– А, это… Забыл совсем! – Ибриш только сейчас вспомнил о маленьком свёртке, который нашёл на полке с книгами в чужом доме и не глядя сунул за пазуху. – Это тоже из того дома! Нашим же отдать надо… Подавив зевок, он развернул свёрток из мягкой голубой бумаги – и перед глазами блеснуло золото, камни… Украшений было немного – пара серёг, цепочка с кулоном из крохотного изумруда, два серебряных браслета с красивыми синими камешками и большое золотое кольцо. Ибриш восхищённо покатал его на ладони. Кольцо было сделано в виде переплетающихся виноградных лоз. В короне из листьев лежала гроздь тяжёлых, тёмно-красных гранатов. Любуясь игрой камней на солнце, Ибриш вдруг услышал, как ахнула за его спиной Сима. – Что ты? – обернулся он – и испугался всерьёз, увидев побелевшее лицо мачехи. Кольцо упало в примятую траву возле костра. Ибриш схватил Симу за плечи. – Что ты? Симка? Что?!. Через полчаса перед палаткой Симы собрались все таборные. Даже женщины не пошли в город и кучкой стояли поодаль, осторожно переглядываясь. Восемь человек мужчин сидели на траве у тлеющих углей, разглядывали, осторожно передавая из рук в руки, гранатовое кольцо и слушали, как Сима, поминутно вытирая слёзы, объясняет: – Понимаете, это сестры моей, моей двоюродной сестры Нинки кольцо! Она тоже смолякоскири, моей тётки Даши покойной дочь! Это кольцо с серьгами такими же – камешки на веточках – моей бабки Насти сначала были! Серьги она моей сестре Маньке подарила на свадьбу, а кольцо – Нинке! Нинка – артистка! Здесь, в Москве живёт! А муж её – гаджо! В милиции самый наибольший начальник, вот как! Цыгане, хмурясь, молчали. Ситуация сложилась непростая, и как поступить, никто не знал. Ибриш сидел у шатра, понимая, что он – самый молодой на сходке и не должен открывать рот, пока его не спросят. Впрочем, и его, и тех, кто был с ним этой ночью, уже расспросили обо всём в подробностях. – Ты понимал, что в цыганский дом влез? – спросил Ибриша дядя Гузган: самый старший из присутствующих. Гузгану было уже под шестьдесят, в его волосах вились серебряные нити, но усы и брови ещё оставались дегтярно-чёрными. И взгляд, уткнувшийся в Ибриша из-под этих бровей, был острым и внимательным. Ибриш понимал, что дядя Гузган искренне пытается разобраться в свалившейся на табор неприятности и вовсе не хочет обвинить в ней Ибриша – но по спине всё равно скользнул холод. – И не знал, и не понимал, – спокойно ответил он. – Как мы понять могли, дядя Гузган? Дом как дом был, обычный, как у гаджен. Темно. Вошли, забрали всё, что нашли, – и в окно. – На стенках ни картинок, ни карточек никаких не видал? – уже слегка успокоившись, спросила Сима. – У артистов всегда много висит… Гитары, может, видел? Рояль стояла? – Рояль была! Часы большие! А больше ничего не видал, клянусь! Темно же было! И спешили мы! Петро и Бурка дружно подтвердили его слова. Дядя Гузган задумался. – Так… Галда! Галда! Поди сюда! Ты ведь накануне была там, у соседей? Вызнавала? Видела дом? Галда подбежала к палатке и, вытаращив глаза, несколько раз истово перекрестилась. – Вот хоть икону возьму и поцелую – ничего такого не видела! Дом как дом, гадженский совсем! Да бог ты мой, я там у соседей полдня высидела, всем перегадала, всех расспросила! Соседи – фабричные, простые совсем люди! Если бы у них за стенкой цыганка жила – разве бы они мне не проболтались?! Артистка, говорили, живёт, на сцене песни поёт, а что она цыганка – ни одного слова не было! Вот чтоб мне всю мою семью похоронить, если я вру! Чтоб мне на этом свете… – Хорошо… ладно. Иди, – досадливо махнул на неё рукой дядя Гузган, и Галда с облегчением отбежала обратно к женщинам. – Правильно Галда говорит, а, ромале? – задумчиво спросил, ни на кого не глядя, дядька Мирча. – Коли б у тех людей за стенкой цыганка жила – они бы наверняка Галде нашей похвастались! Ещё и познакомить повели бы! Для гаджен-то все цыгане меж собой родня! – Сима, ты знаешь, где твоя сестра живёт? – спросил дядя Гузган. Сима, уже успевшая слегка успокоиться и вытереть слёзы, беспомощно пожала плечами: – Знаю, что раньше в Большом доме жила… Это в Грузинах. Найти смогу! Хотя я там в последний раз ещё совсем малявкой была… – Надо наверняка узнать, – авторитетно сказал дядя Гузган. – Если в самом деле у твоей сестры взяли – что ж… Вернём назад. И барахло тоже. Бывает, ошиблись. – Послушай, Гузган, а с какой стати-то?.. – осторожно спросил Мирча. – Эти цыгане нам вовсе чужие. Они – лошадники, с какого боку к нам пришлись? Если бы у своих кишинёвцев взяли – тогда бы и дёргаться можно было! А так… – Что значит – «чужие», когда это моя родня? – всплеснула руками Сима. Ибриш увидел, как мачеха побледнела и как колючие искры разом зажглись в её глазах. – Что значит, морэ, – «чужие»?! Моя родня – цыгане! А не гадже! – Так ведь не наши цыгане-то, сестрица! – не спасовал Мирча. – Ты замуж за кишинёвца вышла – значит, сама стала кишинёвка! Про прежнюю родню думать забудь! – Это как же так – про родню забывать?! – задохнулась Сима, и Ибриш испугался по-настоящему: такой злющей он не видал мачехи никогда. – Ты что, морэ, пьяный или белены объелся? Или сам не цыган?! Что это за цыгане, которые про своих забывают?! Да я не забыла бы, даже если б, не дай бог, за гаджа вышла! А ты, видать, из своего рода выхлёстыш, если такое прилюдно говоришь! Оскорблённый до глубины души Мирча даже не сразу нашёлся, что ответить, а когда, наконец, открыл рот, его голос потонул во взволнованных криках цыган. – Может, ромале, Симкина сестра это кольцо продала давно! Или подарила! Или на крупу сменяла – голодуха-то какая стояла! – Если так, тогда и спорить не о чем! Так ведь, морэ, надо же наверняка знать! Ещё не хватало, чтобы потом про мунзулештей говорили, что они у своих золото крадут! Позорища – вовек не ототрёшься! – Да что тут спорить – правильно Мирча говорит! Кто нам те лошадники? Да ещё артисты?! Они тут вовсе огаджились, законов не помнят, родни таборной не знают – какие они цыгане?! – Ещё какие цыгане! Да-да! Побольше тебя цыгане! Моего деда Илью Смоляко всюду знают! Мой род старый, закорённый! Твой прадед ещё в Румынии под господарем ходил, а мой уже здесь конями торговал, и всякий барышник ему в пояс кланялся! Не цыгане мы ему, посмотрите, люди добрые, а?! – Мирча, замолчи, глупости говоришь! И мы – цыгане, и они – цыгане! А родню забывать – вот это уж точно не по-цыгански! Ишь что выдумал! А у кого дочка с сэрвом убежала в прошлом году? А, морэ?! Живёт в ихнем таборе, детей рожает! Тоже, может, прикажешь ей забыть, как батьку с мамкой звали?! – А я разве что?.. Я разве говорю, что забывать надо?! Я вовсе и не это совсем… – Не это?! Не это?! – вдохновенно голосила Симка. – Люди! Скажите, ради бога: я с ума сошла или оглохла? Или одна я слышала, что он сказал? Дядя Гузган! Скажи, скажи, скажи им всем! Я цыганка, слава богу! Я и семью свою, и род свой помню, они цыганами родились и цыганами живут! И замуж цыганки не затем выходят, чтобы свой род забывать, вот что! Ибриш помалкивал, зная, что довести Симку трудно, но уж если кому удалось – спасенья не жди… Видно было, что Мирча уже сам не рад тому, что открыл рот. Но, не желая сдаваться, он азартно отругивался, размахивая руками перед самым носом Симки. Та в ответ скалила зубы и визжала так, что у сидящего рядом Ибриша закладывало уши… и в это время дядя Гузган чуть слышно прокашлялся. Сразу наступила тишина. Симкины вопли словно отрезали ножом. Она села вытянувшись в струнку, закусив до белизны губу и раздув ноздри, как остановленная на всём скаку лошадь. Мирча, насупившись, смотрел в сторону. Дядя Гузган, как ни в чём не бывало, спокойно сказал ему: – Морэ, вот ей-богу, если ничего умного сказать не можешь – лучше молчи. Симка – нашего Беркуло жена, а ты такое ей говоришь! Цыгане есть цыгане, родня есть родня. Нас и так на свете мало, чтоб друг от друга открещиваться. Симка права. У своих брать грех. Думаю, ребята, вот как сделать надо. Пойти к тому дому и узнать: правда ли Симкина сестра там живёт. Если это она… – Да как же это, Гузгано? – хмуро возразил Мирча. – Ведь только сегодня ночью дом обокрали! Что там творится-то сейчас, а? Милиция пришла, бумаги пишут… Все знают, что накануне там цыганка была, полдня высидела, значит – цыгане и украли! Да Симка к забору подойти не успеет, а её уже заберут! И повидаться с сестрой не дадут! Доказывай потом в отделении-то… Все подтверждающе закивали. Симка молча, тревожно переводила глаза с одного лица на другое. – Галда, ты сможешь этот дом показать? – поразмыслив, спросил дядя Гузган. – Могу, конечно! – пожала плечами та. – Только меня же там полдвора запомнили! И это тоже было правдой. Цыгане озадаченно молчали, глядя друг на друга. Ибриш пристально посмотрел на дядю Гузгана. Тот понял. И спросил: – Что хочешь сказать, парень? – Я могу показать тот дом, – негромко сказал Ибриш. – Меня там никто не видел и не знает. Подойдём с Симой тихонько… Коли дом не тот окажется – так о чём волноваться? Сима, ты же говоришь, что дорогу к своим помнишь? – Помню! – обрадовалась она. – И даже к самому дому подходить не надо будет! Издали узнаю! – Парень дело говорит, – одобрительно отозвался кто-то из мужчин. – Гузгано, может, так и впрямь лучше будет? В конце концов решили, что Ибриш прав. Пусть он и Симка вдвоём сходят на ту улицу и узнают наверняка: живёт там Симкина сестрица или нет. А дальше уже будет видно. Когда дядя Гузган серьёзным кивком скрепил принятое решение, все вздохнули с облегчением. Даже Симка, поправив платок, съехавший в пылу сражения почти на спину, начала тихонько улыбаться. – Ну, значит, и нечего больше сидеть, – подытожил дядя Гузган, расправляя усы. – Всё, что ли, ребята? Спать пойдём? Сам он, однако, не пошевелился. И его короткий взгляд, брошенный из-под бровей на Мирчу, заметили все цыгане. Заметили – и не поднялись с мест. Мирча передёрнул плечами. Помолчал. Не поднимая взгляда, нехотя сказал: – Прости меня, Симка. Глупостей тут наговорил. Не подумал. – Да бог с тобой, морэ, о чём и говорить! – улыбаясь, махнула рукой та. – Идите спать уже, гайдуки лихие! А кто не хочет – так у меня суп готов! Все обрадованно, с явным облегчением загомонили – и через мгновение у раздутых углей собрался кружок. Улыбающаяся Галда нарезала хлеб, маленькая Руданка тащила ведро с водой, а Сима раздавала дымящиеся супом миски. Ибриш ждал своей очереди, поглядывал на мачеху, гадая: успокоилась ли она, не будет ли больше плакать? Его раздувало от гордости: впервые ему дали слово на сходке взрослых мужиков, и он не сказал чепухи, как этот дурак Мирча, а, напротив, предложил решение, с которым согласились все. Отец, когда узнает об этом, будет горд… Скорее бы вернулся он, ей-богу! Через час Сима дала Ибришу чистую рубашку, велела умыться как следует, сама расчесала ему волосы, и по тому, как она дёргала Ибришевы космы гребешком, шёпотом называя их «овечьей шерстью», парень понял: мачеха волнуется. Сама она переоделась в праздничную красную, в голубых разводах, юбку, новый сборчатый фартук, натянула белую кофту с расшитыми тесьмой рукавами, надела серьги, кольца. Несмотря на жару, накинула любимую синюю с морозными розами шаль. Злополучное кольцо с гранатами Симка тщательно увязала в тряпочку и спрятала за пазуху. – Сапоги почисти, – отрывисто велела она Ибришу. – Пока дойдём, опять запылятся! – возразил было он, но Симка посмотрела на него так, что Ибриш не рискнул спорить и покорно отправился начищать старые сапоги. Шли они молча. Симка смотрела в небо, на бегущие лёгкой дорожкой облака, на птиц, бесшумно чертящих по ним вдоль и поперёк, на летучие тени, то и дело пересекавшие поле, щурилась от солнца, о чём-то размышляла. Та и не выспавшийся Ибриш угрюмо думал о том, что если они с ребятами всё же обокрали дом Симкиной родни, то вернуть придётся не только золото, но и барахло, и серебряные ложки, и даже те три книги, которые сейчас лежали у него под периной! Почему-то именно непрочитанных книг было жаль больше всего. А ещё того, что не удастся пожить спокойно даже недели, и со дня на день, хочешь-не-хочешь, снова нужно будет лезть в чьё-то окно. А милиция в последнее время совсем потеряла совесть: только и знает, что останавливать на улицах ни в чём не повинных цыган и требовать бумаги! Хорошо, если найдётся справка об освобождении или, как у Ибриша, старая бумага из колонии, которая уже несколько раз спасала его на улицах Москвы. А что делать женщинам с детьми, которым скоро уже шагу нельзя будет ступить по городу, чтобы не привязались со словами: «Ваши документы, гражданка!» Надо уезжать, конечно… а куда? Хорошо кастрюльщикам с их жбанами и котлами, которые всегда прокормят. Хорошо крымам, которые и в Москве не растерялись: вовсю строят подземную дорогу и уже расселились как цари – в бараках! Коняшники – и те пристраиваются: нанялись со своими лошадьми и телегами на стройки, получили бумаги – красота! А куда деваться кишинёвцам, у которых никогда не было других занятий, кроме ночных дел и чужих окон?.. Раздумывая о навалившихся жизненных тяготах, Ибриш не заметил, как они с Симой миновали призаставные улочки с низкими деревянными домишками и немощёными тротуарами. Вокруг уже был асфальт, стройки, высокие каменные здания и толпы народу. – Ну, давай, веди! – потребовала Сима. – И только попробуй мне сказать, что забыл! – Помню… Впереди показалась знакомая кирпичная колокольня, одна церквушка, другая, третья. Они прошли мимо монастыря, пересекли площадь, миновали несколько кривых, утопающих в зелени переулков. Возле развалин церкви, напротив булочной, Ибриш остановился. – Всё. Дальше вон туда, в проулок, и… Он не договорил: Сима вдруг села прямо на асфальт, разбросав по пыльным трещинам красный подол юбки, и вздохнула всей грудью так, что идущая мимо тётка в белой детской панаме испуганно обернулась на неё. Но Сима даже не заметила этого. К её щекам прилила краска, облегчённо задрожали ресницы. – О-о-о-х-х… мальчик… нет! Здесь никто из наших не живёт! И Нинка тоже! – Ну и слава богу! – обрадовался Ибриш, у которого тоже словно гора свалилась с плеч. – Пошли в табор! Наши хоть успокоятся! Сима, однако, не ответила. Она снова задумалась о чём-то и думала долго, наморщив лоб и покусывая губу. Ибриш терпеливо ждал, разглядывая снующие мимо автомобили. – Вот что, мальчик, ты возвращайся, – наконец, сказала она, решительно поднимаясь. – А я пойду к нашим схожу, В Грузины, на Живодёрку. И доподлинно всё разузнаю. – Ну, Си-и-има… – Не «Сима»! – рявкнула она. – А наверняка знать надо! Хорошо, если Нинка это кольцо потеряла или продала! Тогда и с нас спроса нет! А если она его той артистке поносить дала? Или в гости к ней пришла и оставила ненароком?! Возразить Ибришу было нечего. На путешествия по Москве ушёл почти целый день. Пройдя через весь город к Грузинам, отыскав цыганскую улочку Живодёрку, которая теперь именовалась как-то по-другому, найдя тамошних цыган и выяснив, что артистка Нина («которая смолякоскири, внучка Ильи Смоляко, её ещё Молдаванка звали, муж был покойный из питерских!») живёт теперь на Солянке, Ибриш с Симой повернули обратно. На площади Свердлова попали под короткий дождик, полюбовались радугой над развалинами Страстного монастыря. На мосту Сима остановила двух девушек-студенток и что-то долго врала им про женихов – после чего, победно потрясая в кулаке добытой мелочью, потащила Ибриша к киоскам с мороженым и папиросами. Затем, дымя в две цигарки, они пересекли парк, спросили, где тут улица Солянка, пошли дальше – почти по собственным следам, – и Ибриш начал замечать, что с каждым шагом у Симы пропадает настроение. «Сейчас вернёмся на то же самое место – и окажется, что эта Нина-Молдаванка та самая артистка обворованная и есть, только переехала!» – обречённо думал он. Симу, видимо, обуревали те же сомнения: она нервно выбросила едва раскуренную папиросу и зло выругалась в ответ на шутливое предложение каких-то гуляк с гитарой «сплясать «цыганочку». Вдали уже показалась знакомая кирпичная церквушка – и там очередная продавщица-моссельпромовка указала загорелой рукой совсем в другую сторону: – Во-он туда, цыгане, через Устьинский мост идите! А там всего-ничего вверх – и будет вам Солянка!