– Привет, папа, – сказала она. – Включи видео, милая, хочу увидеть твое лицо. – Придется порыться в памяти, – ответила она. – Папа, мне сейчас не хочется говорить. – Эти сволочи не могут так с тобой поступить. – Увы, могут. – Прости, милая, я никогда не думал, что мои собственные решения могут повлиять на твою жизнь. – Если жукеры взорвут Землю, – сказала Тереза, – потому что ты не сумел им помешать, – то точно повлияют. – А если мы победим жукеров, но потеряем все, ради чего стоит оставаться людьми… – Хватит дурацких речей, папа, я их наизусть знаю. – Милая, я просто хотел сказать, что не поступил бы так, если бы знал, что тебя попытаются лишить карьеры. – Ну да, конечно, ты готов подвергнуть опасности все человечество, но не карьеру дочери. – Я никого не подвергаю опасности. Им и так уже известно все, что известно мне. Я теоретик, а не командир, – а сейчас им нужен командир, причем с совершенно другими способностями. Так что на самом деле… их злость из-за моего ухода только уронила их в глазах общества, и… – Папа, ты не заметил, что не я тебе позвонила? – Только сейчас сообразила? – Да, и кто тебе все рассказал? Кто-то из университета? – Нет, Грасдольф – у него есть друг в фонде, и… – Ну, ясно. Отец вздохнул. – Цинизма тебе не занимать. – Какой смысл брать заложника, если не посылаешь требования выкупа? – Грасдольф – мой друг, его просто используют, и я в самом деле имел в виду… – Папа, возможно, тебе кажется, что ты готов отказаться от своего донкихотского крестового похода ради того, чтобы облегчить мне жизнь, но на самом деле ты никогда этого не сделаешь, о чем мы оба прекрасно знаем. Я даже не хочу, чтобы ты от него отказывался. Мне все равно. Ладно? Так что твоя совесть чиста, их попытка принуждения обречена на провал, университет по-своему обо мне позаботится – да и вообще, у меня тут есть на курсе умный, симпатичный и чертовски заносчивый парень, который пытается за мной приударить, так что жизнь почти прекрасна. – Да ты прямо благородная мученица. – Вот видишь, как быстро мы поругались? – Потому что ты не желаешь со мной разговаривать, а просто несешь всякую чушь в надежде, что я от тебя отстану. – Похоже, пока все-таки не получается. Но уже близко к тому? – Зачем ты это делаешь? Зачем ты хлопаешь дверью перед каждым, кому ты небезразлична? – Насколько я знаю, я пока что хлопала дверью лишь перед теми, кто чего-то от меня хочет. – И чего, по-твоему, хочу я? – Чтобы тебя знали как самого выдающегося военного теоретика всех времен, но чтобы при этом твоя семья была предана тебе так же, как если бы она знала тебя по-настоящему. И знаешь что? Я не желаю продолжать этот разговор, и когда я отключусь, что я сейчас собираюсь сделать, пожалуйста, не звони больше и не оставляй на моем компе трогательных сообщений. И – да, я тебя люблю, у меня все в полном порядке, и на этом все, точка, до свидания. Она прервала связь, и только после этого смогла заплакать. Слезы разочарования – вот что это было, и ничего больше. Ей требовалось дать выход своим чувствам. И ей было все равно, услышит ли кто-то, что она плачет, – главное, чтобы ничто не мешало объективности ее научных исследований, а остальное не важно. Перестав плакать, Тереза опустила голову на руки и, кажется, немного вздремнула. Даже наверняка – была уже вторая половина дня, она успела проголодаться, и ей хотелось в туалет. Тереза ничего не ела с самого завтрака, а стоило ей пропустить обед, как к четырем часам у нее всегда начинала кружиться голова. На экране ее компа по-прежнему были данные студентов. Закрыв их, Тереза расправила пропотевшую одежду, подумав: «И впрямь жарковато для свитера, особенно столь толстого и мешковатого». Но футболки под свитером не было, так что ей ничего не оставалось, кроме как идти домой, обливаясь потом. Если бы она хоть когда-нибудь возвращалась домой в дневные часы, возможно, она научилась бы одеваться более приемлемо. Но сейчас у нее не было никакого желания работать допоздна. Если на любых ее трудах будет стоять чужое имя – может, послать подальше их всех вместе с их грантами? Она открыла дверь… И увидела того самого мальчишку Виггина, который сидел спиной к двери, раскладывая пластиковые вилки и ножи на бумажных салфетках. Запах горячей еды едва не заставил ее отступить назад. Виггин взглянул на нее, но без тени улыбки. – Блинчики из «Хунаня», – сказал он, – куриный сатай из «Май-Тая», салаты из «Зеленого сада», а если подождете еще несколько минут, будут фаршированные грибы из «Тромп Л’Эф». – Я хочу только одного, – ответила она. – Отлить. А поскольку мне вовсе не хочется делать это прямо на сумасшедшего студента, разбившего лагерь у меня под дверью, не будете ли вы так любезны отойти… Он отошел. Мо?я руки, она подумала о том, чтобы больше не возвращаться к себе в кабинет. Дверь за ней захлопнулась. Сумочка была с собой. И этому мальчишке она ничем не была обязана. Но любопытство взяло верх. Есть она ничего не собиралась, но ей требовался ответ на один вопрос. – Откуда вы знали, когда я выйду? – спросила она, стоя над приготовленным им пикником. – А я и не знал, – ответил он. – Пицца и буррито отправились в мусорный бак полчаса и пятнадцать минут тому назад. – Хотите сказать, что периодически заказывали еду, чтобы… – Чтобы, когда бы вы ни вышли, вас ждало что-нибудь горячее и/или свежее. – И/или? – Не нравится – ладно. – Он пожал плечами. – Естественно, бюджет мой ограничен, поскольку живу я на то, что мне платят за работу сторожем на физическом факультете, так что если вам вдруг не понравится – считайте, я спустил в унитаз половину моей недельной зарплаты. – Да вы и в самом деле лжец, – усмехнулась Тереза. – Я знаю, сколько платят сторожам на полставки, так что на оплату всего этого вам пришлось бы трудиться две недели. – Значит, даже жалость не заставит вас сесть и поесть со мной? – Заставит, – ответила она. – Но не жалость к вам. – Тогда к кому? – К себе самой, конечно, – сказала она, садясь. – К грибам я не притронусь – у меня аллергия на шиитаке, а в «Эфе», похоже, считают, будто других настоящих грибов не существует. А сатай наверняка холодный, поскольку его никогда не подают горячим, даже в ресторане. Постелив на скрещенные ноги Терезы бумажную салфетку, он протянул ей нож и вилку. – Так ка?к, хотите знать, что в моем досье неправда? – спросил он. – Мне все равно, – ответила она, – и я в него не заглядывала. Он показал на свой комп. – Я давно уже подключил к базе данных собственную следящую программу. И знаю, когда и кто получает доступ к информации обо мне. – Чушь, – бросила она. – Университетскую систему дважды в день проверяют на вирусы. – На известные вирусы и аномалии, которые можно обнаружить, – поправил он. – Но при этом вы хотите поделиться со мной своей тайной? – Лишь потому, что вы мне солгали, – ответил Виггин. – Те, кто привык врать, друг на друга не доносят. Тереза хмыкнула, явно спрашивая, в чем же заключается ее ложь, но потом попробовала блинчик и хмыкнула еще раз – уже явно имея в виду, что еда не так уж плоха. – Рад, что понравилось. Я обычно прошу убавить имбиря, чтобы лучше чувствовался вкус овощей. Хотя, естественно, потом я макаю их в невероятно крепкий соево-чили-горчичный соус, так что на самом деле понятия не имею, каковы они на вкус. – Дайте попробовать соус, – попросила она. Виггин оказался прав – соус был настолько хорош, что она даже подумала, полить ли им салат или просто отхлебнуть из пластикового стаканчика. – А если хотите знать, какие сведения обо мне ложны, могу привести полный список: все. Истинны только знаки препинания. – Абсурд. Кто стал бы это делать? Какой в том смысл? Вы что, свидетель какого-то чудовищного преступления, попавший под защиту? – Я не родился в Висконсине – я родился в Польше. Я жил там до шести лет и провел в Расине всего две недели до того, как приехать сюда, так что, если бы я встретил кого-то оттуда, я мог бы рассказать о местных достопримечательностях и убедить его, что в самом деле там жил.