«Из-за себя самой… – глухо сказала мать, пряча лицо в ладонях. – Из-за нас с тобой! Мы были ей родители. Мы не должны были принимать сватов, не должны были брать галби! Бретьяно ни при чём: он всем всегда помогал и тебе тоже хотел помочь. Ты же сам благодарил его тогда – помнишь? Клялся, что Терезка – умница, что всему замужем выучится… Ничему она не научилась! Сумасшедшая была, несчастная, не годная ни на что, спаси бог её душу… Разве можно было её отдавать? Ты меня тогда не послушал, а почему?.. Я же знала, бог свидетель, знала, что добром это не кончится! Я и сейчас с утра до ночи молюсь, чтобы Патринка и Рупишка такими же не оказались! А в ответе за всё Бретьяно оказался! Бретьяно – а не ты! Та семья до сих пор с ним в ссоре! Повсюду рассказывают, что Бретьяно их обманул – а чем он виноват? И ты же, ты же ещё после этого…» Мать не договорила: отец одним ударом опрокинул её на землю. Вскочил – и дальше бил тоже молча: без брани, без угроз. Молчала и мать, скорчившись на земле и закрывая руками голову. Помертвевшая Патринка вжалась в перину, зажала ладонями уши. Никогда прежде она не видела, чтобы отец избивал мать. Он не бил её, даже когда Магда приносила к палатке пустую торбу и все они ложились спать на голодный желудок… Трясясь от страха, она услышала, как отец отшвырнул жену и молча, не оглядываясь, ушёл в темноту. Через неделю они вернулись в табор. Самое удивительное было, что Бретьяно их принял. Он за эти годы стал только богаче, приобрёл ещё больше уважения. Увидев у своей палатки Йошку с едва живой женой и оборванными дочерьми, он сразу всё понял. Цыгане потом бурчали, что этому паршивцу Йошке не пришлось даже прилюдно просить прощения. Бретьяно не упрекнул бывшего друга ни словом – словно не было ни страшной ссоры, ни тяжёлого оскорбления, ни этих пяти лет, прожитых врозь. Казалось, Бретьяно всё забыл. Цыгане, искренне восхищаясь его великодушием, брезгливо посматривали в сторону Йошки: «Явился, как хвост прижало, тьфу… Где только совесть у цыгана? Другой бы до конца дней своих не осмелился на глаза показаться, а этот!..» «Хватит, ребята, – останавливал такие разговоры Бретьяно. – Дело прошлое. Мало ли, какие глупости человек делает… Своих бросать нельзя, это не по-цыгански. Гадже так могут, а нам – нельзя!» Всё, казалось, понемногу начало налаживаться. Но отношения с людьми в таборе прежними уже не стали. Над Йошкой потешались в открытую. Смеялись над его бедностью, над тем, что несколько лет он перебивался нецыганскими заработками, над тем, что на Магде и Патринке не было золотых украшений. Йошка молчал, не смея даже отругиваться. Он понимал: стоит показать зубы – и ему мгновенно припомнят всё. И на заступничество Бретьяно уже нельзя было надеяться. Однако, вскоре цыгане вынуждены были признать, что и от дурака Йошки может случиться польза. Это произошло, когда мужчины явились на посудную фабрику в Мариуполе и попросили медных листов для работы. На стол перед ошалевшим директором легла серебряная пуговица-груша, оторванная с жилета Бретьяно. «Мы не жульё, мы залог даём. Давай медь, работать будем! Сам увидишь, господин, какие котлы сделаем, благодарить нас станешь!» – на чудовищном русском языке, вежливо улыбаясь, говорил Бретьяно. И так и не смог понять, почему директор начал сердиться, махать руками, требовать какую-то бумагу, документы – и в конце концов пригрозил вызвать милицию. Слово «милиция» уже знал каждый цыган в таборе. Дожидаться не стали – толпой вылетели из кабинета. То же самое повторилось через неделю в столовой завода «Красный жестянщик». После – на пивзаводе… Серебро в залог не принималось, железо и медь не выдавались. Русское начальство, словно разом сойдя с ума, требовало какие-то бумаги показать, а какие-то – подписать. И того и другого неграмотные котляры боялись до смерти. Прежде, в Румынии и Венгрии, от них никогда не требовалось ни бумаг, ни подписей! Всё решали серебряные пуговицы, золотые перстни и солидный вид. Вечером, собравшись на сходку, мужчины подавленно молчали. Ничего не мог сказать даже Бретьяно. И впервые тишину сходки нарушил негромкий голос Йошки: – Ромале[36], я пойду к тому начальнику завтра. Я договорюсь. Дадут медь и работу дадут. Но только если… Закончить ему не дали, закричав и захохотав все разом: – Ты?! Да посмотрите вы на него! Ты – к начальникам? Со своей рябой рожей? В своей рванине?! Уважаемые, богатые люди ничего не смогли, а ты?! Да иди, иди, дурак, ветерок тебе в спину, иди! Может, начальники, на тебя глядя, посмеются да на твою бедность сбросятся по грошу! Ещё и жену с собой прихвати – извините, ромале… Цыгане гоготали – но Йошка действительно взял с собой Магду: оборванную, высохшую, надсадно кашляющую, – и Патринку, одетую чуть ли не в мешковину. И сам пошёл в полуистлевшей рубахе и рваном пиджаке внакидку, в просящих каши сапогах, в старой засаленной шляпе. И – вернулся к вечеру со счастливой улыбкой, с бумагой, по которой цыганскому табору можно было получить на заводском складе пять пудов муки, десять фунтов сахару, масла, мяса, молока… А за Йошкой громыхала телега, нагруженная медными листами для работы. Цыгане не знали, что и думать. – Что ты в залог за медь оставил? – допытывались они. Йошка усмехался: – Ничего не оставлял. Договор подписал. Что мы, медная артель, обязуемся котлы изготовить и в срок сдать… – Ты – бумагу – подписал?! – На Йошку со всех сторон смотрели круглые от ужаса глаза. – Вот дурак, да тебя же заберут за это! Заарестуют! Расстреляют! Бретьяно! Что делать-то будем, бре?! – Работать, – спокойно сказал Бретьяно. И его сдержанная, мягкая улыбка, как всегда, решила всё. Конечно, посуду цыгане сделали и вовремя сдали. Конечно, получили деньги за работу. Конечно, таборные вынуждены были, скрипя зубами, признать, что и от дурня Йошки может быть, оказывается, прок. Но, когда Йошка, воодушевлённый успехом, предложил на сходке организовать артель, завести печать и работать дальше, как принято у гаджен, его снова подняли на смех: – Да иди ты!.. Что выдумал! В газетах своих дурных нахватался?! С бумажками возиться?! Печать?! Цыганам?! Себе на лоб поставишь ту печать, чтоб издаля видать было! Чтоб сиял на весь свет, как брильянт господень! Пропади ты! Что мы – гадже, бумажками махать?! На другое утро табор чуть свет снялся с места и покинул Мариуполь. В дальнейшем к Йошке сквозь зубы обращались, когда надо было прочесть очередную бумагу, подписать договор или расписаться в зарплатной ведомости за весь табор. Он молча исполнял просьбы цыган. Работал вместе со всеми. Не огрызался на насмешки. Говорил всё реже и реже. Мать угасала. Патринка мучилась изо дня в день, стараясь хоть немного стать похожей на подруг, – и получала в ответ только град насмешек и обидных прозвищ. Именно тогда она стала Дырзой, и избавиться от этой клички можно было только после смерти. За эти годы старшие сыновья Бретьяно уже переженились. За одним из них, красавцем Ишваном, оказалась замужем Анелка, и Патринка ничуть этому не удивилась. При отце оставался лишь младший, Стэво. Разумеется, о том, чтобы поженить детей, как решили когда-то, Бретьяно и Йошка уже не заговаривали. Никому из цыган и в голову не приходило, что этот разговор может быть снова поднят. Но однажды ночью Патринка проснулась от тихого голоса рядом с палаткой. Говорил отец – срывающимся, злым шёпотом: «Ты своё обещание забыл, Бретьяно? Разве цыгане его не слышали?! Я к тебе в семью не набиваюсь! Но слово ты мне давал! И люди это знают! Моя дочь хуже других, что ли?» «Не хуже. – Голос Бретьяно был, как обычно, ровным, мягким, спокойным. – Никогда в жизни я такого не говорил и не скажу. Твоя Патринка хорошая девочка, честная. Ты ей можешь неплохого мужа найти. Но своему сыну я ровню возьму. Чтобы люди над ним и над нами не смеялись. Прости меня, морэ. Я не думал, что ты меня заставишь это сказать. Думал – сам понимаешь всё. Зачем моему Стэво жена, которая ни гроша ему не принесёт? За что я должен золотом платить?.. Я тебе отказываю не из-за того, что когда-то между нами случилось. Это всё прошло, я и вспоминать не хочу. Но за счастье своих сыновей я отвечаю. Мой Стэво с твоей Патринкой хорошо жить не будет. А раз так – зачем детям жизнь портить?» «Я… – Голос отца отяжелел от гнева и горечи. – Я… суд соберу, Бретьяно! Пусть цыгане решают, если ты своим словам не хозяин!» «Как знаешь,» – сдержанно сказал тот – и пошёл прочь от шатра. Приподнявшись на локте, Патринка слышала хриплое, сорванное дыхание отца. Затем он бросил вслед Бретьяно придушенное проклятье, шагнул в потёмки – и исчез. Патринка знала: никакой сходки отец не соберёт. Потому что говорить было не о чем. Потому что Бретьяно был прав: все обещания пошли прахом пять лет назад из-за хмельной ссоры. И цыгане слишком уважали Бретьяно и его семью, чтобы ссориться с ними из-за голодранца Йошки и его никчёмной дочери. Видимо, успокоившись и придя в себя, Йошка тоже понял это, потому что больше разговоров о том давнем обещании у них с Бретьяно не было. И Патринка знала, что замужем за Стэво ей не бывать. Хуже всего было то, что каждый раз при виде Стэво у неё сжималось сердце. Он не мог этого заметить, потому что всегда смотрел на Патринку как на пустое место. Но ей мучительно нравился этот высокий, стройный парень с весёлыми и спокойными, как у Бретьяно, глазами, с буйнокудрявыми волосами, падающими на плечи из-под лихо заломленной шляпы, с широкой, обаятельной отцовской улыбкой. Ей нравилось смотреть, как Стэво работает вместе с отцом и дядьями, как напрягаются его мускулы под рубахой, каким внимательным и напряжённым делается его лицо, когда он небольшим молоточком выравнивает края нового котла. Патринка понимала: этот парень никогда даже не взглянет в её сторону. Но те минуты, когда Стэво, увлечённый работой, подолгу не замечал её взгляда, были дороги ей. Она вспоминала о них иногда – и делалось легче на душе. Патринка полжизни отдала бы за то, чтобы стать лучшей гадалкой табора. Чтобы, как Анелка, приносить к палаткам раздутую торбу и кур, связанных за лапы, чтобы вылечить мать, купить отцу новый инструмент, пиджак и шляпу, продать их старую клячу и взять вместо неё пару молодых гнедок, купить самовар, зеркало и новую перину, купить двадцать метров атласа и сшить юбку в цветах… Но гадала Патринка плохо, врать не умела совсем, добывала мало и редко. «Сама с голоду сдохнешь и мать с отцом уморишь…» – вздыхала Анелка, украдкой подсовывая подруге в торбу куски. Было нестерпимо стыдно их брать – но ничего другого не оставалось. Но сейчас, в тёплый и душный весенний вечер на окраине Москвы, Патринка не думала об этом. Сидя в обнимку с пустым ведром на берегу реки, она смотрела на потемневшую от нависших над ней туч водную гладь, слушала, как плещутся в осоке утки, чуть вздрагивала от приближающихся грозовых раскатов. И её музыка пела в ней, расширяясь, вырастая, как туча, во всё небо, наполняя её весёлыми и грозными раскатами. Тот гаджо в Ростове, Фёдор, рассказывал ей, что музыку можно записать так же, как пишутся книги – значками. И тогда звуки, распирающие голову, смогли бы выйти наружу, и их можно было бы сыграть раз, другой, третий, сколько угодно… «Почему я не могу этого? – грустно думала Патринка, глядя на то, как мелкая дождевая рябь затягивает реку. – Почему? Почему?» Река молчала. У дождевых капель не было ответа. Глава 4 Дела московские … – Да-да-да, вот чтоб мне с места не стронуться! Целый кирпич золота! Его, представляешь, в «петуховском» подвале нашли, когда весной залило, и вместе с другим хламом наверх выбросили! А он тяжёлый-претяжёлый! И бабка Охлопкина его пристроила дверь на кухню подпирать! Лет пять, наверное, там у всех под ногами валялся! А год назад на него Любаня уронила чугунную сковороду – и поцарапала! А царапина-то блестит-сияет! Они с тёткой Феней его схватили и давай купоросом тереть! Оказалось – золотой слиток! – Зажилили слиточек-то? – деловито уточнил Матвей, щурясь от бьющего в лицо солнца. – Да ка-а-ак же! – беспечно махнула рукой Машка. – Дядя Максим увидал, вызвал милиционеров, в Гознак увезли! Двадцать пять кило золота чистого оказалось! – Берешешь, Марья! – Да вот честное комсомольское! Вечером домой придём – сам спроси у Охлопкиной! Она же до сих пор, как про это вспомнит – рыдать и материться начинает! Шутка ли – дверь золотым кирпичом столько лет подпирать и не догадаться! Да к тому ж, это не только у нас! Сейчас же стройки, и повсюду такое всякое находят! В Спасоглинищевском дом ломали – банку с царскими червонцами нашли! На Таганке церковь взорвали – в подвалах золотая утварь и иконы штабелями сложены! Иконы сожгли, а добро церковное – всё в Комиссию при Историческом музее сдали. Это же, Мотька, тебе Москва! Здесь чего только нету! Кстати, знаешь, что под нашей школой подворье Малюты Скуратова было? – Это… который при Ваньке Грозном?.. – Он, он! Палач старорежимный и убийца! Ты «Князя Серебряного» читал? Нет?! И чему тебя только в твоей колонии учили… У Светки возьми книжку, начнёшь – оторваться не сможешь, клянусь! Ну так вот, прямо здесь у нас, под самой школой, Малютины подвалы пыточные были! И там до сих пор по ночам кто-то ходит и стонет! А про «колодцы» на Швивой Горке слыхал? Там, Мотька, покойников нашли в скрюченном виде и в цепях ржавых! И не в гробах, а в норах, с одной стороны заткнутых, как бутылки! При каком-то гадском царе заживо похоронили! Машка и Матвей вдвоём шагали по Малому Калитниковскому переулку. Уже отцвели и вишни, и яблони, – но сирень, которая как с ума сошла этой жаркой весной, выплёскивала через деревянные заборы пену голубых, белых, розовых, тяжко-фиолетовых гроздей, наполняя воздух упоённо-сладким ароматом. Над ними звенящим роем вились насекомые. Через прозрачно-синее, без единого облака, небо с писком скользили стрижи. Со стороны набережной ветерок доносил обрывки музыки и сердитые гудки: там пробирался вниз по забитой купальщиками реке маленький пароходик. Матвей встретил Машку у школы сразу после уроков. Накануне они условились вместе пойти на репетицию циркового кружка: Машке не терпелось показать «брату» свои достижения. Вместе они дошли до Ямского Поля, и после Матвей два часа сидел в пустом зале циркового училища и смотрел, как полтора десятка парней и девушек сначала разминаются, делая гимнастику, а потом «работают» пирамиду. Машка, лёгкая и тоненькая, взлетала на самый верх по плечам здоровенных «нижних» и «средних» – и там, раскинув руки с зажатыми в ладонях красными лоскутами, истошно вопила: – Привет от рабочего класса Москвы мировому пролетариату! Затем шли тренировки на кольцах, на трапециях, на канате. Матвей завороженно наблюдал, как «сестра» летает между этими кольцами и верёвками, словно вовсе не держась за них, мелькая чёрным трико, похожая на смелую маленькую мушку, уворачивающуюся от мухобойки. Следя за её полётом, Матвей не сразу заметил, что к нему подсел крохотный старичок в чесучовом пиджаке. – Рад вас приветствовать, молодой человек. Это вы – брат Маши Бауловой? – Он самый, здравствуйте, – неловко отозвался Матвей, приподнимаясь. – Сидите-сиди-и-ите… А я – её преподаватель, Зиновий Шмулевич Лупак. Видите, что вытворяет ваша сестрица? Это ведь большая редкость в нашем деле – такое бесстрашие! Ни высоты, ни публики не боится! И такая гибкость, лёгкость тела великолепная! Глядите, глядите, как летит! Да, Мария рождена для цирка… Может быть, вы сумеете воздействовать на её родителей? – Ничего не выйдет, Зиновий Шмулевич, – заявил Матвей. – Тётя Ни… Мать наша – кремень! Если что постановила – так тому и быть! – О да, я имел удовольствие быть представленным… – Лупак тяжело вздохнул. – Год назад я приходил к вам домой. Надеялся уговорить Нину Яковлевну отпустить дочь в цирковое училище. Ничего не вышло, хотя я старался быть очень убедительным! Нина Яковлевна почему-то твёрдо уверилась, что Мария свернёт себе шею… – Свернёт непременно! – уверенно подтвердил Матвей. – Вы же её видите! Если есть куда залезть – наша Маша там поперёд всех окажется! – Ну так почему бы не посвятить себя искусству? – грустно спросил Лупак. – Если падения всё равно неизбежны – а они ведь неизбежны, вы же сами видите, молодой человек! – так надо их хотя бы свести к минимуму! Здесь её научат и правильно работать, и правильно падать, и правильно восстанавливаться, если, не приведи бог… А без цирковой выучки Мария, насколько я её знаю, действительно может… так сказать… Вы знаете, что она прошлым летом на монастырскую башню лазила? – ?!. – Так она даже вам этого не рассказала?! Смотрите же, не выдавайте меня… Я живу, видите ли, в Ленинской слободе, возле Симонова монастыря… бывшего. Его взорвали три года назад, там сейчас Дворец культуры от завода ЗИС строится. А стену с тремя башнями оставили для потомков, как памятник искусства. Ну так вот, возвращаюсь домой из училища, поднимаюсь по лестнице, – а меня встречает на лестничной площадке милиционер! «Ваша дочь Марья Зиновьевна Лупак арестована и находится в отделении милиции!» Слава богу, что у меня только одна дочь, ей уже сорок пять лет, она живёт в Могилёве и арестовать её можно только за оскорбление сковородой пьяного соседа-пролетария! Так что я быстро понял, кто это придумал! И пошёл в отделение, и нашёл там вашу сестрицу! И ведь какая хитрюга, как мгновенно сообразила! И то, что я живу неподалёку, и что я её никогда не выдам… То есть мне в качестве её папаши пришлось подписаться под строками протокола: «Была снята сотрудниками милиции с башни Старо-Симоновского монастыря»! – Не догадалась, стало быть, милиция? – сквозь смех уточнил Матвей. – Вот вам весело, молодой человек, а мне, между прочим, было вовсе не до смеха! Там высота – сорок метров! Никакой страховки! Под ногами – старые кирпичи, которые на честном слове держатся… Я ужасно боялся, что эта история дойдёт до родителей Маши и… Короче, я подписал все бумаги, обещал принять самые строгие меры, выпороть нещадно, – и увёл вашу сестру из отделения. И спрашивается – неужели это было безопасней, чем здесь, у нас, под присмотром педагогов, с лонжой, с сеткой, с поддержкой товарищей?.. Матвей был вынужден согласиться и с тем, что Машка непременно найдёт, где себе свернуть шею, и с тем, что в цирке оно, конечно, будет поспокойней. – Так поговорите же с Ниной Яковлевной ещё раз, молодой человек! – обрадовался Зиновий Шмулевич. – Между прочим, в цирке на Цветном работают ваши цыгане, целое семейство, и можно будет после Марию пристроить… Попробуйте, сделайте одолжение! Ваша сестра может стать великой артисткой! Если бы только удалось убедить вашу матушку! В последнее Матвей не верил ни на грош, но с серьёзной физиономией пообещал предпринять ещё одну попытку. Репетиция закончилась в пять часов. Машка выскочила из душевой весёлая, размахивая скрученным полотенцем как флагом. На её коричневых плечах блестели капельки воды, короткие курчавые волосы стояли дыбом. – Ох, хорошо как! Ну что, не скучал? Всё увидел? Айда купаться, пока гроза не началась! – На Москву-реку? – Не, там народу – не пропихнуться! И Светка ругается, когда я туда хожу. Говорит – пароходу под винт угодишь, дура! Нет, я одно место знаю в Калитниках, – там ни одна собака не увидит! И лини там такие под корягами ходят, что в сковородку не помещаются! В Главрыбе такого точно не купишь! Сам туда всё лето с удочкой бегать будешь, да-да!