— Ненавижу! Как же я вас ненавижу, придурки! Окна в пятиэтажках давно погасли, на улицах безлюдно, лишь моя длинная тень извивается далеко впереди. По ней медленно проезжает красная спортивная тачка и, дребезжа и громыхая басами, тормозит у гаражей, а я охаю: неужто трусливый урод Серега — бывший парень моей сестры — вернулся в город?.. Надо бы позвонить Алине и огорошить ее сенсационной новостью, но я не даю идее хода. Хватит с нее переживаний из-за этого недоумка с раздутым эго. Прячусь в темноте подворотни и, прижавшись спиной к стене, пережидаю опасность. Ох, напрасно мама безоговорочно мне доверяет: домой я не приду ни в десять, ни в одиннадцать, ни в двенадцать. Потому что не смогу создать видимость радости и счастья. Тысячи тонн черного космоса давят на голову: я одна. Совершенно одна... Одиночкам противопоказаны мечты и надежды. «...Если ты не фейк, то мне тебя жаль. У тебя нет жизни...» — Надо же, какие мы проницательные!.. Хорошо хоть, ты не обделен обожанием и любовью ближних! — Залезаю в злосчастный диалог и перехожу к профилю «Глеб Филатов». Ботаник в сети. Шмыгаю носом, заправляю за уши волосы, выбившиеся из прически, и, выбрав самый удачный ракурс, делаю пару крупных планов. Как водится, макияж размазался, и нос распух от слез и холода, но я из принципа не буду накладывать фильтры и приукрашивать действительность. Отправляю запрос дружбы и готовлюсь к мучительному ожиданию. Меня колотит, как перед выступлением на идиотском конкурсе чтецов, но занудный придурок практически сразу одобряет заявку, и я едва не роняю телефон в траву. Опускаюсь на корточки и, закусив губу, пишу в личку: «Я не фейк. Не в тюрьме, и не больная. У меня есть жизнь. Прямо сейчас я развлекаюсь и гуляю по улицам. И не прячусь от мира за закрытым профилем». Проставляю галочки возле сегодняшних фотографий, создающих видимость движа и моих модельных форм, и со странным злорадством нажимаю на значок «поделиться». Глава 5. Глеб Я люблю лето за то, что в нём есть дача. Чудесное место, где я — это совсем другой я. Не такой, как в Москве: молчаливый чудак-одиночка, а тот я, каким чувствую себя на самом деле: независимый, сильный и смелый. На даче о Святоше никто не знает, там все зовут меня только Глебом и уважают. Мама дачу не любит и уже много лет туда не ездит, поэтому я живу там один. Не совсем-совсем один, конечно, поскольку в большом доме, который мама сдаёт на лето, всегда кто-нибудь есть, но я обитаю на том же участке, только в бытовке, и при желании, могу по несколько дней не видеть съёмщиков. Могу гулять сколько влезет, ходить куда захочу и делать, что вздумается. Для местных ребят я крутой и взрослый. В отличие от них, я много читаю и умею выдавать прочитанное за собственное глубокомыслие, а также частенько поддерживаю всякие их авантюры вроде ночного похода в заброшенный монастырь или вылазки в коровники. Поэтому, когда мне становится совсем тошно, я просто открываю дачные фотки и бездумно листаю их, пытаясь представить, будто я и сейчас там. Сегодня вечером тошно. Как я и ожидал, из-за Макарова и Алисы маму накрывает истерика. Услышав новость, она сначала впадает в прострацию, переспрашивает по сто раз, пытается выяснить подробности, которых я не знаю, потом мечется, решив, что нужно позвонить их родителям, чтобы выразить соболезнования (из-за того, что мама работает в детском саду, она знает почти всех в округе), и уже после разговора с ними, накручивается по полной. Достаёт мои школьные фотки с первого класса, выискивает на них Макарова и, заливаясь слезами, громко молится за его упокоение. Обстановка не для слабонервных. Видеть её такую невыносимо, а уйти к себе в комнату не могу, потому что если это вовремя не прекратить, у неё начнётся паническая атака и всё растянется на несколько дней. Она не сможет ходить на работу и будет названивать в реабилитационный центр, надумав, что Мишка находится при смерти. Мы уже такое проходили. Приходится отпаивать её чайным сбором и валокордином, хотя они на неё слабо действуют. Только притупляют сознание. Эффективнее всего подсунуть таблетку феназепама, но мама боится любых препаратов, считая, что они могут вызвать привыкание, поэтому соглашается лишь в особых случаях, когда сама понимает, что по-другому никак. — Премилосердный Господи, услышь молитву мою за рабов твоих Александра и Елизавету, по неисповедимым судьбам твоим внезапно похищенным от нас смертью; пощади и помилуй претрепетные их души, призванные на беспристрастный твой суд. Да не обличи их яростью твоей и не накажи гневом своим, но пощади и помилуй ради крестных страданий твоих… — Ладно, мам, хватит уже. Завтра сходишь в церковь, свечку поставишь и всё будет норм. — Что значит норм? — её бесцветные губы негодующе дрожат. — Как так норм? Я не понимаю ни этого слова, ни твоего равнодушного тона. — Просто от того, что ты плачешь ничего не изменится и от этих молитв никто не воскреснет. — Зачем ты ёрничаешь? — смотрит с укором. — Ты прекрасно знаешь, что я молюсь о душах. — Батюшка говорил, что скорбь не должна переходить в отчаянье, потому что этим ты ввергаешь их души в смятение. — Это правда, — она шумно сморкается, откладывает фотографии и немного приходит в себя. — Но давай-ка и ты помолись. — Мам, они нам никто. Ни друзья, ни родственники, просто какие-то типы из школы. — Как ты так можешь? Это же дети! — слово «дети» в маминых устах обладает особой святостью и тут уж любые аргументы бессильны. Вот только «дети» и Макаров — понятия друг с другом не совместимые. Макаров был жестоким, циничным и равнодушным гадом, унижающим и использующим людей. Такие как он никогда не бывают детьми в полном смысле. Их души, о которых так молится мама испорчены с рождения. Перед глазами встаёт его перекошенное злобой лицо, когда он бьёт меня за гаражами. Я послал его при всём классе и не собирался извиняться. Мне очень больно, но сцепив зубы, я вижу помутившиеся от остервенения глаза и наслаждаюсь его бессилием. Бьёт он, а побеждаю всё равно я. Так я всегда себе говорю, когда приходится терпеть. — Погоди-ка, — мама настораживается. — Я вспомнила. У тебя, кажется, был с Сашей конфликт. Ну слава богу, «вспомнила» она! А и не надеялся. Пять лет Макаровского террора и буллинга были для неё лишь «особенностями переходного возраста», причем моего. Так она объясняла причины моих прогулов директрисе. Понятное дело, в детали, так называемого «конфликта», я её не посвящал, но прекрасно зная, что я ненавижу Макарова всем сердцем, она всё равно пытается взывать к моей человечности. — Ты должен простить его, Глеб. Какие бы разногласия между вами не происходили. Сейчас это особенно важно. Простить и самому попросить прощения. Скажи: я прощаю все, что нанесло мне обиду. Я прощаю все, что причинило мне боль, страдание и ожесточение… — Пожалуйста, перестань. Я не собираюсь прощать Макарова! — Очень тебя прошу, ради меня. Избавляясь от всякого рода злобы, мы очищаемся сами. — Давай, вместе посмотрим какое-нибудь кино? — предлагаю я. — Хочешь «Собака на сене» или «Шербурские зонтики»? Мама молча встаёт, наливает чайник и ставит его кипятиться. Отворачиваясь, она продолжает тихонько плакать и я иду за новой порцией бумажных платков, а когда возвращаюсь, застаю её с Мишкиным альбомом в руках. Началось. Теперь она будет всю ночь его рассматривать и ругать себя за то, что «недоглядела» и «упустила». — Ложись, пожалуйста, спать, — я осторожно забираю у неё альбом. — Тебе сейчас это не нужно. Сегодня вообще праздник. Забыла? И тут меня осеняет. Быстро лезу в телефон, открываю фотографию с Асей на плече и сую ей под нос. Трясущимися руками мама осторожно берёт телефон, подносит к глазам и с тяжелым вздохом возвращает. — А ведь Миша тоже мог бы стать таким. — Но за меня-то ты хоть немного рада? — тема Миши у нас всегда на первом плане, чего бы это не касалось. — Конечно рада, — но голос звучит бесцветно и равнодушно. — Ты красивый и счастливый. Не всем так повезло, как тебе. Кто-то и вовсе не дожил. Она снова всхлипывает и я чувствую, как начинаю закипать. — Давай, ты выпьешь фенозепам? — Ой, нет, что ты? Я с него потом несколько дней сама не своя. — Давай-давай, — открываю шкафчик с лекарствами и роюсь в пластиковой корзинке. — Тебе нужно успокоиться. Завтра дети в сад придут, а ты вся заплаканная и несчастная. Вот они обрадуются. Это единственный аргумент, который всегда срабатывает. Для садовских детей мама самый весёлый и позитивный человек на свете. Она с ними дурачится, поёт песни, танцует и говорит смешным голосом. Для них она мультяшный персонаж, а мультяшные персонажи плачут и грустят понарошку. Дачные фотки помогают немного отвлечься и напоминают о том, что жизнь — это не только страдания и скорбь, но ещё и лето. Которое, увы, только-только закончилось и до которого нужно пережить осень, зиму и весну. Сообщение Nelli приходит настолько неожиданно, что не сразу вспоминаю кто это. Фотографии с какой-то вечеринки. Просто тусовка. Танцующие люди, шашлыки, нечто без фокуса и цели, лишь попавшие в кадр ботинки, те же самые, что и на её аватарке, намекают на то, что эти снимки были сделаны осознанно, а не сработала автоматическая камера. Что она пытается этим сказать не совсем понимаю. Должно быть нечто в продолжение нашего с ней бодания. Может, пытается доказать свою социальность? Типа вот она я, а вот как я развлекаюсь? Вроде бы и нужно что-то ответить, но настроение безвозвратно потеряно. Теперь мне самому стыдно за эту приторно-жизнерадостную фотку с линейки. И чего я так ей обрадовался? Даже мама посчитала, что некрасиво выглядеть столь благополучным. Некоторое время размышляю о том, чего бы написать админу паблика и потребовать удалить снимок. «Показуха и фарс». Nelli права, на фото не я, а какой-то другой парень. Красивый и, как сказала мама, счастливый, а ещё ботан, баран и лузер. Что ж, пожалуй, сетевая тролльша разглядела меня получше родной матери. Красным колокольчиком загорается уведомление о подтверждении запроса на дружбу. Я не против. Пусть полазит по странице. Время позднее, а небольшой сетевой срач неплохое средство, чтобы сбросить дневной негатив перед сном.