— Конечно! Минуты две она не отвечает. — Я никогда о себе так не думала. Мне казалось, что я просто выживаю. Мама говорит, нужно потерпеть и вот, я терплю. — Всё верно, только ты неправильно терпишь. В правильном терпении тоже есть борьба! Христос, например, отправился на Голгофу не по неволе же. Это был вызов и акт протеста. — Нет, Глеб, всё-таки ты ботан, — пишет она и присылает три улыбочки подряд, а потом записывает голосовое: — Я, вот, живу и делаю, то, что делаю, и чувствую, то, что чувствую, а ты докапываешься до каких-то смыслов и придумываешь странные объяснения понятным вещам. Или предлагаешь мне воображать себя Христом, когда все ржут над моей задравшейся юбкой? Нет, ты точно тю-тю. Да, я хочу проучить Милану, я хочу понравиться Артёму, и ещё чтобы все от меня отстали и носить хочу ту одежду, которую считаю для себя подходящей, а не то, что в тренде, для этого не нужно никаких обоснований силы или слабости. Я хочу просто жить и по возможности получать от этой жизни удовольствие! Последние фразы выходят у неё довольно эмоциональные и я чувствую пробежавшие по плечам мурашки. Она как мама. Та тоже считает, что я всё усложняю и твердит про чувства. С мамой я бы поспорил, но Нелли озвучивает это совсем в другой форме и отчасти её упрёк срабатывает. Может я и впрямь занудный душнила? — И кто же такой Артём? — перевожу я тему, чтобы разрядить обстановку. — Это единственное, что ты услышал из всего, что я сказала? — Нет. Просто стало любопытно. Про свободу я понимаю, а вот кто такой Артём пока что нет. — Так. Есть один. — Ты его любишь, а он тебя нет? — Блин, Глеб, вот тебе обязательно преподносить всё именно так? — Прости. Я только уточнил. — Запомни — я никого не люблю. Но он симпатичный — это правда. А ещё новенький. И это делает его в разы привлекательнее, потому что стареньких парней всерьёз воспринимать невозможно. Большую часть из них я помню с детского сада, когда они сидели на горшках и ели козявки. Я пока ещё не знаю, как это расценивать, но упоминание о её новеньком неожиданно задевает. — Значит, он твой краш? — Фигаш! Я же в твою личную жизнь не лезу. — Можешь лезть, я не против. — Очень надо! — неожиданно фыркает она. — Мы с тобой всего ничего знакомы и я вообще не понимаю, чего ты ко мне прицепился. — Как это я прицепился? — А вот так. У меня своих проблем по горло, а вместо них теперь приходится думать о твоей болтовне. — Я сказал что-то обидное? — Нет, но ни о какой твоей личной жизни я знать не хочу. Такой поворот я не понимаю, но у девчонок всегда всё шиворот навыворот. — Если ты про отношения, то их у меня нет. — Я же сказала, что мне это не нужно. — И мне совсем никто не нравится. Но я не гей. Это точно. — Вот, для чего мне вся эта информация? — Не знаю. Вдруг пригодится? Приходит голосовое. Жду, что будет ругаться, но слышу смех: — И как у тебя так получается: и злить, и смешить одновременно? С облегчением выдыхаю и тоже отвечаю голосом: — У меня много противоречивых талантов. Получается чересчур бодро и не в том тоне, в каком я собирался это сказать, но перезаписать уже невозможно. Она получила и прослушала. — Я даже боюсь представить каких. Но про это ты мне в следующий раз расскажешь. Мне ещё историю читать и топик по английскому делать. — Хочешь, помогу? — С чем? — Да, с чем угодно. — Нет, спасибо. С этим я и сама справлюсь. Мы прощаемся и я просто так лежу. Пялюсь, улыбаясь, в потолок и пытаюсь ничего не анализируя, прислушиваться к чувствам. Получается с трудом. Мысли лезут, как назойливые мухи, но я гоню их и, сам того не замечая, проваливаюсь в сладкую негу сна, в котором мы с Нелли всё ещё ведём нашу переписку и я ни с того ни с сего присылаю ей своё голое селфи из душа. Но получает эту фотку почему-то не Нелли, а моя мама и мне становится так стыдно, что я бреюсь налысо и уезжаю к Макарову на кладбище, чтобы жить там. * * * Этот сон я вспоминаю явственно во всех подробностях пока утром иду в школу и недоумеваю своей разыгравшейся фантазии. Из-за чего опять забываю спрятать белую рубашку. И завуч снова накидывается на меня. Объяснить ей, что не хочу носить траур по Макарову из принципа, я не могу, поэтому просто разворачиваюсь и выхожу из школы обратно на улицу. Светит солнце и воздух ещё тёплый. Останавливаюсь на ступенях, обдумывая, как поступить. Я не скорблю по Макарову. И уважения к нему не испытываю. Можно было бы просто вернуться домой и выспаться, но два года назад я поклялся маме, что прекращу прогулы, и с того дня не прогулял школу ни разу. Ситуация складывается противоречивая. Переодеваться я не собираюсь, а прогулять не могу. Так что выбора действительно не остаётся. Снимаю рубашку прямо на крыльце и надеваю пиджак на голое тело. Застёгиваю его на все пуговицы, но скрыть кусок голой груди это не помогает. Ну и фиг. Зато стёбно. Сую рубашку в рюкзак и прижав его к себе, чтобы не запалили раньше времени, прохожу пост охраны. Первым уроком алгебра. Математичка близорукая, она и от учительского стола с трудом различает лица тех, кто сидит сзади. Однако в этот раз отчего-то первое, что попадает в её поле зрения — это то, что на Филатове нет рубашки. Ещё одноклассники не заметили, ещё никто не отпустил ни одной тупой шутки, ещё даже не сфоткали, а она уже подсекла. — Как же так, Глеб? Что случилось? Вообще-то у нас с ней хорошие отношения, она меня любит и ниже пятёрок оценки не ставит. — Анна Степановна сказала, что в белой рубашке в школу нельзя, а до вашего урока оставалось пять минут. У меня просто не было другого выхода, — мне даже сочинять ничего не приходится. — Но ты понимаешь, что прийти в таком виде, это неуважение и ко мне, и к твоим одноклассникам? Кошусь на одноклассников. От моего «неуважения» они явно не пострадали. Все ржут и довольны приколом. Одна за другой в мою сторону летят пошлые шуточки, но я пропускаю их мимо ушей, продолжая с невинным видом смотреть в глаза математичке. — Простите, — опускаю взгляд и жду её вердикта. Расчет у меня такой, что если выгонят с урока, то это не будет считаться добровольным прогулом и я не нарушу свою клятву. Математичка тяжело вздыхает, поворачивается и, со словами: «С вещами за мной», выходит из класса. Меня снова приводят к директору. Второй раз за неделю. Учебный год начался весьма динамично. Но я знаю, что напросился сам, поэтому не особенно переживаю. Меня заботит больше то, как я всё это буду пересказывать Нелли и не сомневаюсь, что она одобрит финт с рубашкой. — Ну, что опять, Филатов? — Елена Львовна устало смотрит из-под очков. На этот раз вспоминать мою фамилию ей не пришлось. — Понравилось на кладбище ездить? — Нет, просто Анна Степановна так ругалась, что не оставила мне выбора. — Оденься, пожалуйста. И завтра приходи в нормальном виде. Твоя акция протеста бессмысленна. — Почему это? — Потому что траур — явление культурно-общественное и исторически устоявшееся. И с этим ты уже ничего не поделаешь. — Но у меня нет траура, — храбро заявляю я. — Я Макарова не оплакиваю. — Пусть так. Ну, а Алису? — Алису жалко, — признаю я. — Очень.