Летом, в тёплый полдень, под грибным дождиком, родилась Руданка – черноглазая крикливая девчушка, уморительно похожая на мать. «Очи чёрные, очи страстные, очи жгучие и прекрасные!..» – напевала над люлькой повеселевшая Симка. Ибриш посмеивался: слова казались смешными. Мачеха притворно негодовала: «Ничего-то вы не смыслите, разбойники оконные! Это – романец городской, цыгане его по ресторанам поют! У меня сестра-артистка в Москве, это её песня!» Ибриш верил, зная, что у русских цыган в родне и не такое случается. Теперь он уж точно знал: Симка не уйдёт. И мечтал лишь об одном: вырасти побыстрей, начать ходить «на дела» вместе со взрослыми мужиками, отдавать Симке свою долю, чтобы ей было полегче. Впрочем, в таборах кишинёвцев всегда помогали жёнам тех, кто оказывался в тюрьме. Ведь, так или иначе, эта доля не миновала никого из мужиков. Неожиданно выяснилось, что Симка – грамотная: в городе она хоть и с трудом, но могла прочесть вывеску или указатель. «Неужели тебя твой дед в школу отдавал?» – удивлялся Ибриш. «Ещё чего! – смеясь, отмахивалась Симка. – Это меня одна раклюшка[57] в таборе научила… она за моего брата вышла! Хочешь, буквы тебе покажу?» Ибриш согласился: больше для забавы. И сам не ожидал, что так легко и просто поймёт, что означают все эти закорючки, которые Симка и сама была не горазда писать, а показывала ему в выброшенных газетах. Очень быстро буквы начали складываться у Ибриша в слова – а через неделю Симка уже изумлённо всплёскивала руками: «Да ты какой молодец, мальчик! Быстро-то как! А вот я каждую буковку по неделе запомнить не могла! Целое лето училась, Меришку своей дуростью мучила!» Ибриш только пожимал плечами. Похвала Симки была ему приятна, но большого толка в грамоте он не видел. По заморозкам, когда в стылой степи уже нечего стало есть коням, приехали зимовать на старое место: хутор под Полтавой. Привычно набились всем табором в две хаты, которые хозяева издавна сдавали цыганам, поставили лошадей на конюшни… и тут грянула новая напасть. К цыганам пришли гадже – местное начальство, которое решительно объявило, что дети должны ходить в школу, что Советская власть объявила образование для всех и цыгане – не исключение, а иначе – родителей ждёт арест. Цыганки было всполошились, но кишинёвские мужики недаром полжизни проводили по тюрьмам. Законы они знали, говорить с начальством умели и, вежливо, спокойно потолковав с нежданными гостями, успокоили своих женщин. Гадже хотят, чтобы дети ходили в школу, – пусть. Хоть полдня в доме тихо будет – и то доход. А самое главное – в школе обещают детей кормить и, возможно, даже дадут кое-какую одежонку. Это оказалось решающим, и на следующее утро цепочка цыганских детей потянулась к деревенской школе. Ибриш тоже отправился со всеми. Ему шёл уже двенадцатый год, есть хотелось с утра до ночи, а в школе действительно давали кондёр из крупы и чёрный хлеб: немалое подспорье для пустых животов. Все таборные дети от семи до пятнадцати лет оказались, по причине абсолютной безграмотности, в одной группе. Ибриша, умеющего читать, учительница согласилась взять сразу в третью группу, но он отказался: хотелось остаться со своими. Антонина Тихоновна удивилась, но настаивать не стала. В школе Ибришу неожиданно понравилось. Каждое утро он занимал своё место у замёрзшего окна (к печке пускали маленьких), привычно боролся с утренней дрёмой, глядел сквозь морозное стекло на заснеженный двор, слушал мягкий, мелодичный голос учительницы. Та была совсем молоденькой, не старше Симки. Ибриш восхищался тем, как ловко «Тихоновна» управлялась с буйной ватагой цыганят, не привыкших ни к школе, ни к тому, что нужно слушаться девчонку-раклюшку и сидеть смирно, когда она толкует буквы или объясняет, что два плюс один – три. Поднимать руку перед тем, как что-то спросить, цыганята так и не выучились: до самой весны орали с места все вопросы и возмущённо возражали, если не были согласны с ответами. Впрочем, Ибриш почти не слушал того, что происходило в группе: он читал. Антонина Тихоновна, сразу разглядев в спокойном мальчишке с жёлтыми глазами и мягкой, неуловимо опасной улыбкой интерес к чтению, начала совать ему книги. Сначала это были сказки: с большими буквами, с красивыми картинками, от которых Ибриш просто разум терял. Он часами мог переворачивать страницы, не читая даже – просто разглядывая всех этих богатырей, колдунов, ведьм, красавиц, чуд-юд… Особенно нравился ему богатырский конь Сивка-Бурка – вороной, с золотой гривой и хвостом (Ибриш и масти такой никогда не видал!), с человеческими глазами. Сказки вскоре были зачитаны до дыр, и Антонина Тихоновна дала было Ибришу Короленко: «В дурном обществе». Но дело пошло плохо, Ибриш немедленно забудился в длинных оборотах и предложениях, заскучал – и Короленко был благоразумно заменён журналом «Мир приключений». Между чтением Ибриш легко выучился четырём действиям арифметики (цыганятам вообще легче давался счёт), очень быстро, к восторгу учительницы, сообразил, как решаются простые уравнения, пришёл в восхищение от начал геометрии, научился довольно коряво писать и уже взялся было за учебник географии, когда обнаружилось, что на дворе – весна. Кишинёвцы стали беспокойными. Бродили по хутору, подолгу стояли, задрав лохматые головы и таращась в синее, словно вымытое со щёлоком небо; улыбались, глядя на то, как расползаются в снегу чёрные, влажные проталины… Птицы с утра до ночи орали в мокрых, ещё голых ветвях. Солнце грело не шутя, в оврагах и балках шумела талая вода. Детей было уже не загнать в школу даже кормёжкой: босые, промокшие, цыганята целыми днями носились по улице, прыгали в лужах, разбивали чёрными пятками тонкие корочки льда в дорожных колеях… И, едва дождавшись молодой травы, табор собрался и тронулся по раскисшей дороге прочь. Хуторские даже голов вслед не повернули: эту картину они наблюдали из года в год каждую весну. Цыгане успели отъехать от хутора верст на пять, когда услышали позади дробный стук лошадиных копыт. Остановились. Переглянулись. – Бабы, вы, случаем, не?.. – осторожно спросил дед Марколя. – Ни единой цыпки не взяли! – нестройно отозвались обиженные цыганки. – Слава богу, в своём уме! Нам сюда осенью возвращаться ещё! Долго волноваться не пришлось: на холме, с которого только что сползли цыганские телеги, появилась летящая карьером лошадь. На спине у неё каким-то чудом держалась учительница Антонина Тихоновна. Подлетев к табору, она лихо осадила гнедую, спрыгнула в грязь и, не замечая забрызганной до самого пояса юбки и сбившегося на спину платка, по-детски всплеснула худенькими, покрасневшими ладошками: – Ну что же это такое, товарищи?! Да как же так можно? Куда вы уезжаете? Вы же обещали подумать… Полевые работы скоро начнутся, у всех дело будет, правление колхоза дома даст – это же не обман! Детям учиться надо! Они же у вас такие умные, так старались… Товарищи! Дядя Януш! Тётя Лёля! У вас же шестеро детей, что же вы им жизнь ломаете?! Тётя Рая, вы же мне обещали! Ибриш! Ну как же так можно! Сима, ну скажите хоть вы ему, ну что же это такое-е-е!.. – не договорив, она расплакалась. Ибриш только поскрёб затылок, глядя на то, как смущённые таборные мужики обступают ревущую в три ручья раклюшку и с тяжёлыми вздохами толкуют ей, что они – цыгане, что им так положено… Что оставаться – никак невозможно… Что дети и так уже умные, умней родителей сделались, куда ж им ещё-то ученьем нагружаться?.. И что они всем сердцем благодарны и незачем так убиваться, цыгане – они же цыгане и есть, что с ними поделать можно… Закон такой цыганский, солнце на весну – пора в путь! – Лида! Злота! Уля! Девочки! – Антонина Тихоновна повернула мокрое от слёз личико к цыганским девушкам. – Но вы-то куда?! Ведь же так учились хорошо, могли бы и… Девчонки переглянулись. Тихонько, без издёвки, засмеялись. А шестнадцатилетняя Злотка, которая уже готовилась к скорой свадьбе, небрежно отбросила за спину толстые косы, подошла к расстроенной учительнице и, по-матерински обняв её за плечи, утешила: – Не переживай ты, Тихоновна! Воешь, будто мужа схоронила! По осени вернёмся – опять за нас возьмёшься! А покуда деревенских учи: тоже ведь тыквы у всех пустые! Есть тебе чем заняться, дорогая ты наша, не грусти! Таборные мужчины с величайшим почтением, за руку, попрощались с зарёванной «товарищ-учителкой», разошлись по телегам – и табор тронулся. Ибриш ещё успел подойти к заплаканной девушке и пообещать: – Вернёмся, Антонина Тихоновна, обязательно! Как думаете, я за лето читать не забуду? – Нет, Ибриш, если выучился – это навсегда, – грустно сказала она. – Но, если получится, открывай иногда книгу… Ой! Ой, мамочки! Ой, она, кажется, куда-то бежит… – Да чего ж вы за лошадью не глядите?! – ахнул он – и помчался по прошлогоднему жнивью вслед за бодро зарысившей в сторону гнедкой, крича, – Стой, холера! Убью, стоять! Да куда ж тебя, дохлятина!.. Через пять минут запыхавшийся Ибриш подвёл к учительнице лошадь и, передавая узду, свирепо предупредил: – Вы её из рук не выпускайте, вот что! Норовистая, видать! Да как вы на неё заскочили без седла? – Да сразу же, как увидела, что табор ушёл… – вздохнула учительница. – С крыльца… – Да-а… Давайте помогу назад взалезть-то. – Не «взалезть», а «влезть», Ибриш, – всхлипнув, привычно поправила она. – Пожалуйста… если тебе не трудно. Ему было не трудно. И, подставив сложенные ладони под узкий, весь в липкой дорожной грязи учительницын башмачок, Ибриш легко подбросил «Тихоновну» на спину лошади. И сказал опечаленной девушке, хлопнув на прощанье гнедку по крупу: – Не волнуйтесь! Девки правду сказали: вернёмся осенью. Антонина Тихоновна как в воду глядела: тяга к книгам прилипла к Ибришу, как муха к смоле. Тратить деньги на такую чепуху он никогда бы не решился. Но два месяца спустя, когда они уже стояли под Харьковом, Сима, вернувшись вечером из города, торжественно вытащила из торбы большую книгу с обтрёпанными страницами. – Ибриш, посмотри-ка! Не сгодится тебе? Там картинки, я видела! Это оказался Майн Рид: «Всадник без головы». Чёрно-белых картинок было мало, но Ибриш ничуть не расстроился из-за этого и читал, рухнув в книгу, как в омут головой, весь вечер до самых сумерек и полночи при свете гаснущих углей. Слова в книге были написаны по-старорежимному, с ятями и ерями, это слегка сбивало с толку, но через десяток страниц Ибриш приноровился. Друзья, Петро и Лидка, брат с сестрой, напрасно звали его к общему костру. Он даже ужинать отказался, и встревоженная Сима погнала пасынка к котелку насильно: – Это ещё что такое?! Вовсе ополоумел! Ишь ты, книжкой он теперь сыт будет! Да что там такого хорошего, мальчик? Знала бы – не взяла! – А где взяла-то? – запоздало поинтересовался Ибриш. – Да в доме одном! Зашла старухе на дочерей погадать, а у неё полный угол лежит! Студенты, видишь, жили, а после впопыхах уехали, книжки не забрали – так она ими печку растопляет! – Печку?! – взвился Ибриш. – Поди к ней завтра, остальные забери! – Не могу, – вздохнула Сима. – У ней наши девки бельё с верёвки приняли. Ибриш с досадой покачал головой, но ничего не сказал: не хотелось огорчать Симу. Но та сама заметила, что пасынок расстроился, и, подкладывая ему в миску куски варёного мяса, пообещала: – Я тебе эти книжки добуду. Вот увидишь. – Ещё не хватало! – сурово сказал Ибриш. – Бабка, как тебя увидит, милицию вызовет! И думать забудь! Сима загадочно улыбнулась, и Ибриш в который раз подумал: какая же она красивая, с ума сойти можно… Что она нашла в отце такого, что пошла за ним в разбойничью кишинёвскую жизнь? И ведь не спросишь… Солнце опускалось за край степи, раскинув жёлтый веер по всему небу и словно языками огня вылизывая лошадиные спины. Сима, сидя возле углей и кормя грудью Руданку, вполголоса пела. Ибриш краем уха слушал её песню – и глотал страницу за страницей. Он так и не узнал, как Симе удалось поладить с хозяйкой, – но на следующий день мачеха победоносно вывернула перед шатром старый мешок – и из него посыпались книги. Некоторые были без обложек, некоторые – без половины страниц, какие-то – разодраны пополам… Но всё же это были книги, и Ибриш чуть на шею Симке не кинулся. Но рядом стояли и посмеивались цыгане, и поэтому он лишь сдержанно поблагодарил, сложил книги в стопку, задвинул за колесо телеги и вернулся к починке лошадиной сбруи, едва удерживаясь от того, чтобы не бросить к чёрту эту супонь и этот чересседельник и не зарыться с головой в книжную кучу. В этот вечер Ибриш постиг нехитрую истину: не всё то интересно, что буквами написано. Целый вечер пробившись над «Тригонометрическими функциями и периодами Голодовникова» и так и не поняв ни слова, он уснул совершенно обессилевшим – словно целый день тянул коней и телегу по непролазной грязи. Утром проснулся поздно, с чугунной головой, и с облегчением схватился за Майн Рида: там, по крайней мере, знакомые буквы вели себя достойно и не складывались бог весть во что… «Должно быть, рано мне ещё, – вспомнил Ибриш слова Антонины Тихоновны, с которыми она отобрала у него Короленко. – А как понять, что – рано, а что уже можно?» Ибриш этого не знал. И был уверен, что Симка не знает тоже. У других цыган и спрашивать было незачем. К счастью, среди двух десятков старых книг нашлись «Княжна Джаваха», «Следопыт», «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Овод». Вскоре Ибриш знал их наизусть. И никак не мог понять, почему у него не получается рассказать все эти чудные истории друзьям. Да не только друзьям – даже Симке не получалось! Мести языком Ибриш совсем не умел, и те слова, которые в книжках ловко цеплялись друг за друга, выплетая захватывающую цепь приключений, у него лишь спотыкались и падали, как клячи-доходяги. «Тоже, видать, уметь надо,» – решил он про себя. И больше не пытался объяснить ни недоумевающему Петро, ни смеющейся Лидке, зачем нужно тратить целый вечер на бесполезное занятие для гаджен. Впрочем, всерьёз над Ибришем никто не смеялся. Он бережно и любовно ухаживал за отцовскими каурками, мог поставить и разобрать шатёр, развести огонь под проливным дождём, вытащить из густой грязи застрявшую телегу, – и только до серьёзных дел взрослые цыгане не допускали его, лишь пару раз взяв постоять на стрёме. Ибриш не обижался на них: ждал отца. «И что бы я без тебя делала-то… – улыбалась Сима, глядя, как поутру тринадцатилетний пасынок ловко запрягает лошадей, – Вовсе большой стал! Глядишь, скоро и на сходку позовут!» Ибриш только усмехался, зная, что до сходки ему ещё лет десять, и то если женится, вгонял оглобли в кожаные петли и шёл сворачивать шатёр. С тех пор каждую зиму, когда табор останавливался на постой, Ибриш шёл в школу. Через четыре года у него за плечами было уже пять групп. Отец неожиданно вернулся раньше срока, попав под амнистию. Ибришу было уже пятнадцать. Табор раскинул шатры под Новочеркасском, на берегу ленивой жёлтой речонки, сплошь заросшей камышом. Целый день накатывали грозы, цыганские палатки то сохли, то мокли под тёплым, сплошным дождём. Духота стояла страшная. Лишь к вечеру очередная туча с дымящимися краями, громыхая и сверкая, уползла за холмы, – и над вымытой, чистой степью раскинулся закат такой красоты, что Ибришу нестерпимо захотелось перекреститься. Он гнал уставших коней к реке, сидя верхом на кобыле, и сразу заметил на дороге одинокую фигуру, неспешно бредущую прямо к их палаткам. Забеспокоившись, Ибриш повернул лошадь и уже собирался было скакать назад, когда к путнику кинулись таборные псы – и скулящей сворой обступили его. Человек присел на корточки, лаская собак, – и у Ибриша страшно дёрнулось сердце. И он со всей силы ударил пяткой в бок каурке, заорав: «Пошла, милая!», – и полетел к табору. И скатился с лошади прямо в протянутые руки отца, и они обнялись посреди скулящей, вертящейся собачьей стаи, не видя, как со всех сторон к ним с радостными воплями несутся цыгане. В этот вечер Ибриш впервые увидел, как светится Симка. Нет, видит бог, она не умирала от горя все эти годы! Она улыбалась, порой звонко смеялась на весь табор, пела и плясала с другими, – но такого света, такого нестерпимого сияния, идущего от её лица, Ибриш не видел ещё никогда. И ведь всего-то один раз она обняла отца – словно виделась с ним последний раз вчера, а не четыре года назад! И сразу же унеслась к палатке: разжигать костёр, готовить ужин для всех, вытащила откуда-то бутылку мутного самогона… Но Ибриш видел, как трясутся руки мачехи, как дрожит в пальцах посуда, как ползут и ползут по щекам слёзы, – а лицо, смуглое, тонкое Симкино лицо, сияло, как у Богородицы в церкви! Ибриш ничуть бы не удивился, если бы из-под старой, голубой, вылинявшей до белизны Симкиной кофты сейчас пробились крылья, – и мачеха ласточкой взвилась бы в вечернее, гаснущее небо!.. Но она, к счастью, не улетела – и весь вечер, быстроногая, лёгкая, как девочка (да ведь ей и было-то чуть больше двадцати!), носилась вокруг сидящих у шатра цыган, угощая, наливая, подкладывая, уговаривая, убирая… А потом цыгане запели, и Симка пела больше всех – и свою любимую «На дворе мороз», и весёлую «Серьги-кольца», и третью, и четвёртую, и пятую… Отец принёс ей роскошную шаль – тёмно-синюю, с морозными голубыми и пылающими алыми розами. Ни у одной цыганки в таборе не было такой! «И где умудрился только…» – чуть слышно простонала Симка, прижимая к груди подарок. А отец лишь усмехнулся, блеснув из-под густых бровей спокойными, опасными, жёлтыми, как у лесного кота, глазами, – и небрежно вытащил из-за пазухи пару золотых серёг с гроздьями узорчатых подвесок. И цыгане просто воплем зашлись от восторга. Воистину, никто ещё не возвращался в табор из тюрьмы так, как Беркуло! И Симка, надев серьги и завернувшись в шаль, чуть не до рассвета сидела, светясь, среди цыганок, и пела, глядя в очистившееся, закиданное звёздами небо: – Ах да вы, кони, пасётесь в чистом поле… В ту ночь Ибриш не мог уснуть. Лежал у погасших углей, чувствуя, как его окатывает тёплым, дурным от цветущих трав воздухом, слушая, как тонким писком перекликаются в степи сурки, как вторит им угрожающим гуканьем ночная птица. Смотрел на месяц, неторопливо плывущий среди прозрачных тучек, на закат, так и не угасший до конца, охвативший весь горизонт зыбкой багровой полосой. Думал об отце и Симке. О том, что никогда не узнает, что произошло между ними, почему эта красавица пошла за чужаком из лихого табора, который к тому же и старше был её на полтора десятка лет. Почему она согласилась на незнакомую жизнь, на долгие, одинокие годы, на слёзы в подушку… Никто бы не рассказал ему об этом, и Ибриш никогда не осмелился бы спросить. Но, увидев сегодня сияющее Симкино лицо, её глаза, из которых огнём било счастье, слёзы, бегущие по щекам, Ибриш вдруг понял: он не женится, пока не найдёт себе такую же. Девчонку, у которой будут загораться глаза, лишь когда он окажется рядом. Жену, которая будет ждать его одного – что бы ни случилось. Ту, к которой он придёт через полземли, храня за пазухой платок в ярких розах и сверкающие серьги. И он добудет этот платок и эти серьги, хоть земля под ним расступись! А если такой жены не сыщется, – значит, не нужно никакой. Лучше век прожить одному, просто зная, что такое бывает на свете и хоть кому-то да выпадает… «Лидка… – подумал Ибриш про сестру друга, глядя сквозь слипающиеся ресницы на догорающий край степи. – Она сможет? Поглядим…» И уснул под тихие пересвисты сурков, под серебристым светом месяца, не слыша горячего шёпота и счастливых, приглушённых вздохов из-за полога шатра. Наутро Ибриш проснулся поздно: Симка давным-давно ушла с другими цыганками в станицу. Мужики после ночных посиделок с самогоном отсыпались по палаткам. Ибриш был немало удивлён, увидев возле погасшего кострища отца. Тот сидел с папиросой во рту и задумчиво брал в руки одну за другой книги сына. У Ибриша упало сердце. Почему-то ему показалось, что отец рассердится или огорчится, будет после ругать Симу, что позволила мальчишке заниматься такой глупостью… На миг даже мелькнуло желание прикинуться спящим. Но отец весело взглянул на Ибриша сощуренными глазами, – и притворяться было уже бесполезно. – Твои книжки?