Сейчас такой момент… Вроде бы это всего лишь Гальский. Ему можно ничего не объяснять, другом он никогда не был, только набивается и моего доверия не заслужил, но если поверит он, то и все остальные тоже поверят. Потому что у слухов огромная сила, а Гальский умеет этим управлять. — Мне сказать нечего. Тупо отключился. — Но почему ты звал Журкина? — Я звал Журкина? — на моём лице недоумение. — Зачем? Гальский разводит руками. — Блин, — я сплёвываю на землю и задумчиво растираю плевок кроссовкой. — Это фигово. Боюсь, Журкин следующий. — В каком смысле? — Гальский всё ещё ловит воздух ртом, отчего у него вид, как у выброшенной на берег рыбы. — Не важно. Лучше не лезь в это. Меньше знаешь, крепче спишь. Слышал про такое? — Это имеет отношение к тому, что вчера случилось за гаражами? — А что случилось за гаражами? — Говорят, тебя стошнило. — От их рож кого хочешь стошнит, — глубокомысленно смотрю на зависшие над соседней многоэтажкой облака. — Я пришёл с миром. Предупредить. Но они не поняли. И теперь будет так, как будет. Возвожу глаза ещё выше: — Благослови врагов моих, Господи. Ибо я их благословляю и не кляну. Да освобожусь навсегда от самообольщения, запутавшего меня в страшную сеть жизни призрачной. Враги открыли мне то, что немногим ведомо: нет у человека врагов, кроме него самого. Тот лишь ненавидит врагов, кто не познал, что враги не враги, но друзья взыскательные. Гальский растерян, маленькие глазки бегают. Соображает, как реагировать. С глухим стоном закрываюсь ладонями. Он должен прочувствовать всю глубину моих терзаний. — Только не рассказывай Журкину, — говорю я, поднимаясь. — Не нужно его пугать. — Что не рассказывать? Чем пугать? — Ты задаёшь очень много вопросов о том, что тебя не касается. Но, поверь, они это заслужили. И в особенности Журкин. С Макаровым он, конечно, не сравнится, но зло способно принимать любые обличья. Медленно поворачиваюсь и шагаю в сторону школы, взгляд Гальского прожигает мне спину. Очень хорошо. Теперь он точно побежит «пугать» Журкина. Можно переходить ко второму этапу. После географии снова иду за гаражи. Я же упёртый. Пусть смотрят и говорят. И чем больше разговоров, тем лучше. Они привыкли, что Святоша вроде и есть, но как будто его нет, а теперь им приходится второй день подряд обсуждать меня. Особенно к этому подталкивает непонимание. А раздобытая Гальским информация, добавит к их непоняткам ещё больше тумана. Встаю поодаль от шоблы. Достаю телефон и ненавистные сигареты, от одного взгляда на которые уже начинает тошнить, но напомнив себе про страдания, через которые нужно пройти, чтобы очиститься, всё же делаю затяжку. Я на них не смотрю. Но они не на шутку встревожены. Разговаривают тихо и то и дело косятся на меня. Я жду, что Журкин сам подойдёт ко мне или станет как и вчера громко возмущаться, однако я его переоценил. В качестве переговорщика они выбирают Румянцеву. Молча подходит, берёт под руку, заглядывает в телефон. — Что за дичь, Святоша? Ты реально всех нас проклял? Или только Журкина? — Проклятий не существует. Все происходящее с нами — есть действие божьего промысла. А испытания, выпадающие на долю человека господь посылает, чтобы помочь ему очиститься от грехов и покаяться. Я очень хорошо умею копировать церковную манеру речи, мама раньше меня вечно таскала на проповеди, а я — способный ученик. — Какой петух тебя клюнул? — негодует Румянцева. — Ты же сам нарываешься на неприятности. Я пришла тебя предупредить. Кончай свои штучки. Это уже не смешно. Тебя после лета никто не трогал. Саши Макарова больше нет. Живи себе спокойно, ты никому не нужен. А то знаешь, это и правда выглядит не очень. Пока он был жив, ты щемился по углам. А как его не стало — начал борзеть. Ребята уже хотят тебя наказать. Её слова, особенно вот это «щемился», долетают до цели и больно цепляют. Вот, значит, как это видели они. Как это подавал Макаров. Или так всё оно и было, а моё представление о себе, как о суровом одиноком волке не имеет к реальности никакого отношения? Ну, да ладно. Значит, настало время для нападения. — Спасибо, что предупредила, — с облегчением выкидываю сигарету и направляюсь к парням. Они замолкают и во все глаза таращатся на меня. — Румянцева сказала, что вы хотите драться. Давайте прямо сейчас. На биологию можно опоздать. Кто будет драться? — поворачиваюсь к Журкину. — Ты? — Да, блин! — взрывается тот. — Чё ты ко мне прицепился? — Никто не говорил о драке, — съезжает Титов. Вообще-то их можно понять. Я на пол головы выше каждого из них и вполне в неплохой физической форме. Макаров на это плевал, потому что он был злобный и знал, что в случае чего, по его команде шобла запинает меня всей толпой. А Журкин, хоть и самый здоровый из них, командовать не способен. — Значит, я буду драться один, — резко разворачиваюсь и со всей дури бью Журкина в лицо. Это происходит настолько неожиданно для всех, что парни рассыпаются в стороны, а Журкин, схватившись за нос, сгибается и стоит, тряся головой. — Обалдел! — взвизгивает Румянцева и влезает между мной и Журкиным. — Ты чего, Филатов, взбесился? Ничего я тебе про драку не говорила. Отвали от нас! Толкает меня в грудь и показывает кулак. Я ухожу, пока остальные не очухались от потрясения. Всё равно объяснить я им ничего не смогу и не готов ни к каким заявлениям. Пускай ломают голову, строят планы отмщения, верят в мой обморок или не верят, ищут причины. Главное посеять смуту. И мне это удалось. Что буду делать дальше я ещё не решил: продолжу играть в Святошу, использую смерть Макарова в своих интересах, пойду по пути запугивания или попробую с ними подружиться. Теперь вариантов много. По крайней мере мне удалось выйти из тени и бросить им вызов. А ещё будет, чем удивить Нелли. И тут внезапно я ловлю себя на мысли, что всё это, всё, что я сегодня натворил, произошло с её подачи и ради неё. Теперь нам точно есть, что обсудить и над чем посмеяться. В кои-то веки кто-то готов обсуждать со мной меня и мою жизнь, а это вполне стоит маленького безумия и риска. Глава 13. Глеб Повеселить Нелли удается. Она долго смеётся, выспрашивает подробности и несколько раз просит описать сцену моего падения на стадионе. Я лежу с телефоном в своей комнате в темноте и, представляя выражение её лица, радуюсь, что она постепенно перестаёт стесняться, время от времени присылая голосовые. Я ей тоже почти всё наговариваю. Было бы здорово созвониться по Дискорду, но предлагать это не тороплюсь, вдруг опять замкнётся? — Ты замечала, что слабым людям проще живётся? — Ты это про что? — Ну, вот есть такие, которые всё время ноют и жалуются, строят из себя беспомощных и несчастных, и поэтому их все любят. — Я о таком не думала. — Вот, к примеру, у нас на даче соседи. Пожилая женщина и две её дочери. Старшая дочка вся из себя серьёзная и независимая, работает на двух работах, матери помогает, а младшая — ничего толком не делает, отовсюду её увольняют за прогулы и бесполезность, фенечки плетёт или типа того и продаёт на Авито. Так что матери её приходится содержать. Зато она контактная и легко сходится с людьми. Жалуется всем, какая она бедная и как ей тяжело живётся. И людям она нравится, они приносят ей свой урожай, вещи и продукты. А старшая, когда приезжает, вечно вызывает мастеров то крыльцо отремонтировать, то забор, то дом сама красит. Но она никогда не жалуется, кто-нибудь к ним зайдёт, спросит «как дела?», и она отвечает, что всё отлично. Так вот, я как-то разговор слышал её матери со знакомой, она говорила, что всё что у неё есть: квартира, там, и деньги, собирается после смерти оставить младшей, а старшая типа сама справится. Разве это справедливо? Один человек работает, старается, терпит, а другой перекладывает свои проблемы на других, признаётся слабым и всё достаётся ему. — И почему тебя это беспокоит? — Я, вот, знаешь из-за чего учиться начал? Просто, чтобы матери приятное сделать, чтобы она поменьше загонялась из-за брата и хоть чему-то радовалась. Думал, стану отличником, буду себя хорошо вести, учителя начнут меня хвалить, и тогда плохое у неё перевесится чем-то хорошим. Как на весах. Только не подумай, что я собирался показать, что я лучше брата или типа того, просто думал, что если он слабый, то я могу быть сильным и как-то всё исправить. Но в итоге, оказалось, что не могу, потому что слабость сильнее силы. Понимаешь? — Типа мама не оценила твоих стараний? — Нет, она, конечно, ценит, что я «гордость школы» и что классная меня нахваливает на каждом родительском собрании, но для неё это как бы норма. Стоит что-то не то сделать, сразу такая: «Ну, давай ещё ты меня расстраивать будешь». И загоняться она меньше не стала. — А что с твоим братом? Он болен? — Можно сказать и так. — Не хочешь говорить? — Давай, потом как-нибудь, это долгая тема. Я просто хотел сказать, что страдать по поводу Мишки для мамы намного важнее, чем просто поговорить со мной о чём-нибудь негрузящем. И любит она его больше меня не за то, что он лучше, а за то, что слабее. — Да, я понимаю, о чём ты, но мне кажется, что ты ошибаешься. Почему тогда общество слабых не любит? Почему гнобит и насмехается? — Оно не любит не слабых, а других. Непонятных и непохожих. Тех, кто не подстроился под них. Кто не делает того, что делает большинство. — Это ты о себе? — И о тебе тоже. — Ты считаешь, что я сильная?