– Ну и дура! Какие туфли под цыганский наряд? Глупо выглядит – во-первых! А во-вторых – надо же оказать уважение! Все таборные – босые, подумают ещё, что мы задаёмся! Вон Патринка… – Какое же это будет уважение, если ты не сможешь даже сплясать с наколотой ногой? Надень тапочки хотя бы до табора! – Да ведь мы пришли уже, Светка, – сказал Матвей, останавливаясь. – Вон они – палаточки! Вон цыганки бегают, уже вернулись… А вон… вон Ибриш! Эй! Здорово! Вот, сестёр привёл, как обещал! Взвизгнув, Машка совершила пируэт вокруг своей оси, и её красная юбка вздулась колоколом вокруг покрытых застарелыми и свежими ссадинами коленей. Патринка спряталась за её плечо, осторожно улыбаясь. Светлана медленно-медленно обернулась. От реки лёгкой рысью бежали кони. Гнедые, рыжие, один вороной… Таборные парни сидели верхом, смеялись, что-то кричали друг другу. Вот один из них махнул рукой, повернул большого жеребца, подлетел к дороге, спрыгнул – и с дочерна загорелого лица блеснули жёлтые глаза и сверкнули в улыбке зубы. …Ибриш ни минуты не верил в то, что эти городские красавицы придут к ним в табор. Не верил, хотя Симка ждала племянниц и уже начинала сердиться: «Что это за цыгане, обещали – и нет их! Возгордились, что ли, через край? Или вовсе родню позабывали?» «Да брось, не жди, не придут они… Что им тут делать?» – усмехался Ибриш. И – сам ждал каждый день, с раннего утра начиная высматривать на дороге Мотькину фигуру. Но друг раз за разом приходил один, смущённо улыбался: «Ну, что я сделаю? Работает Светка, как трактор! Летняя смена в садике, куда деться…» Ибриш как можно безразличнее пожимал плечами, чувствуя, что с каждым разом ему всё больнее слышать это. Он отчаянно хотел видеть Светлану – и никому не мог сказать об этом. Про себя он уже трижды проклял тот день, когда поддался Мотькиным страстным уговорам и решился прийти на Светкины именины. В квартире в тот вечер не было взрослых, одна молодёжь: городская, смешливая, шумная, девушки в красивых, отглаженных платьях, с причёсками, парни в ковбойках и пиджаках с ватными плечами. А Ибриш видел одну только Светку – тонкую, стройную, в белом воздушном платье, с волосами, аккуратно уложенными в тяжёлый узел, со стройными ногами в лакированных туфлях… Она и сестра сновали из кухни в комнату, принося угощение, чайник, посуду, улыбаясь, болтая с гостями… Ибриш сначала пытался следить за общим разговором – но городские ребята говорили, казалось, обо всём разом: о книгах, о пятилетке, о каком-то пленуме, о школьных планах, о сборе в Осоавиахиме, о купаниях на Крутицких прудах, о стихах, о газетах, о ЗИСовском клубе… В конце концов Ибриш оставил попытки разобраться во всей этой чепухе, присел в уголке с вытащенным с полки Перельманом и попытался погрузиться в физический опыт. Но и это не удалось ему, потому что Светка то и дело мелькала перед глазами, и надо было ещё как-то исхитриться как-то смотреть на неё так, чтобы не заметили остальные… А она, как назло, стояла у окна с каким-то длинным и лохматым парнем в круглых очках (Ибриш немедленно обозвал его про себя «Филином») и всё спорила и спорила с ним о чём-то, то хмурясь, то улыбаясь, то жарко убеждая, то внимательно слушая. Через десять минут Ибриш уже убить готов был этого Филина с его очками и снисходительным взглядом. Да как он смеет только так смотреть на неё?!. К счастью, Светка внезапно рассмеялась – звонко, весело, блеснув зубами, – и на всю квартиру сказала: «Да ну тебя, Цвирсман, вечно чепуху порешь! Иди лучше поешь – глядишь, мозги на место встанут!» И у Ибриша сразу же отлегло от сердца. Светлана, в конце концов, сама обратила внимание на то, что таборный гость не сидит за общим столом. Подошла, села рядом, мягко сказала: «Тебе скучно, Ибриш? Может быть, хочешь почитать спокойно?» И они вдвоём ушли в её комнату. И проговорили там целый час, и Ибриш, хоть убей, не мог после вспомнить, о чём шёл разговор. Надеялся только, что не нёс чепухи, как этот её очкастый Цвирсман, и не показал себя полным дураком. Светка улыбалась, рассказывала ему о чём-то живо и весело, то и дело взмахивая рукой и с досадой отбрасывая с лица лёгкую, вьющуюся прядку, выбившуюся из узла волос. И вечернее солнце падало сбоку ей на щёку, зажигая кожу матовым румянцем, и блестели в ласковой, сдержанной улыбке зубы… Ибриш полжизни бы отдал за то, чтобы сидеть вот так рядом с ней и слушать, что она говорит, смеясь и отбрасывая назад волосы… Но кто-то заглянул в комнату, потащил их к гостям, розовый луч погас, соскользнув с подоконника, Светка ахнула, вспомнив о забытой на примусе картошке, – и наваждение схлынуло. С Мотькой он ни о чём не говорил, хотя уверен был, что тот и сам давно уже всё видит. Ибриш был благодарен другу за молчание. Ему вполне хватало Симки, которая то и дело, будто невзначай, напоминала ему, что городской цыганке в таборе не место, что незачем мучить девочку, которая живёт совсем для другого, и что вот Лидка, в конце-то концов!.. Но про Лидку Ибриш уже и думать забыл. И отчётливо понимал, что про Светлану нужно поскорей забывать тоже. И вот Светка стоит перед ним – в длинной синей юбке, в голубой кофте с широкими котлярскими рукавами, такая незнакомая и нестерпимо красивая в этом наряде таборной девчонки! И солнце, падая за лес, бьёт ей в лицо золотым светом, играет в сощуренных глазах, и Светка улыбается весело и мягко, загораживаясь ладонью от вечерних лучей. И волосы её, заплетённые в косу, переброшены на грудь. И внезапно Ибриш понял, что эта девочка во сто раз лучше, чем Симка. Так похожа на неё, что в груди щемит, – и всё же лучше. И сердце стиснуло такой острой болью, что Ибриш едва сумел вздохнуть. И, заметив мелькнувшее в глазах Светланы удивление (даже против света заметила, глазастая!..), Ибриш торопливо сказал: – Пришла всё-таки?.. Ты как василёк в этой юбке! – Здравствуй, Ибриш, – спокойно, чуть смущённо ответила она. – Да, пришли вот… Обещали же! И Матвей мне всю голову простучал. А уж если Машка наша что решила – никому житья не будет! Тётя Сима уже вернулась? Мы вам гостинцев принесли! Завтра уезжаем, так что невесть когда снова увидимся… «Завтра!» – молотком ударило в сердце. Ибриш собрал все силы, чтобы голос звучал спокойно, безразлично. – Далеко едете? Надолго? – Что ты, на лето только! Мы дачу снимаем в Подмосковье. Вернёмся к осени, но ведь вы уже уедете отсюда? – Это как наши решат. Может, и останемся. – И чего вам, ей-богу, на месте не сидится? – встряв в разговор, спас его Мотька. – Вон, я давеча по Смоленке пробегал – цыгане на подводах землю возят, брёвна! Метростроевцы-герои! Уже, наверно, и бумаги получили! А вам какой чёрт хвосты прижарил? Оставайся хоть ты, вместе в лётное пойдём! Потому что… Договорить он не успел: от табора донёсся пронзительный вопль: «Девчата, да наконец-то же!» – и все увидели бегущую через поле Симу. – Явились! Слава богу! Пришли, наконец, вспомнили о тётке! – бурно радовалась она, обнимая поочерёдно то Машку, то Светлану. – Уж говорю-говорю Мотьке – веди девок, весело будет, поговорим, попляшем, попоём! Ведь цыганки вы, забывать-то нельзя! Когда же мне ещё перед своими такими красавицами-племяшками похвастаться? Ну, умницы, умницы, рассеребряные вы мои, идёмте к шатру! У меня как раз и суп, и яички, и куру сегодня принесла – как чуяла гостей! – С ума сойти, тётя Сима, как же вы друг на дружку похожи-то! – ошеломлённо сказал Мотька. – Аж жуть берёт! Будто не племяшки, а дочки! Светка особенно! – А вот ты на кого похож, дорогой мой, я никак вспомнить не могу! – сощурилась на него тётя Сима. – Изо дня в день смотрю-смотрю, и всё как иглой свербит: знаю я тебя! Или родню твою! – Тётя Сима! – закатил глаза Матвей. – Сколько разов?!. Какая родня?! Я приютский! – И что?! Ежели приютский, так от Святого духа народился? – Вы же сами говорили, что цыгане детей на казёнку не сдают! – Говорила! Не сдают! А морда твоя мне всё равно смерть какая знакомая! Погоди, парень, когда-нибудь да вспомню… а пока – пошли! Разговаривая и смеясь, они зашагали по примятой, исполосованной закатными лучами траве к палаткам. Там их встретили таборные: любопытные, улыбающиеся, давно наслышанные о Симкиной московской родне. При виде девушек по толпе кишинёвцев пробежал сдержанный одобрительный гул. Светлана ещё на дороге стащила туфли, сунув их в авоську, и они с Машкой стояли перед табором «в полной цыганской выкладке». – Ах ты, цветочки какие! – покачал головой дядя Гузган. – И с Симкой нашей на одно лицо! Глазищи – в пол-лица! – Наши, смолякоскирэ, все до одной такие! – гордо отозвалась сияющая, как медный таз, Симка. – Других, слава богу, не родим! Лучше смоляковских девок нигде, ромале, не найти! – Э? А за сына сосватать можно? – невинным голосом поинтересовался Гузган. – Ихний батька нипочём не отдаст! – подбоченилась, вздёрнув подбородок, Симка. – Ну, ромале, кто к нам в палатку шутлагу есть? Я сегодня хорошо добыла, всех накормлю! Девки, вы чего это там принесли? Ой! Добытчицы вы мои! Красавицы! Золотенькие! Колбаса какая длинная! И са-а-ахар! А вот это – детям?! Ах вы мои ласковые, брильянтовые… Сейчас мы с вами поедим-поедим… И чаю! Машка, самоварчик поставишь? Мотька, нарежь ей лучины… Светка, а ты мне помоги! Вон, доставай миски, хлеб нарежь, яички почисть! Дэвлалэ, да какое же счастье, что гости такие! Ибриш, а ты под ногами не путайся, сядь и сиди: твоё дело мужское! Мотька, да что там с щепой?.. Да где ж я тебя, парень, видала-то? Тьфу, вот ведь память – решето! Солнце падало за рощу. Мягко, вкрадчиво спускались июньские сумерки. Небо подёрнулось розовым светом, в котором проглядывали, мигая, робкие звёзды и медленно поднимался над серебристой гладью реки край месяца. В тёплом воздухе пели комары. Время соловьиных свадеб давно прошло, но в зарослях у воды с упоением заливались камышовки. Фыркая, бродили на мелководье кони, и лёгкий туман стелился у их ног. В воде плескала рыба, бесшумные круги расходились по затону. Жарко трещал костёр у Симкиной палатки, возле которой этим вечером собрался весь табор. Давно были съедены и суп, и колбаса, и вобла, и яйца. Опустел даже огромный самовар, и Патринка, собрав два десятка кружек, убежала к реке их мыть. Вернувшись, она тщательно вытерла посуду полотенцем, убрала её в мешок и тихо вернулась к костру. Там уже пели. На Патринку, так же, как и везде, никто не обращал внимания, и она – как и всегда – была рада этому. Светлана и Маша представили её кишинёвцам как «нашу родственницу, котлярку, из машороней», Симка, как и полагается, немедленно вспомнила какую-то общую родню по прабабке Илоне, – и больше Патринку никто не трогал. Чувствуя себя невидимкой, она присела у края шатра, прислонилась головой к жерди, отмахнулась от комара. Счастливо вздохнула – и поплыла, закачалась в волнах долевой песни, как в лунной воде, страстно желая лишь одного – подольше бы, подольше… Чтобы запомнить, чтобы повторить потом… Никогда ещё прежде ей не приходилось сидеть у костра с чужими цыганами и слушать их песни так близко. Огромный, золотой круг света выхватывал из темноты лица таборных – восхищённые, недоверчивые, печальные и радостные. Молчали все, даже дети. Как заворожённые, смотрели на то, как тонкие пальцы Светланы трогают гитарные струны, как сама Светлана – незнакомая в этом красном свете, с распустившейся косой, с рассыпавшимися по плечу вьющимися, тяжёлыми прядями, со странным, неведомым блеском в расширившихся глазах, заводит первая: – Ах, на дворе, на дворе мороз большой… И сразу же, дружно вступали тётя Сима и Машка, и три голоса, словно смертельно стосковавшись друг по дружке, переплетались в тесных объятиях, отталкивались от земли – и дальше уже летели вместе, вверх, к тёмному, забросанному звёздами небу, к восходящему месяцу… – Ах, я мороза не боюсь Ночью этой тёмной, тёмной да холодной… Глядя на цыган, Патринка отчётливо понимала: никогда в жизни маленький табор кишинёвцев не слышал такого пения. «Кишинёвцы же вроде нас: совсем этого не умеют… И никто лучше русских цыган не умеет! Надолго теперь вспоминать им будет…» В двух шагах от неё, в тени шатра сидел Ибриш, которого Патринка в глубине сердца страшно боялась: столько хищного, опасного было в этих жёлтых глазах, медленной улыбке, негромком, ровном голосе. Ни разу Патринка не заметила, чтобы молодой кишинёвец вышел из себя, слишком громко рассмеялся или рассердился – хотя вредная Машка дразнила его нещадно. Но сейчас, уверенный в том, что в полутьме никто не видит его, Ибриш смотрел на Светлану так, словно хотел выпить своими волчьими глазами её всю, до самого донышка. Лицо парня, по обыкновению, было непроницаемо спокойным, но Патринка чувствовала: весь он сейчас, как натянутая до предела струна. «Права Светка: не нужно было сюда приходить, – обеспокоенно подумала она. – Это же всё равно, что голодному кусок хлеба показать – и спрятать! Ибриш же Светку не возьмёт, она за него не пойдёт… А какая красивая пара была бы!» Мельком Патринка взглянула на тётю Симу – и заметила вдруг, что та, выпевая слова протяжной песни, тоже смотрит на Ибриша и в глазах у неё стоит горечь. А потом долевая песня кончилась, и круг цыган взорвался восторженными воплями. – Ай да девочки! Ай да певуньечки! Вот ведь будет кому-то счастье в шатёр! – Си-и-имка! Ну давай сватов пришлём! Сколько радости в таборе прибавится! – Да идите вы все к лешему! «Сватов»! У них батька с мамкой есть, к ним и засылайте, коли смелые через край! А я племяшкам не начальство! – Вот спасибо, красавицы… Всё сердце растеребили! Светка, это кто же тебя на гитарке играть выучил? Мать? Ах, хорошо, кабы у нас так кто мог… Одна годящая певица на весь табор – Симка! Светлана улыбалась, вежливо отвечала на благодарности. Машка рядом с ней широко улыбалась, и Патринка в который раз подумала, как сёстры оттеняют одна другую: спокойная, тонкая и строгая красота старшей – и буйная, яркая, смуглая прелесть младшей. Машка в своей красной кофте, с растрёпанными волосами, казалась совершенной таборной девчонкой. Довольно выслушав, как все вокруг хвалят их песню, она схватила за руку Матвея, который, полулёжа на траве у шатра и крутя во рту соломинку, благодушно разглядывал цыган. – Мотька! А давай ты теперь! Нашу! – Машка, сдурела?! – Даже в темноте было заметно, как покраснел Матвей. – Заткнись немедля, ты меня в гроб вгонишь! Позориться тут… на людях приличных… Вон, со Светланой пойте, у вас лучше… Но цыгане уже услышали, заорали, начали упрашивать на разные голоса: – Давай, парень! Давай! Окажи уважение! – Не за деньги же! Не для чужих же! Здесь артистов нет, все как могут поют! – Машка, помоги брату! – И кто ж тебя за язык потянул, Марья, вредительница ты! – тоскливо спросил Матвей, садясь принимая из рук улыбающейся Светланы гитару. – Люди, я же безголосый, как фабричный гудок! Вас в реку сдует вместе с шатрами! – Всё врёт! Всё врёт! – завопила Машка. – Светка, скажи им, что он умеет! – Умеет, умеет, – улыбаясь, подтвердила старшая сестра. – Мотька, надо! Если что – мы поможем. – Помогут они… на тот свет переехать… – бурчал Матвей, машинально проверяя гитарную настройку. – Ну, слушайте! И потом не говорите, что вас не упреждали! Марья, давай вместе, я один стесняюсь… И, чур, ты начинаешь! Машка подсела к брату, обняла его за плечо, взмахнула рукой, встряхнула волосами – и запела первая: звонко и весело: – Глупо я изделал – женился на другой! Взял жену с Адессы я бедной сиротой!