Некоторое время заведующий молчал. Ибриш видел: он не особенно удивлён. – Уговаривать тебя, надо полагать, бессмысленно? – Я не девка, чтоб меня уговаривать. – Куда же ты пойдёшь? – К своим вернусь, в табор. Я цыган, поймите. Меня мать ждёт, братишки, сестрёнки. Времена сейчас трудные. – Снова будешь воровать? Ибриш молчал. – Послушай, Беркулов… Ты взрослый парень. Я не собираюсь на тебя давить. Но просто выслушать меня ты можешь? – Конечно, Антон Парменович. – Перво-наперво поверь – я не собираюсь держать тебя насильно. Да это ведь и невозможно! Ибриш, соглашаясь, почти смущённо пожал плечами. – Но посмотри, как сейчас начали жить люди. Сколько сейчас дорог, сколько возможностей для таких, как ты! Ты молод, умён, умеешь работать, многое хочешь знать. У тебя прекрасные мозги. Поверь, уж если это утверждает товарищ Кременецкая, – значит, так и есть! Неужели ты хочешь всю жизнь истратить на воровство и разбой? Чтобы тебя в конце концов застрелили на чьём-нибудь окне или разбили голову топором? – Всё может быть, Антон Парменович, – снова согласился Ибриш. – Вот ты говоришь, что – цыган. Но ведь и цыгане не все воры! – Ваша правда – не все. Ещё и как не все! – Стало быть – можно жить на свете и без этого? – Другим цыганам – можно, нашим – нет. – Кто это решил? Вы сами? – Такой закон у нас. – Ибриш, до революции по всей России законом было то, что богатые – хорошо живут, бедные – тяжело работают и мучаются. Советская власть этот закон отменила. Разве от этого стало хуже? Он молчал. – Ибриш, я мало знаю твой народ. Как-то не приходилось познакомиться ближе… Но, возможно, ты сможешь мне объяснить, почему нельзя отменить закон, из-за которого ты обязан прожить всю жизнь вором? Тебя могут убить из-за этого? Выгнать из семьи? Ибриш постарался не улыбнуться. – Нет… Никто не убьёт. И не прогонит никуда. Уважать не будут, вот и всё. – В цыганском таборе уважают только воров? Ибриш вздохнул, понимая, что перед ним стоит непосильная задача: объяснить чужому человеку то, что любому цыганскому мальчишке понятно с рождения. Как это сделать, он не знал. К счастью, Семёнов не стал дожидаться ответа. – Сейчас многие ваши отказываются даже кочевать! Повсюду цыган принимают в колхозы, дают дома, землю! Дети идут в школы! В Москве цыганский техникум открылся, театр есть! Стало быть, не так всё страшно? – Я вам уж говорил, Антон Парменыч, – терпеливо сказал Ибриш. – Цыгане – разные. Есть те, кто всю жизнь работает. Есть, которые при конях всегда. Городские – те поют, пляшут за деньги. А мы, кишинёвцы, – вот такие. Нам по-другому нельзя. – То есть, кишинёвским цыганам воровать лучше, чем работать? И сидеть годами в тюрьме легче, чем жить на свободе? Ей-богу, не знал, что Кишинёв – такой особенный город! – Тут не в том дело, что легче, Антон Парменыч, – сдержанно пояснил Ибриш. Он уважал этого умного, усталого человека в потёртом френче, который искренне старался его понять. Но было очевидно: объяснить ничего не получится. – Я здесь, в колонии, работал не хуже других, вы знаете. Работа – не грех. Но мне другое на роду написано. У меня дед воровал, прадед воровал, отец и братья отца. Мы – ТАКИЕ цыгане. Такими и помрём. Цыган не может без своей семьи. Если я у вас останусь, учиться поеду, в инженеры выйду, как Ольга Витольдовна говорит… я к своим уже не вернусь. И от тоски подохну, потому что цыгане без своих – не цыгане. Всё равно что руку или ногу самому себе отрезать. Простите. Не могу вам лучше объяснить. – У тебя ведь есть родители? – помолчав, спросил Семёнов. – Мать, отец? Может быть, я напишу им? – Спасибо за честь. Но Сим… мать испугается только. А отец… Нас ведь с ним на одном подоконнике взяли. Он сейчас в Сибири срок мотает. И если я в табор не вернусь, матери с малыми совсем трудно будет. – Ибриш, ты понимаешь, что своими руками ломаешь себе жизнь? Ибриш с минуту молчал. Затем медленно, обдумывая каждое слово, выговорил: – Антон Парменыч… я, может, не особо умное сейчас скажу. Но жизнь по-разному сломать можно. Вором жить человек может: многие так живут. Не потому, что это хорошо или правильно, а только так уж сложилось. А без своей семьи ни вор, ни честный не проживёт. Если я от своего рода откажусь, моя жизнь не то что сломанной – по земле растёртой окажется. И я до самой смерти ни одного дня счастливым не буду. Ни на воле, ни в тюрьме. И я такого врагу последнему не пожелаю. Наступила тишина. – Что ж… Мне жаль, Беркулов. В самом деле жаль. – И мне жаль, Антон Парменович, – искренне заверил Ибриш. – Вы меня простите. Я же понимаю, что вы полгода напрасно на меня убили. Но по-другому никак не могу. Заведующий вытащил из ящика стола несколько кредиток, протянул их Ибришу. Тот покачал головой: – Не возьму. – Это не милостыня, Беркулов, – сердито сказал Семёнов. – Это твоя зарплата за март плюс премиальные. Купишь подарков матери и сёстрам. Жаль, мозгов тебе купить не удастся. Иначе бы я из Совета командиров вытряс сумму позначительней. – Спасибо, – сдержанно поблагодарил Ибриш, пряча деньги. – Когда думаешь уходить? – Сейчас. – Что ж, прощай. Если всё же передумаешь – возвращайся. Все будут рады. Ибриш мягко улыбнулся – и по его улыбке заведующий колонии понял, что больше никогда не увидит этого парня. Ибриш ушёл вечером того же дня, не оставшись даже на ужин. Парни из бригады сначала отказывались верить в его уход. Затем, поняв, что всё серьёзно, потемнели, сухо, сквозь зубы попрощались, не подав Ибришу руки, и, не обернувшись, ушли в столовую. Ибриш не обиделся: он понимал, что для этих ребят его уход – предательство. Гораздо сильнее его резануло расстроенное лицо библиотекарши Оли. – Эх ты, Беркулов… Я думала – ты человек, а ты… – А я – цыган, – без улыбки сказал он. Оля нахмурилась. Взяла у него из рук растрёпанного «Пятнадцатилетнего капитана», холодно кивнула и ушла в глубину библиотеки. Проводить Ибриша за ворота колонии вышел один Наганов. – Пацаны-то тебя не вздуют потом? – наполовину всерьёз спросил Ибриш. – Да за что ж это, господи? – ухмыльнулся Мотька. – Ну, смотри, горе моё… Осторожней там, на волюшке. В другой раз ежели попадёшься – сядешь уж по-взрослому! Не сюда, а в лагерь! – Знаю. Прощай. Может, свидимся когда. – Джидэ яваса – на мэраса, морэ[59]! – В сощурившихся глазах Мотьки заскакали черти. – Джя дэвлэса[60]! – Да твою ж мать! – с чувством сказал Ибриш, останавливаясь посреди тротуара. – Так ты всё-таки… Какого чёрта молчал полгода?! Из каких ты цыган, сукин сын?! – А вот и ни разу и не цыган! – расхохотался Мотька, заразительно блестя зубами. – Тётка – да! А я – нет! – Как тётку зовут?! Отвечай, зараза, не то морду набью! – Нина! Нина Баулова, артистка! Не слыхал? – Я московских цыган никого не знаю, – проворчал Ибриш. – А ты, если чего, приходи к нам в табор. Мы – кишинёвцы, мунзулешти, отца Беркуло зовут, мать – Симой. Мало ли, вдруг с лётной школой не пройдёт. Или если чего натворишь, и спрятаться надо будет. У нас и укроют, и вопросов не зададут. – Запомню, – без улыбки сказал Матвей. – Авось свидимся ещё. Будь здоров, бандитская морда! – Из самолёта своего, как полетишь, смотри не выпади! – не остался в долгу Ибриш. – Вот позорище-то – задом кверху через облака летишь, орёшь-материшься, ветер щеками хлопает… Парни расхохотались. Крепко, сильно обнялись. Затем Матвей шагнул за ворота колонии. Ибриш махнул рукой вслед, сунул руки в карманы пиджака и неслышной, аккуратной походкой пошёл вдоль тротуара, поглядывая на вывески магазинов. Через месяц он был уже в своём таборе. …– Да ты будешь есть, или нет? Я всю ночь в подушках котелок держала, чтобы не остыл, а он?!. Мальчик! Положи книжищу свою, кому говорю! Поешь и спи! – Сима, сердясь, заглянула в шатёр. – Ты слушаться будешь?! – Сейчас, Сима, сейчас, – улыбнулся Ибриш, откладывая книгу. Две из тех, что он взял сегодня ночью в чужом доме, оказались незнакомыми. Названия «Отверженные» и «Огненный ангел» ничего Ибришу не говорили. Но третьей – «Тарасу Бульбе» – он обрадовался как родному брату и, задвинув новые книги под перину, с жадностью глотал строки о лихих запорожцах. Кто-то несколько раз заглянул в шатёр. Кажется, это даже была Лидка. Кажется, она что-то говорила ему. Но Ибриш, отчётливо понимая, что ведёт себя по-свински, только отмахнулся не поднимая глаз. Обижать Симу, однако, ему вовсе не хотелось. Ибриш скрепя сердце отложил книгу. – Куда, ну куда твои книжки денутся? – бурчала мачеха, бухая на скатёрку котелок и разворачивая хлеб. – Вот, ещё горячее, вкусно – сил нет! Давай, ешь… А это что такое?