– Я всё понимаю. Но эта девочка… Она, видите ли, котл… таборная цыганка. Она ни минуты не останется в больнице! Сбежит, как только придёт в себя, и через пару дней просто умрёт без ухода и нужного лечения. Поверьте, я знаю, что говорю! Если можно, расскажите, как её лечить, и мы попробуем справиться сами. Я умею делать уколы. У меня есть знакомый студент, фельдшер Первой Градской, он может помочь. – Светлана, это очень, очень рискованно! – сердито повторил профессор. – Если станет хуже, клянусь, я сразу же позвоню вам! – вздохнув, пообещала Светлана. – Поймите, цыгане – это цыгане, они другими не… – Всё это я ещё от вашей матушки слыхал неоднократно. – Марежин, хмурясь, убрал фонендоскоп и трубку, сел за стол. – Что ж… уколы, в таком случае, срочно! Аптеки уже открылись? Маша, – бегите, я сейчас выпишу рецепт! А уж после – солодка, сухая малина и прочее… И жар сбивать, сбивать любой ценой! Кто сможет быть при ней целый день? – Я смогу, – с глубоким вздохом заявила Машка. – Вот тебе и каникулы… …Белый свет бил по векам, обжигая их. Отвернуться было невозможно. Патринка попыталась перекатиться набок, но всё тело сразу отозвалось такой острой болью, что пришлось замереть. Веки казались чугунными. В голове словно плавали комки густого и липкого теста. Патринка попыталась глубоко вздохнуть – грудь немедленно заломило. И разом вспомнилось, навалилось раскалённой тяжестью всё сразу. Похороны мамы… Застывшее лицо Чамбы… Табор, уходящий за поворот дороги, заплаканные глаза младшей сестрёнки… Анелка и Юльча, обнявшиеся, как две сироты. Пустой, чужой взгляд Стэво, топор в его руке, мерно, равнодушно ударяющий по палке… Поднимающееся к горлу удушье, кашель, жар в висках… Тяжёлая, выскальзывающая бутыль в руках, холодная роса, жгущая ноги… Пруд – весь в тумане… Чей-то пронзительный крик. Больше, хоть убей, не вспоминалось ничего. «Я умерла, или нет? – в смятении думала Патринка, тщетно силясь открыть глаза. – Это – тот свет или наш? Где все? Где мама? Почему грудь так болит?..» … – Маша, ты с ума сошла! Ей нужен покой, а ты разбудишь! – Да я же совсем потихоньку… И дверь прикрою! Светочка, мне ведь только сегодня дали слова списать! А это длиннющий романс, между прочим! – Дался тебе этот Вертинский: он же пошлый! – Он умный! И понимает в людях! И в отношениях мужчины и женщины! И в любви! – Ну да, ну да! И именно ты, моя дорогая, как никто, можешь это оценить! В своём цыплячьем возрасте! – Мотька, скажи ей, что у меня не цыплячий возраст! Что она задаётся? – Светочка, у Машки – не цыплячий возраст, а… – …просто куриные мозги! Согласна! Ты абсолютно прав! – Мотька, чего она?!! – Светка, чего ты?!! – Ой, ну испугалась я вас обоих до смерти! Ну, ладно, ладно, ладно… Садись, юное дарование, играй. Сама споёшь? – Не! У меня всегда под собственные блямки худо выходит! Давай лучше ты, а я буду петь… Только быстро, а то через полчаса «Главрыба» приедет, хоть у них карасей взять… Да где же бумажка-то?! Мотька, ты в неё мороженое не завернул? «Кто это, девлале? О чём они говорят?! – с нарастающим ужасом думала Патринка. – Может, бежать пора? Если бы хоть глаза открылись… Если бы хоть шевельнуться!..» Но пошевелиться не получалось никак. А вдохновенная перебранка молодых голосов за стенкой смолкла – и раздались самые прекрасные звуки на свете. Играл рояль. Услышав этот инструмент лишь однажды, в Рогани, на вечере самодеятельности в заводском клубе, Патринка ни с чем не спутала бы его!.. Хрустальные, лёгкие ноты то задумчиво медлили, то устремлялись вперёд беспечно и звонко, как весенняя вода, то вздрагивали тяжким вздохом-аккордом. А вслед за бегучими каплями нот мягко вступил девичий голос: – Сегодня полная луна, как пленная царевна, Грустна, задумчива, бледна – и безнадежно влюблена. Сегодня музыка больна – едва звучит напевно. Она капризна, и смела, и холодна, и гневна… Слов Патринка почти не понимала – но голос, голос… Никогда, ни у одной цыганки она не слыхала такого! Певица была, пожалуй, не старше самой Патринки, – но голос звучал так легко, так свободно, так небрежно выговаривал слова, что было понятно: петь эта девочка умеет и любит. «Как полячкиня… Это поёт полячкиня! – вдруг отчётливо поняла Патринка, чувствуя, как сладкой судорогой стискивает горло, а глаза под веками становятся горячими. – Только они одни так могут… Я что – к ним в табор попала?.. Но – как? И рояль у них откуда, она же тяжёлая… Куда её в палатку-то…» А музыке было наплевать на Патринкины страхи, и она спешила, лилась – свободная, лёгкая и задумчивая. И девичий голос, догоняя, бежал ей вслед, и вместе они звенели где-то там, наверху – наверное, у самых ног восхищённого Бога… – Сегодня – наш последний день в приморском ресторане. Упала на террасу тень. Зажглись огни в тумане. Закат лениво шлёт ко дну узоры пенных кружев… Мы пригласили тишину на наш прощальный ужин. «Девлале, как хорошо, как сладко…» Слёзы, пробившись, наконец, из-под век, побежали по лицу, защекотали щёки, шею… и Патринка окончательно убедилась, что жива. И тут же открыла глаза. Перед ней была обычная комната. Большая, с настежь открытым окном, на подоконнике которого стояла цветущая герань и лежали книги. Стопки книг высились и на столе, и на полках, и даже на полу. Железная кровать напротив была застелена плотным зелёным покрывалом – аккуратно, без единой морщинки. Над кроватью, на стене, висела большущая бумага с двумя синими, местами пёстрыми кругами. Рядом с бумагой – ещё одна, похожая на ту, что вешали на тумбах возле кино. С неё красивая черноглазая женщина, очень похожая на цыганку, с улыбкой смотрела на Патринку. Под выбеленным потолком носилась влетевшая с улицы стрекоза. Она беспомощно билась то в карниз, то в кружевную занавеску, то присаживалась, трепеща крылышками, на дверцу шкафа, то опять принималась бестолково носиться по комнате… «Как бы её выпустить?..» – машинально подумала Патринка. Но куда было гоняться за стрекозой, если не было сил даже поднять руки, чтобы вытереть глаза?.. А музыка за стеной всё играла, звонкий голос выпевал незнакомые прекрасные слова, по лицу бежали слёзы, и мучительно болела грудь. В какой-то миг боль эта стала такой нестерпимой, что Патринка подавилась всхлипом, сипло втянула в себя воздух и раскашлялась. Музыка за стенкой мгновенно смолкла. – Машка! Бандитка! Разбудила всё-таки человека своим вытьём! Грохот, топот, хлопок двери. На пороге появились две девушки и парень. И с первого взгляда Патринка поняла – это цыгане… И сдавленно выжала из себя: – Дробой туме, ромале… Каскэ сан[77]? – Тихо, – с улыбкой отозвалась по-русски старшая из девушек, подходя к кровати. – Всё хорошо, всё спокойно. Ничего не бойся, чужих тут нет. Ты была больна. Сейчас тебе уже лучше, но вставать ещё нельзя. И говорить тоже. Лежи. Сейчас сделаем укол и выпьем лекарство. Меня зовут Света, я – русская цыганка. – А меня ты помнишь? – спросила вторая девушка, подходя к кровати и широко улыбаясь. И Патринка сразу же вспомнила эти чёрные, чуть раскосые глаза, прямой взгляд, дерзкую улыбку, растрёпанные, коротко остриженные волосы, длинную шею и широкий разворот плеч под узкими бретельками майки. И, собрав все силы, постаралась улыбнуться: – Ты – Маша… А это – твой жених… – Кто «жених»?! – прыснула Машка, оглядываясь на Матвея. – Это?! Это мой брат, дура! Мотька, а ты чего так покраснел? Жарко, что ли? Поди умойся, смотреть страшно! Молодой цыган, проворчав что-то сердитое, выскочил из комнаты, и Патринка облегчённо вздохнула. Из-под рёбер немедленно отозвалось саднящей болью. – Тяжело дышать, да? – озабоченно спросила Светлана, садясь рядом и щупая её лоб. – Профессор предупредил, что такое может быть. Ты знаешь, что несколько дней в горячке пролежала? И в себя на минутку-другую только приходила? Как ты умудрилась воспаление лёгких подхватить? Да ещё такое страшное?! Ты же таборная! Вас никакие простуды не берут, а тут – такое! – Я… ничего не хватала… Клянусь, я ничего не взяла… – Тьфу, глупая… Мы насилу тебя откачали! Ладно, лежи и молчи. Сейчас лекарство надо колоть, пить микстуру и измерить температуру. – Не… не надо… – Хочешь в больницу? – угрожающе спросила Светлана – и Патринка сдалась. И выпила залпом что-то горькое и жгучее, опалившее гортань. И позволила сунуть себе под мышку тоненькую-претоненькую стеклянную трубочку, которую ещё надо было каким-то чудом не раздавить. Сопротивляться просто не было сил. – Держится ещё, проклятая, – озабоченно сказала Светлана пять минут спустя, взглянув на столбик ртути. – Маша, неси обтирание! А ты… Как тебя, кстати, зовут? – Дыр… Патринка. – Как красиво! «Листочек», да[78]? Давай, моя красавица, я тебя раздену, всё равно надо менять рубашку… – Зачем?.. – Затем, что она вся пропотела! Между прочим, это хорошо! И не задавай вопросов, тебе вредно разговаривать! Маша, где вода? Ставь сюда, неси шприц, ампулу – и марш на кухню, следи за бульоном! Надо будет в Патринку хоть несколько ложек влить… Мотька, Мотька! Вон на углу «Главрыба» стоит, бери жбан, беги! Было очевидно, что командует здесь Светлана. Это было так необычно, что Патринка решила подчиниться и не спорить. И лежала как каменная, закрыв глаза, пока ловкие и неожиданно сильные руки чужой девушки стаскивали с неё через голову рубашку, обтирали прохладным, сочащимся водой полотенцем, обмахивали, переворачивали на грудь, снова обтирали, снова обмахивали… Холодные капли бежали под мышки, скатывались по бокам. Было щекотно, холодно, непривычно и страшно. – Умница! – тяжело дыша, похвалила Светлана, когда процедура была окончена. – Надеваем чистую рубашку и делаем укол! Не особенно приятно, но выдержать можно… Маша, ставь сюда! – Это… чтобы оспой заболеть? – перепугалась Патринка, увидев в руках Маши белую миску и в ней – очень хорошо знакомую стеклянную штуку с иглой. – Нет… Нет! Нет! Я заболею и умру! Это нельзя! – Ты свихнулась, изумрудная моя? – почти сочувственно спросила Машка, ставя лоток со шприцем и ампулой на стол. – Кто тебе такую чушь сказал? – Отец… Мне хотели… в школе… Всем делали, а отец сказал – это оспу вкалывают, от этого умирают… Я тогда убежала… Светлана тяжело вздохнула. – То есть, всей группе прививку сделали, а ты убежала! И вся группа после этого разом померла, а ты – нет! – Нет… – растерялась Патринка. – Но они же все были гадже, а я – цыганка! Я бы обязательно умерла! Так отец сказал! – Я тебя предупреждала, – без улыбки сказала Светлана младшей сестре. – И ты обещала. Давай сюда руку. Маша вздохнула, закатила глаза и вытянула вперёд сильную, загорелую до черноты руку. Светлана сломала макушку ампулы, легко набрала каплю жидкости в шприц и показала его к перепуганной Патринке. – Моя сестра – тоже цыганка, как видишь. Самая настоящая! Про смолякоскирэн слыхала?