«Марья, тебя это в любом случае не касается! Что ты мне предлагаешь делать? Бежать к нему в табор? Смешно! И, между прочим, я не приглашала его сегодня! Это Матвей его привёл непонятно зачем!» «Ах, непонятно заче-ем! А кто с ним, дорогая моя, целый час с книжками сидел? Уже даже неудобно было перед гостями: все за столом, а вас двоих нет! Мне пришлось идти вас выволакивать!» «Маша! Мы просто говорили о книгах! Ему интересно! Что в этом такого? Ибриш во всяком случае тебя умнее и прекрасно понимает…» «Ничего он не понимает! У него эти его глазищи жёлтые, как у волка, горят, когда он на тебя смотрит! И ничего другого вокруг себя не видит! Он совсем сошёл с ума, а ты… Ты даже ни разу не согласилась в табор сходить! Хотя уж как нас звали! И Ибриш, и тётя Сима! И Мотька туда каждый день бегает, как к себе домой, а мы…» «А нам с тобой совершенно там нечего делать! Маша, ну пойми же, что ничего хорошего из этого не может выйти… Зачем напрасно морочить человеку голову? Ему нужна своя, таборная цыганка, кишинёвка, а мне…» «А тебе, сухарь пыльный, ничего не нужно, кроме твоих книжек, тетрадок и детских горшков! Так и проживёшь, в свои тетрадки закопавшись, и умрёшь протухшей селёдкой! Только и можешь романсы петь: «Но не таким, как мы, не нам – бродягам и артистам!» А сама?! Садик, мелюзга сопливая, горшки, панамки, «Курочка Ряба»! И над живым человеком издевается!» «Маша, прекрати немедленно! Как тебе не стыдно! Я…» «Мы же уедешь через неделю, Светка! – Машин голос вдруг стал вкрадчивым и почти просящим. – Уедем в Селятино до осени, а когда вернёмся – этих кишинёвцев и след простынет! И вы с этим парнем больше и не встретитесь никогда! Ну так давай хоть разочек в табор сходим! Знаешь, как мне хочется? Я ведь ни разу в жизни не была! Тем более, у кишинёвцев…» «А чего там особенного? Такие же цыгане, как и наши…» «Све-е-етка… Но ведь это даже нехорошо, если хочешь знать! Сколько раз тётя Сима нас приглашала! Мотька говорит: она нас зовёт, ждёт, а мы?! Племянницы кровные, называется!» «Ну, хорошо, если так, то сходи сама вместе с Матвеем, а я…» «А ты, значит, тётку не любишь и не уважаешь? Возгордилась слишком, учёная стала, умная, родня уже и полгроша для тебя не стоит! Светочка, это же не я, мне-то наплевать, – это цыгане так говорить будут! Зачем тётку обижать? Пойдём вместе, посидим вечерок – и всё…» «Ну, ладно, ладно… Хорошо. Ты же не отвяжешься, репей несчастный! Только не сейчас. Я, когда из детсада прихожу, не только в табор – до кровати доползти не могу! И Патринку одну тоже не оставить: у неё до сих пор по вечерам жар поднимается! Подожди. Сейчас закончится смена, больная наша встанет на ноги, отправим вещи на дачу – и напоследок сходим, посидим у тёти Симы. Но только так – и никак иначе!» «Не хочешь давать напрасных надежд парню? Ух, жестокая!» «Не хочу. Как раз потому, что не жестокая. Это ты ещё маленькая и глупая. И не приставай ко мне больше с этим! Скоро утро, я устала страшно… Идём спать.» К концу июня Патринка выкарабкалась. То ли помогли уколы, то ли банки, то ли бережный уход и куриный бульончик, который Машка в конце концов научилась прилично варить, – но понемногу хрипы в лёгких пропали, жар больше не поднимался, и больная встала с постели. Она старалась делать уборку, стирала, неумело мыла полы. Смертельно боялась примуса, не понимала, как на нём готовить, и, как ни смеялась и ни упрашивала Машка, так и не согласилась хоть раз зажечь «эту адскую машину». Днём, надолго оставаясь одна в квартире, Патринка брала с полок и открывала книги, рассматривала цветные картинки, вглядывалась в муравьиные дорожки строк, силясь понять – как в этих кривульках прячутся такие интересные истории, которые читает ей по вечерам Машка? Подруга пообещала летом, на даче, «в два счёта» научить Патринку грамоте, а пока вечер за вечером читала ей сказки и стихи, рассказы и повести. Некоторые казались скучными, некоторые, напротив, захватывали так, что Патринка не могла дождаться вечера, чтобы узнать – что же дальше?.. Иногда, тщательно помыв руки, протерев мокрым полотенцем каждый палец, она садилась к роялю, благоговейно поднимала гладкую, блестящую, как зеркало, крышку и осторожно прикасалась к певучим клавишам. Сначала Патринка ужасно боялась испортить дорогую вещь. Но однажды, увидев, как Светланин знакомый, лохматый и всегда сердитый Лёвик Цвирсман «отжаривает» на нём какую-то сердитую, полную грохота музыку, молотя по клавишам что есть мочи, Патринка воочию убедилась, что разнести рояль не так-то просто. Осмелев, она часами сидела возле инструмента, нажимая клавишу за клавишей, извлекая нежные звуки то один за другим, то одновременно, пытаясь понять – как же сделать так, чтобы получилось как у того гаджа из Польши? Светлана однажды, заметив её попытки, одобрительно сказала: «Ты очень хорошо чувствуешь гармонию, но рука стоит неправильно. Тебе нужно брать уроки… не сейчас, конечно. Осенью подумаем об этом. А сейчас просто старайся держать пальцы не прямыми, а так, будто у тебя в ладони – яблоко. И следи за этим, иначе потом придётся трудно.» Двадцать шестого июня Матвей уехал с грузовиком, нагруженным узлами и чемоданами, в Селятино: там семья Бауловых уже много лет снимала дачу. Вернулся вечером, голодный и весёлый: – Ух ты, здорово там! Я искупаться успел, река – как молоко парное! Земляника уже повсюду! Хозяйка ваша обижается, что так поздно приедете: весь июнь, говорит, хата как дура стояла! Я ей толкую, что у Светки – детсадовцы, а у Машки – больная родня на руках, а она и слушать не хочет! Ну что – завтра едем, наконец? Вечером неожиданно рано – в девять часов – пришёл Наганов. Дома шли последние приготовления к отъезду: Машка домывала окна, Патринка развешивала во дворе выстиранное бельё, Светлана поливала цветы, сокрушаясь по поводу того, что дворничиха Серафима их «непременно уморит»: – Фикус же надо поливать каждый день, а кактусы – только раз в неделю! Она обязательно перепутает – и фикус высохнет, а кактусы сгниют! Мама расстроится ужасно! Хоть с собой их забирай, честное слово! – Я бы взял это на себя, Света… но от меня толку, пожалуй, ещё меньше, чем от Серафимы, – виновато сказал Наганов, кладя фуражку на стол и наблюдая в окно за тем, как Патринка, тщательно расправляя, развешивает на верёвке белые наволочки. – Я, боюсь, вовсе перестану бывать дома. Родня этой вашей… этой девочки так и не нашлась? – Нет. Там вовсе всё очень странно, – медленно сказала Светлана. – Мы ведь не можем выгнать её из дома? – Разумеется, нет. – Наганов помолчал. – Осенью приедет мама и что-нибудь придумает, а пока… А пока вы наконец-то на дачу едете! Тебе очень надо отдохнуть, Света. Посмотри, как похудела, и скулы торчат… – Ничего подобного! Я ещё вернусь в августе на полсмены! И уже надо будет готовиться к школе. Матвей со своим лётным… – Кстати, где он? – Сидит в таборе у этого своего Ибриша – где же ещё? – пожала плечами Светлана, с досадой чувствуя, как кровь приливает к щекам. – Скоро, по-моему, и поселится там! И на лётное училище плюнет, уйдёт с цыганами кочевать! Иди мой руки и садись ужинать. Когда в последний раз ел по-человечески, а? Наганов послушно съел тарелку щей с хлебом – и до глубокой ночи сидел за столом с книгой, куря в открытое окно и неспешно переворачивая страницу за страницей. Дочери давно легли спать, в квартире наступила тишина. Уже далеко заполночь, услышав чуть слышный щелчок двери, Наганов отложил книгу, потушил папиросу и поднялся. В комнату, зевая, вошёл Матвей. Его рубаха была вся испачкана зеленью, во встрёпанных волосах запутался тополиный пух. Заметив Наганова, он улыбнулся: – Доброй ночи, Максим Егорыч… Что-то рано вы сегодня дома! – Хотел попрощаться. Завтра ты увозишь девочек? Матвей кивнул: – Давно пора. Всё ждали, пока Светка своих детсадовцев мучить закончит. – Светлана говорила – ты бываешь в таборе? – Наганов усмехнулся. – От тебя страшно дымом несёт! – Да знаю, Светка уж ругалась… – У тебя там друг? – Ещё какой! Полгода вместе в колонии! Хороший парень, между прочим… – осторожно сказал Матвей, поглядывая в окно. – Всё собираюсь Светку с Машкой туда сводить: интересно же! Цыганки кровные – а табора никогда в глаза не видели! – Ты ещё увидишься со своим другом? – помолчав, спросил Наганов. – Не мешало бы. Утром, может, сбегаю ещё… – Вот что, Матвей, – Наганов встал, подошёл к нему вплотную. – Будет лучше, если больше ты в табор не пойдёшь. Ни завтра, ни после. Матвей молча, изумлённо смотрел на него. Открыл было рот, собираясь задать вопрос, – но в это время телефон на стене разразился оглушительным звоном. Наганов подошёл, снял трубку. Послушав с минуту, отрывисто сказал: – Буду через десять минут. Повесив трубку, он пожал плечами и взял со стола фуражку. – Так надеялся, что сегодня больше не вызовут, но… Девочки уже спят, не стоит их будить. Давай попрощаемся – и я поеду. Смотри – дочерей я оставляю на тебя! Присмотришь ведь? – А как же! – ещё слегка удивлённо ответил Матвей. – Кто ж такую красоту без пригляду оставляет? Вы не беспокойтесь. Я за них любого в капусту порубаю. – Верю, – без улыбки ответил Наганов. Пожал Матвею руку, крепко обнял его. Уже подходя к двери, повторил: – Запомни: в табор больше ни ногой! – Есть в табор ни ногой, – машинально ответил Матвей. Через минуту внизу послышался звук подъехавшей машины. Коротко прошумели шины – и всё стихло. – Как это – «ни ногой»?! – голосила Машка на следующее утро, бегая по комнате и бросая на сестру и Матвея гневные взгляды. – Как это – «нельзя»? Столько собирались, столько обещали, тётя Сима нынче нас ждёт, – и вдруг нельзя?! Почему?! Что случилось?! Всегда можно было, а теперь – нет?! Матвей! Ты же с отцом разговаривал! Отвечай немедленно – почему мы не можем пойти в гости?! Ты сам туда бегал целый месяц, даже ночевать оставался – а нам… – Машка! Почём я знаю? Егорыч сказал – «ни ногой», и всё! Я даже спросить ничего не успел! Телефон затрезвонил, и вашего батьку за порог снесло! Как всегда! Позвони ему на службу и сама узнай! – В самом деле, какая-то глупость, – пожала плечами Светлана. – Что за опасность может быть в таборе? И почему именно сейчас? Не могу понять. Впрочем, какая разница? Всё равно мы сегодня уезжаем и… – Светка! Как это «уезжаем»? Ты же обещала! Ты сама мне давала слово, что перед отъездом мы пойдём в табор! И возьмём с собой Патринку… да-да, ей уже можно! Она же спит и видит наших цыган послушать! – Маша, это же кишинёвцы! Кого там слушать?! – Светлана, там же тётя Сима! – Я сказала – нет. Отец запретил, нам пора ехать на дачу, и… – Это нече-е-естно! – завопила Машка так пронзительно, что Матвей поморщился, а Патринка зажмурилась. – Ты обещала! Ты комсомолка! Ты цыганка! Ты моя сестра! Как ты можешь слова не держать?! – Матвей! Скажи ей! Ведь отец велел… – Вообще-то он мне это велел… – буркнул Матвей. – Непонятно почему. – Но ведь без тебя мы никуда не пойдём! – Светлана отвернулась и отошла к распахнутому окну. Стояло свежее, ясное утро. На рассвете прошёл короткий дождь, и листья старых деревьев во дворе были покрыты дрожащими каплями. Внизу, на траве, скакали, прорвавшись сквозь мокрую листву, солнечные зайчики. От цветущей липы сладко тянуло мёдом. Со стороны пустыря доносились мальчишеские вопли, стук мяча. Маленький самолётик пересёк небо серебристой полосой. Следя за ним взглядом, Светлана подумала: «В самом деле, нехорошо получилось. За целый месяц не выбрали времени! Тётка обидится… А осенью табора здесь уже не будет. И больше в самом деле никогда…» – Ну, хорошо, – сказала она, отворачиваясь от окна. – Наверное, вы правы. Тогда пойдём сегодня вечером и… – Почему «вечером»? Прямо сейчас надо! – «Прямо сейчас», Марья, в таборе одни дети и старики: женщины в городе гадают. А к вечеру тётя уже вернётся. Мы придём, посидим немного, потом – домой. А наутро – в поезд и в Селятино! Так будет честно, я надеюсь? – Светочка, моя дорогая! – кинулась на шею к сестре Машка. – Надо будет обязательно твою гитару взять! – Колбасы надо будет взять, – усмехнулась Светлана. – Сахара, чая. И ещё чего-нибудь. Постараться чего-нибудь сладкого купить для детей. В табор, Марья, с пустыми руками не приходят. И не забудь: форма одежды – цыганская, а не эти твои куцые платьишки! Юбка, конечно же, нестираная в шкафу валяется? Вынимай, давай посмотрим… Главное, чтобы к вечеру снова дождь не начался! Беспокоилась Светлана зря: за весь день по небу не пробежало ни тучки. Солнечное небо целый день сияло над городом и лишь к вечеру слегка поблёкло, затянувшись нежной сиреневой дымкой на востоке. Солнце нехотя спускалось к закату, золотя придорожную повилику, играя длинными полосами в лопуховых зарослях, искристой россыпью мелькая на воде ленивой речонки. Тут и там звенящими столбиками толклись комары. Пахло клевером. В высокой траве мелькала земляника, и Машка набрала её полную пригоршню, то и дело срываясь с дороги на обочину. В конце концов она уколола босую ногу о чертополох и взвыла: – Ой-й-й! Вот зараза-то! – Я тебе говорила – нечего фасонить, – строго заметила Светлана. – Не умеешь ходить босиком – не берись. Я вот в туфлях…