Патринка слыхом не слыхивала ни о каких смолякоскирэн, но на всякий случай кивнула. – Вот смотри: я делаю ей укол! Собственной родной сестре, цыганке! Маша, давай! Машка широко улыбнулась – и, не дрогнула даже тогда, когда игла вошла в её плечо. Сглотнув, спросила у обомлевшей Патринки: – Видишь?! Ничего страшного! Я бы и ещё раз сделала, только жаль лекарство впустую переводить! И ничего со мной не будет! Давай свою руку! Если хочешь знать, мы тебе уже четыре дня уколы делаем – вот точечки у тебя! И ты, как видишь, жива до сих пор! И даже поправляться начала! – И вообще, как тебя понять, Патрина? – строго спросила Светлана. – Четыре дня назад ты собиралась наглотаться серной кислоты – и ничегошеньки не боялась! Что же это сейчас за детский сад и несознательные разговоры? Немедленно мне сюда руку – или я позову брата, чтобы тебя держал! Такого позора Патринка попросту не смогла бы вынести. И, отворачиваясь и жмурясь, протянула руку. Светлана мягко взяла её, повернула, протёрла чем-то холодным. Ласково сказала по-котлярски: – На дар, пхейо, авеса састи, зурали… Ме солахав[79]! Знакомые слова слегка успокоили Патринку. И, без сил опуская голову на подушку, она почти не почувствовала укуса иглы. И. уже засыпая, успела услышать только отчаянный шёпот Машки: – Эй, эй, куда спать, Патринка, погоди! Не заваливайся! А бульону?! Ну, во-о-от холера же… Опять покормить не вышло! Потянулись дни. Выздоравливала Патринка медленно. Профессор Марежин, приходя, озабоченно качал головой: в груди пациентки по-прежнему хрипело, а к вечеру аккуратно поднималась температура. – Уму непостижимо! – изумлялась Светлана. – Патринка же таборная до костей! Они вообще не болеют! Бегают босиком всю зиму, дети голые зимой и летом – и хоть бы что! А тут… Первый раз в жизни такое вижу! Такое впечатление, что она сама себе выздороветь не даёт! Светлана сама не знала, насколько была близка к истине. Патринка была послушна, покорно пила горькие лекарства, соглашалась делать уколы, стиснув зубы, давала себя осматривать гаджу-доктору, – но при этом словно оставалась в душном полусне, полном тяжёлых мыслей и тоски. Утро наступало, потому что за окном светлело, принимались кричать птицы и выл заводской гудок с соседней улицы. Ночь приходила, когда розовый свет таял на занавеске, темнело небо и понималась луна. Саднила грудь, мучил кашель. Остро болело сердце. Патринка отчётливо понимала, что больше никогда не заставит себя поднести ко рту бутыль с кислотой. Что уж если бог послал ей Машку и всю эту семью – значит, Он пока не хочет видеть её на том свете рядом с матерью, Терезкой и братишками. И от этого было невыносимо больно. «Что же я наделала? – горестно думала она ночь за ночью, лёжа на спине и глядя на ползущий по потолку лунный луч. – Предала своих, предала всех, как последняя собака… Никогда, нигде цыгане не делали так, а я, я… Дядю Бретьяно, тётю Чамбу, Анелку, Бируцу, Зурку, Ишвана… Стэво! Стэво!» При мысли о Стэво по сердцу словно проезжалась пила. Патринка вспоминала его последний взгляд – равнодушный, чужой… Да ведь сын Бретьяно и не смотрел на неё по-другому никогда! Разве была ему нужна дочь Йошки? У Стэво должна была быть другая невестка – красивая, ловкая девочка из достойного рода, за неё заплатили бы золотом, и она бы того стоила, а чего стоила она, Патринка? Ржавой копейки. Бретьяно понимал это, потому и не хотел женить сына на никчёмной девчонке, а отец… Отец не понимал. Не понял даже после того, как погибла в чужой семье их Терезка. И сделал то, за что теперь ей, Патринке, не расплатиться до конца своих дней. «Как хорошо, что я ушла, – думала она, глядя сухими, горячими глазами в темноту. – Как хорошо, что не осталась… Они поищут меня, не найдут – и уедут. И Стэво женится на другой и будет счастлив. А отец… Суди его бог. Как он смог, как он только смог?.. А как ты сама смогла?! – тут же накидывалась Патринка на себя. – Ты же знала, ты всё знала, проклятая! Ты с отцом ходила в милицию, ты рядом стояла, кивала, поддакивала, ты всё понимала! Знала, зачем он это делает, знала, чем всё кончится! Знала – и не сказала никому, предательница, иуда, битинди!» И тут же перед глазами вставала мать – больная, кашляющая, слабая, с потухшими глазами. Её скудное золото, рассыпанное по земле, обидный хохот цыганок, их оскаленные зубы… Отец – всегда хмурый, с опущенным взглядом, насмешки над ним, гогот богатых цыган, пиво, выплеснутое в лицо из протянутой кружки… «Он устал мучиться… Устал смотреть, как над мамой издеваются, как смеются над нами… Ой, мама, мама, хорошо, что ты умерла, что ты всего этого не узнала, не увидела! Девлале, хоть бы научил кто-то, сказал, как жить! Я ничего не знаю, не понимаю ничего…» Через несколько дней, когда стало понятно, что кризис миновал, Светлана осторожно расспросила неожиданную гостью о её таборе. Патринка, едва разжимая губы, поведала, что семья её жениха стоит неподалёку от заставы, у них четыре палатки и лошади, но она туда не вернётся ни за что на свете. – Вы только сходите посмотрите… пожалуйста, – жалобно попросила она. – Всё ли хорошо? Только издали взгляните! Про меня им не говорите ничего, ради бога! На разведку отправился Матвей – и, вернувшись домой, сообщил Патринке, что её семья уехала. – Одно костровище осталось и дырки в земле от колышков! Снялись, наверное, и уехали! Ну и родня у тебя, девка, – оторви да выбрось! Хоть бы поискали тебя… – Он осёкся на полуслове, заметив, какое несказанное блаженство появилось на осунувшемся, исхудалом лице девушки. – Уехали?.. О-о-о, найис ле девлеске[80]… – слабо пробормотала она. – Те гаравел лен о дел, найис[81]… Сар мишто-о… Матвей, понявший только слово «мишто», озадаченно пожал плечами и сказал: – Ну… ежели хорошо, тогда и пусть. Давай вон – микстуру свою пей. Сейчас Машка придёт, воды даст. Вечером, когда Патринка уснула, а Светлана вернулась из детского сада, в комнате с роялем открылось экстренное совещание. Старшая сестра сидела на подоконнике, нахмурив брови и постукивая пальцами правой руке по столешнице. Машка, по-мужски оседлав стул, молча следила взглядом на Матвеем, который, дымя папиросой, сердито ходил по комнате. – Патринке нашей я говорить ничего не стал: незачем девчонке нервы доить… Но они не сами уехали, родственнички эти её! Нет! Там палатки до сих пор стоят – а из палаток всё порастащено! И подушки, и перины, и прочее всё! И посуда брошенная лежит! И жбаны с кислотой! То, что получше было, уже слободские попёрли! Я там походил, поспрашивал… Говорят, цыгане эти просто взяли и пропали в один день! Кони бродят, палатки стоят, котлы валяются – а в палатках никого! Слободские денёк присматривались, потом пошли поглядеть… ну, и уволокли сразу же всё, что брошено было! И лошадей увели! И никто не знает, куда те цыгане делись! – Может, их забрала милиция? – неуверенно спросила Машка. – Может, они что-то спёрли в городе? – Все сразу?! – Странно это всё, – пробормотала Светлана. – Очень странно… Если даже этим котлярам пришлось срочно убегать – они бы всё забрали с собой! Чтобы цыгане бросили лошадей? Палатки?! Я ничего не понимаю… Не могла же Патринка нас обмануть? Зачем? – Может, нам дядю Максима спросить о них? – осторожно предположила Маша. – Если бы арестовали женщин… – Маша! Сейчас по всему городу арестовывают беспаспортных! Цыган – особенно! Но не целый же табор разом?! Патринка говорила – там были четыре женщины, этот её Стэво и куча детей! Кому они все сдались? Ничего не понимаю… – Светлана внимательно посмотрела на сестру. – В любом случае – Патринке ничего говорить об этом не надо. Ей сейчас волноваться ни к чему: и так еле выздоравливает. А если ещё услышит, что родня куда-то пропала!.. – Вот объясните мне: что это за родня такая? – сердито спросил Матвей. – Куда Патринке замуж в её годы? Ей насилу пятнадцать! Моложе Машки! Продали в чужую семью, не спросили даже! Жениху вон на неё наплевать с высокой горки! – Мо-о-отька, сколько тебе объяснять? Они – котляры! Они всю жизнь так живут! Всегда невест покупают! Всегда рано замуж идут! Для Патринки всё это совершенно в порядке вещей и… – Ежели в порядке вещей, с чего она за кислоту схватилась? Светлана не нашлась, что возразить. Помолчав, строго повторила: – Патринка наша пока ничего не должна знать! Вот встанет на ноги – тогда и посмотрим. А дядю Максима не дёргайте попусту. Его и дома-то почти не бывает! Это было правдой. Наганов после отъезда жены появлялся дома два-три раза в неделю – для того, чтобы поспать несколько часов и вновь уехать на службу. Но каждый день в прихожей звонил телефон и знакомый голос спрашивал, как дела и всё ли в порядке. О больной девочке-котлярке Светлана даже не стала рассказывать отчиму. – Вот через пару недель я закончу смену в детсадике, поедем на дачу в Селятино – и тебя с собой возьмём! – обещала она Патринке. – А как лето кончится – так и подумаем, что дальше с тобой делать. Давай только поправляйся побыстрей! Немного спокойнее Патринке стало, когда она узнала, что в роду у Светланы и Маши есть цыгане-кэлдэраря. Маша сама сказала ей об этом в один из тёплых вечеров, когда старшая сестра задерживалась на работе, а Матвей пропадал в кишинёвском таборе у Ибриша. На столе горела лампа под зелёным колпаком, на которую слетались мотыльки из открытого окна. Сильно и свежо пахло распустившимися в палисаднике пионами, и лёгкий сквозняк шевелил страницы раскрытой на столе книги стихов. Патринка, морщась, пила обжигающий чай, а Маша, порывисто ходя по комнате, с увлечением говорила: – Понимаешь, мой прадед хоровым цыганом был, с Грузин! Его вся Москва знала, нарочно приезжали Митро Дмитриева слушать! Но лошадьми он всё равно торговал. И вот приходит однажды в котлярский табор коней посмотреть – и видит там прабабку! Илонку! Девочку совсем! Ей тогда столько же, сколько и мне было! И уже была просватана, монету на шее носила! – И не побоялась с чужим цыганом убежать? – зачарованно спрашивала Патринка. – Ну, прабабка же отчаянная была! А прадед – красивый! Он на неё посмотрел, она на него посмотрела… И той же ночью он с друзьями и конями её у дороги ждал! И увёз! Мигом свадьбу сыграли! А когда на другой день её родня в Грузины явилась, бабка уже в фартуке и повязанная ходила! Вот и всё! Осталась в городе, в хоре села, петь начала… У них с дедом семеро детей было, дочери-красавицы! До сих пор из нашего рода не глядя замуж берут! Мы, когда в Москву из Питера приезжали, прабабка всегда про табор свой рассказывала и по-котлярски нас говорить учила! Видишь, я до сих пор не забыла! А мама наша ещё лучше говорит. Вот вернётся осенью – сама увидишь… «Значит, можно всё-таки? – изумлённо думала Патринка, глядя на пляску мотыльков вокруг лампы. – Вон – кэлдэрарица, и не побоялась за русского цыгана замуж выйти, жениха оставить… В хор пошла, запела! А ведь когда это было – давным-давно!» Вслух же она сказала: – Ваши цыгане поют хорошо, красиво… Наши так совсем не умеют. Около нас табор русских цыган стоял, и я всё время слушала, как они поют. На разные голоса ручейками песня разливается! Вот если бы… Патринка запнулась, не договорив. Маша, склонив к плечу голову, внимательно рассматривала её. – Надо будет тебя осенью в театре показать, – деловито сказала она. – Да я же… Я ничего не умею! – Ой, да кто там чего умеет? – рассмеялась, блеснув зубами, Маша. – То же самое, что и все наши, – петь и плясать! Будешь на сцене стоять, кочевую гадалку из себя представлять и за это ещё деньги получать! – Шутишь?.. – А вот ни капельки! – рассмеялась Маша, отбирая у Патринки пустую чашку и глядя на часы. – Ой, как поздно уже! Мотька, верно, вовсе не придёт: в таборе у своего Ибриша заночует. Давай-ка я тебе, пока ты не уснула, градусник поставлю, а потом… – А поиграешь мне? – Бо-о-оже мо-о-ой… – застонала Маша. – Сколько ж можно?! Патринка! Я же плохо играю! Я всего два года училась, и то надоело… – Ради бога! – привычно взмолилась Патринка, и Маша, так же привычно, с тяжёлым вздохом, устремилась к роялю. С грохотом подняв крышку и усаживаясь на стул, мрачно предупредила: – Только недолго! Патринка благоразумно промолчала. Когда из-под Машиных или Светланиных пальцев начинала бежать хрустальная дорожка звуков, она готова была мерить температуру, глотать горькие снадобья, делать уколы и вообще всё что угодно – лишь бы слушать музыку. Больше всего ей нравился Шопен. Светлана рассказала ей про него, и второй раз в жизни Патринка услышала слово «композитор». – Это тот, кто сочиняет музыку. – Песни, да?.. – И песни тоже. И после уже другие люди могут её играть и слушать. И петь, и танцевать под неё. И цыгане тоже бывают композиторы! В это Патринка не могла поверить, как ни старалась. – Да? А ты думаешь, кто написал «цыганскую венгерку»? Моей бабки прадед, Иван Васильев! Сто лет назад это было – а до сих пор все наши гитаристы её играют и все цыганки под неё пляшут! А мой таборный дед ни одной буквы не знал, а такую песню придумал, что люди плакали, её слушая! Помнишь – «Возвратите вы годы мои»? Вот так-то, моя дорогая! Человек всё, что хочет, может, если талант есть! – А этот… Шопен… Он тоже цыган? – Нет, – Светлана изо всех сил старалась не улыбаться. – Он гаджо, из Польши. Он писал вальсы, мазурки, ноктюрны… Вот этот, твой любимый, называется «Ночной ноктюрн». Чтобы такую музыку сочинять, нужно очень много учиться. – А вы с Машей умеете?.. – Что ты, у нас нет способностей! – отмахнулась Светлана. – Мы с Марьей, конечно, поём помаленьку, но ведь это же все цыганки так… «Помаленьку»? «Все цыганки»?! Патринка прекрасно помнила тёплый вечер неделю назад, когда у Светланы был день рождения – девятнадцать лет – и у сестёр Бауловых собрались гости. Большая квартира была полна народа и цветов. Пришли русские знакомые Светланы по техникуму и школе – городские девушки в нарядных платьях и блестящих туфельках, несколько парней – высоких, красивых, вежливых. Матвей привёл своего друга – высокого, широкоплечего парня-цыгана. Патринка, лишь мельком увидев его в прихожей, сразу же поняла, что парень этот – таборный, как и она, и очень удивилась. Сама она ужасно стеснялась выйти к гостям, отговорилась слабостью и головокружением и целый вечер просидела в спальне, слушая смех, весёлые разговоры, звуки патефона и шарканье танцующих ног по паркету. А потом, разумеется, зазвенели гитары, и Светлана с Машей запели «Шарабано», и с десяток цыганских голосов подхватили песню, и кто-то пошёл вкрадчивой «ходочкой» по кругу под восторженный визг русских девушек. И голос Маши заверещал: «Ибриш, давай и ты!», но таборный парень так и не вышел плясать – наверное, тоже постеснялся. Потом ещё плясали, пели другие песни – и русские, и цыганские, и романсы, – и почти каждую из них Патринка слышала впервые… А уже поздним вечером, когда в кружевной занавеске застрял новорожденный робкий месяц, сёстры Бауловы запели вдвоём. Звонкий и чистый голос Светланы ручьём сливался с Машкиными низкими, бархатными нотами, и таборная песня летела в окно, в сиреневый июньский полумрак, теребя за сердце и выбивая слёзы из глаз. «Вы, цыгане, вы добрые люди, возвратите вы годы мои…» – шёпотом повторяла Патринка вслед за подругами. Казалось – всю жизнь можно вот так сидеть и слушать, пропускать сквозь себя эти звуки, эти голоса, эти гитарные всхлипы и жалобы струн… и разве может быть на свете другое счастье? А они говорят – нет способностей! Ах, если бы ей, Патринке, так… А они говорят: «Все цыганки так могут»! Да если бы!.. Праздник закончился заполночь. Гости ушли, Матвей пошёл провожать друга. Патринка лежала в тёмной комнате и слушала приглушённые голоса сестёр на кухне. «Светка, ты просто извергиня! Да-да, извергиня и палачиха!» «Маша! Ты же в десятой группе! Нет на свете таких слов!» «Наплевать! Всё равно! Про тебя других слов не найти! Тебе Ибриша не жалко?! Только слепой не заметил, КАК он на тебя глядит! Девчонки обхихикались!»