– Мои. – Грамоте выучился? Скрывать Ибришу было нечего, и он рассказал отцу про своё ученье, про книги, про математические уравнения и даже про «Тригонометрические функции», которые ему не давались хоть убей. Отец слушал внимательно и, как показалось Ибришу, с интересом. Услышав, как «Тихоновна» упрашивала цыган вернуться и обещала таборным девчонкам полную грамотность, всеобщее уважение и хорошую работу в коммуне, долго смеялся. Приободрившись, Ибриш рассказал ему то, что узнал на уроке географии и вычитал в «Мире приключений»: – Помнишь, мы с тобой на луну в бинокль смотрели? На тёмного конька? И там не конёк никакой, а пятна тёмные были? Так на самом деле там не пятна – а моря и горы! Только мёртвые! Люди давным-давно их в телескопы разглядели! Всё, как здесь у нас! Только ни воды, ни деревьев, ни травы, и не живёт никто – потому что дышать нечем! – А отчего ж нечем? – серьёзно спросил отец. – Вот этого не знаю! – с искренней досадой ответил Ибриш. – Я начинал было книгу про это читать, но тяжело, не одолел… – И он рассказал отцу о том, что некоторые книги – хуже вредного человека: хоть полночи над ними бейся, и вроде бы всё понятно – а ничего не разберёшь! – Любую книгу, сынок, разобрать можно, – задумчиво и, как показалось Ибришу, даже грустно сказал отец. – Только для этого долго надо учиться. Да, долго… Ибриш не нашёлся что ответить, но явственно почувствовал, что у отца испортилось настроение. Понимая, что дело в нём и в его книжках (не цыганское всё-таки занятие!), Ибриш попытался было перевести разговор на таборные дела, но отец вдруг вытащил из книжной кучи растрёпанную «Княжну Джаваху» с летящим по горному склону всадником на обложке. – А эту тоже не понимаешь? – Нет, тут итересно! – обрадовался Ибриш – и как мог рассказал отцу историю про отчаянную девку, которая носилась верхом по горам, сражалась с разбойниками, а затем, отосланная родным отцом в чужой холодный город, умерла там от грудной болезни. Он надеялся, что в ответ отец, возможно, расскажет о том, как он жил эти четыре года, что за люди попадались в лагерях, были ли там знакомые кишинёвцы или хоть какие-то другие цыгане, – но тот молчал. Молчал, улыбался, щурил против солнца жёлтые глаза. Наконец сказал: – Ладно… Станем осенью на постой, снова в школу пойдёшь. Такое сейчас время… Гадже не отлипнут. Зачем начальство зря беспокоить? – Ты меня на серьёзное дело с собой возьмёшь? – осторожно спросил Ибриш. Отец не улыбнулся, не ответил. Ибриш счёл за нужное не повторять вопроса. На серьёзное дело он, конечно же, пошёл – уже через месяц после отцовского возвращения. Они стояли под Ростовом, и цыганки, бродившие со своими картами по улицам города, быстро нашли дом, в котором, по словам женщин, «добро водилось». Той же ночью четверо кишинёвцев, среди которых были Ибриш и его отец, бесшумно пробрались в спящий дом, вынесли столовое серебро, двадцать золотых червонцев, узел с тремя шубами и кучей прочего барахла. Никто из спящих там же хозяев даже не проснулся, и ворам не пришлось пускать в ход дубинки. Ещё до рассвета табор снялся с места и уехал по едва заметной просёлочной стёжке, надёжно уводившей в степь – подальше от большака. Добыча была богатой: цыгане радовались. Вещи цыганки сбыли в Краснодаре, прибыль поделили между собой, золото решили приберечь до зимы. Впервые Ибришу досталась серьёзная доля, которую он отдал отцу. Симка, казалось, бегала весёлая. Добывала по станицам и хуторам еду, варила по вечерам суп, возилась с дочкой, пела по вечерам для цыган – и Ибриш видел, какие шалые, молодые искры вспыхивают в глазах отца, когда Симка выходит на пляску. К осени оказалось, что мачеха снова ждёт ребёнка. Другие цыганки, беременея, делались крикливыми, некрасивыми, быстро уставали, – а Симка, напротив, словно расцветала изнутри. Иногда она казалась Ибришу ровесницей Лидки. Но в глубине души Ибриш чувствовал, что Лидке до мачехи – как до луны… Однажды (уже стоял октябрь) он проснулся в шатре среди ночи от тихого разговора. Протерев глаза, сощурился в прореху на холодные звёзды: было далеко заполночь. Низ шатра заиндевел. Угли костра снаружи чуть заметно посвечивали малиновым. Рядом с ними сидели отец и Симка. Приподнявшись на локте, Ибриш подался вперёд. – Я ведь не жалуюсь, Беркуло. Никогда, ни одним словечком не пожаловалась, понимаешь? Никто в таборе ни одной моей слезы не увидал! – Я знаю. Ты у меня умница. – Я же тебе тогда слово дала… И ты не виноват ни в чём: ты меня упреждал. Всё промеж нами честно было. Но… Но… Иногда вот как… – Сима не договорила, издав странный, низкий и гортанный звук. Ибриш понял, что она душит рыдание. Короткий шорох, движение теней. Беркуло обнял жену. Симка замотала головой. – Не… не… не нужно… Я и не… Я не жалуюсь, понял?! – Да знаю, знаю я… Не топорщись, глупая. Руданку разбудишь. – Пулемётом твою дочь не разбудишь!.. Знаешь как мне бабка говорила? Не ходи за вора, век проплачешь… Дед мой, Илья, знаешь каким конокрадом был? Ничего не боялся, из-под носа у гаджен коней уводил! А бросил ведь, когда на бабке женился и дети пошли… Ты не думай, Беркуло, я не затем… – Я и не думаю. Только твой дед – один-единственный конокрад на весь табор был. Ваши ведь не воры. Ваши – коняшники. Продать, обменять, гнилую клячу взамен хорошей подсунуть – это они могут. А на лихие дела русские цыгане не ходят. Твой дед коней красть бросил – такой же, как другие стал. Только и всего. Сима лишь тяжело вздохнула. Отец молчал. Молчал так долго, что Ибриш уже начал даже задрёмывать, и вздрогнул, снова услышав хрипловатый, негромкий голос: – Я ведь ничего другого не умею, Симка. И другие наши мужики не умеют. Всегда так жили, и отцы, и деды, и прадеды. Нам гаджен жалеть нечего: у них взять не грех. Чего хорошего мы от них видали? В Румынии наших за рабов держали, измывались всячески… Воровать – наше дело от Бога. Попробуй твоего деда или брата от лошадей забрать – взвоет ведь! Попробуй кастрюльщикам воспрети котлы лудить – что от них останется? А мы, кишинёвцы, – вот такие… Такими и помрём. – Помолчав, отец усмехнулся и продолжил, – Знаешь, о чём в тюрьме каждый цыган думает? О том, чтобы вернуться в табор, к своим, – и никогда больше в чужую хату не влазить! Чтоб за решёткой не сидеть, не мучиться, дни не считать. Вырываешься на волю, в табор идёшь, неделю-другую как в раю живёшь… А потом подходят ребята и говорят: «Идёшь с нами? Хорошее дело есть, стоящее!» И пойдёшь, если цыганом себя считаешь! И не хочешь, чтоб на тебя весь табор, как на собачью кучу, смотрел! Да что я тебе толкую, – сама не цыганка, что ли? – Ну и не толкуй. Я знаю… – Сима вздохнула. – Сам видишь – я эти дни, как воду холодную, по глоточкам маленьким пью. Чтобы каждый миг запомнить… Под сердцем схоронить. Чтобы вспоминать потом, когда тебя нет… Как мы с тобой сидели и разговаривали, как ты меня за руку держал. В самый чёрный день вспомнишь – и легче делается… Ты не думай, я давно привыкла. Люди здесь хорошие, мне все помогали, никто не обижал. – Ещё бы… – Да будет тебе, не хмурься. Я же говорю – ладно всё. И Ибриш такой хороший у нас, умный такой! Золото, а не мальчишка – вот ведь какой-то дурёхе счастье на голову свалится! Кабы не он, мне и в самом деле тяжело бы было. Всё мужское дело делал, только воровать его не пускала я… – И правильно. Это моё дело. И не реви раньше срока, Симка! Иногда бывает – цыгане по два и три года не садятся, с жёнами живут! Может, и мне повезёт. – Молиться буду… Они заговорили о чём-то другом, о чём – Ибриш уже не мог слушать. Сон накрывал его неумолимо, и, проваливаясь в крепкую предутреннюю дрёму, Ибриш едва успел подумать о том, что отец, оказывается, вовсе не хочет… Но додумать эту мысль Ибриш не успел, а наутро забыл о ней напрочь. То ли Симка хорошо молилась, то ли просто повезло – но отец пробыл с ними даже не три, а почти четыре года! Четыре счастливых года, за которые Сима родила мужу ещё троих детей – двух девчонок, Анику и Янку, и крикуна Сёмку, черноглазых и горластых, как она сама. Ибриш вырос, раздался в плечах, стал мужчиной. Взрослые мужики давно уже брали его с собой на дела. В таборе сложилось прочное убеждение, что этого парня любит удача: ни одно дело, в котором он участвовал, не сорвалось, ни разу в табор не пришла милиция. Венцом своей карьеры Ибриш считал взлом продуктового магазина в Самаре. Цыгане, высадив окно, прошли мимо спящего сторожа, вынесли ящики с мукой, маслом, сахаром и чаем, выбрались сами. Ибриш вылезал последним – и дедок вдруг проснулся! И уселся на своём топчане, подслеповато моргая и нащупывая ружьё – которое ночные гости предусмотрительно выставили за окно. – Стоять! Хто тут есть? Ибриш (он уже сидел на подоконнике) развернулся. Долго-долго смотрел в сонное, испуганное лицо деда. Ему хватило бы одного движения, чтобы оглушить старика дубинкой. Но Ибриш вполголоса сказал: – Дед, выбирай сам. Или я тебя сейчас на месте из нагана положу (никакого нагана у него и в помине не было), или ты ложишься и спишь дальше до утра. Как тебе лучше будет? – Да… как же мне спать-то?.. – заикаясь, пробормотал дед. – Меня ж за это под статью… Посодят ведь! Как не свистеть-то… Сынок! Ты хоть свяжи меня, что ли! Да по башке стукни, чтобы, значит, оправданье мне было! «Стукать» сторожа Ибриш не стал, опасаясь в самом деле ненароком прикончить старика. Отыскав верёвку, связал его; аккуратно, чтобы не задушить, сунул деду в рот старую рукавицу, убедился, что тот её не выплюнет, сунул за пазуху его свисток – и выскочил в серебряное от лунного света окно. Рассердился, увидев, что товарищи не ушли: сидели в кустах с дубинками наготове. Но ругаться было некогда: табор уже ждал их на дороге. Покидав ящики в телеги, цыгане принялись нахлёстывать коней. А часа три спустя, уже убедившись, что погони не будет, взахлёб ржали, слушая рассказ Ибриша о договоре со стариком. Продукты цыганки выгодно сбыли в соседнем городе, а про Ибриша со смехом оворили: «Этому парню любой сторож себя связать даст!» Ибриш отмахивался – но был доволен. Жениться он упрямо не хотел, и отец не настаивал на этом – хотя Сима уже наполовину всерьёз сердилась: «Ты мне невестку приведёшь, иль нет? Что это мне и покомандовать некем? Чем тебе девки нехороши? Красавицы ведь! За тебя любая выйдет! Вон – Лидка уже все глаза истёрла, а ты над девчонкой измываешься!» «Глупости…» – отмахивался Ибриш, зная, что Сима права. Лидка, совершенно неожиданно вымахавшая в стройную и глазастую красавицу, действительно поглядывала на него не шутя. Ибришу эти взгляды льстили, но он никак не отвечал на них, не желая давать Лидке повод на что-то рассчитывать. Жениться на ней он не собирался. Их взяли на квартирной краже – отца с двумя его друзьями и Ибриша. Получилось до того глупо, что можно было даже посмеяться: дядя Гузган запутался в пыльной бархатной портьере и расчихался на всю квартиру. Проснулись все: хозяин с хозяйкой, соседи, собака и полоумная канарейка, верещание которой стояло в ушах Ибриша до самого суда. Хозяин оказался здоровым мужиком, и соседи прибежали быстро, так что вырваться и убежать удалось лишь двоим. Отца и Ибриша скрутили. Бить не стали, вызвали милицию. Когда их, связанных, уже выводили во двор, отец велел по-цыгански: «Говори, что тебе семнадцать! Не посадят надолго!» «Я хочу с тобой…» «Симку с малыми одну оставлять?! Делай, как велю!» Ибриш послушался. Отца отправили в лагеря. Ибриш, отсидев с месяц в ДОПРе, попал в колонию для малолетних преступников под Харьковом и считал, что ему несказанно повезло: дело было осенью, зимовать всё равно как-то надо было, а харчи шли казённые. Он рассчитывал дождаться весны и сбежать в табор. Заведующий колонии имени Менжинского, усталый человек в круглых очках, много вопросов не задавал. Присланное с Ибришем дело, не открывая, сунул в шкаф и спросил: – Так значит, Беркулов, ты цыган? Вероятно, совсем не учился? – Учился. Я пять групп закончил. – Пять?! Это же прекрасно! – обрадовался заведующий. – Значит, можешь идти сразу в шестую! Что-нибудь умеешь делать? Ибриш задумался. Неуверенно сказал: – Только с конями разве… А так, что прикажете, то и буду делать. – В слесарной мастерской у нас сейчас мало людей. Пойдёшь туда. – Воля ваша. За спиной Ибриша хлопнула дверь. – Антон Парменович, звали? – Входи, Наганов. Ибриш обернулся – и чуть не свалился со стула, увидев перед собой смуглую, бровастую, черноглазую, абсолютно цыганскую физиономию. Обладатель физиономии ворвался в кабинет, мельком скользнул по ошалевшему Ибришу взглядом, салютнул начальнику и сердито завопил: – Колонист Наганов по вашему вызову прибыл! Антон Парменович, вот вы человек понимающий, скажите за ради бога – что в слесарном творится?! Мне у Мейшлиса на коленях просить, чтобы шкив заменили?! Соскакивает, сволочь вредная, каждую минуту – а у нас ведь план! А с меня ведь стребуют! А руку отхватит станком, так я не только план, я и салютнуть не смогу – а как без этого жить в колонии прикажете?! На эрликоне калиброванная работа идёт, а у нас всё как при цар… – Вольно, Матвей, – спокойно перебил его заведующий. – Об эрликонах поговорим на общем собрании. А сейчас забирай нового воспитанника: Ибриша Беркулова. Командир ваш вечером вернётся, объяснишь ему. Покажи Ибришу колонию, загляните в школу. Я уже разговаривал с Ольгой Витольдовной, она проверит его знания. Ибриш, это Матвей Наганов, твой товарищ по бригаде. – Каско ту сан, морэ[58]? – тихо спросил парня Ибриш. Тот, не ответив, тяжело вздохнул. Спросил со слезой в голосе – почему-то у заведующего: – Антон Парменыч, сколько разов просить, чтобы мне со склада другую морду выписали? От ей-богу же, хоть удавись с этой цыганской субстанцией! Беркулов! Раскрой ухи и потом не говори, что бью ни за что! Говорю единый раз, он же и последний: я кто угодно, но не цыган! Парень сказал это так, что Ибриш сразу же ему поверил – но страшно удивился. Более цыганской рожи, чем у этого Наганова, нельзя было и вообразить. – Ладно. Извини. Обижать не хотел. – Идём уже, наказание моё… Антон Парменыч, а маслёнки-то так и не привезли? Валуев обещал – в среду, а сегодня уже пятница! – Значит, в понедельник. Идите, ребята, мне уже немного некогда… Они вышли в коридор, и Ибриш зашагал за новым знакомым по светлому коридору с большими окнами. В колонии неожиданно оказалось совсем неплохо. Работать на зачистке в слесарном цехе Ибришу даже понравилось. В школе было даже интересней, чем в прежних, деревенских. Математичка, строгая тётка с резким голосом и удивительно ехидным характером, нашла у Ибриша какие-то особые способности (в которые он сам не верил ни на грош), и уверяла, что через два года сумеет отправить его на рабфак. Ибриш не спорил, зная, что будущей весной его здесь уже не будет. Можно было, конечно, сорваться и раньше – но зима, как назло, выдалась морозная, вьюжистая, и ехать без гроша в кармане через всю губернию на Полтавщину было глупо. Ибриш знал, что они с отцом не оставили семью без денег, что эту зиму Симка с детьми наверняка не будут голодать, а вот лишний прожорливый рот ей будет точно ни к чему.