— Вот это я понимаю! Лихой рейд и война, считай, закончена! Раз, и в дамки! Знай наших! — не переставал, пока мы ехали, восхищаться маршал, подкрепляя слова энергичными жестами. — Умылся Лаврентий, — заметил он ехидно, — а ведь обещал товарищу Сталину… Нет, шалишь! Нас на кривой козе не объедешь! — Чекисты товарища Судоплатова действовали с нами, — напомнил я наркому обороны, дипломатично опуская то, что формально это мы действовали с ними, так как операция была чисто НКВД-шной и РККА должна была подчиненным Лаврентия Павловича только всемерно содействовать. — Кроме того, английские самолеты и их содержимое — как раз по части госбезопасности. — А что там? — Внутрь мы еще не заглядывали, но один самолет взорвался. Из других химия потекла, наверное емкости от удара лопнули. Да и после взрыва на берег кое-что выбросило, дает представление, как это все собирались применять. Вот, полюбуйтесь, брошюрка-инструкция на польском. Генеральские дочки, когда мне переводили, одна за другой в обморок хлопнулись, пришлось жену Млот-Фиалковского подключать. Фосген, иприт в двухсотлитровых бочках, плюс заряд ВВ в десяток кило. И все это предписывается размещать на центральных улицах крупных городов, промышленных предприятиях, в административных зданиях, казармах польской армии, которые могут быть заняты нами, вокзалах. И теория подведена. Настоящие патриоты Польши — крестьяне единоличники, а пролетариат и люди, выходящие на митинги и демонстрации, вообще все городские — потенциальные сторонники Советской власти. Их надо уничтожать, чтоб опору у Советов выбить из под ног. Ну и, конечно, сами Советские учреждения и части «оккупационных войск». Так то. Мстить же за массовые убийства нам некому. Не станем же мы Лондон химией бомбить, если на октябрьской демонстрации, к примеру, в Гродно, тысячи, а может, и десятки тысяч людей погибнут? Ведь с Англией мы не воюем, а Польши уже к тому времени не будет, в этом господа хитроумные британцы не сомневались. В одном просчитались — во времени. Не думали, что мы такими шустрыми окажемся. Да и кроме химии на тех «Сандерлендах» взрывчатка тоннами, а может и десятками тонн. Один только взорвался, но вы б видели! Оружие из него тоже повыбрасывало. Прямо в ящиках. Винтовки и ручные пулеметы французские, пистолеты бельгийские. Кстати, принимайте подарки, — я залез в бардачок, который в экспортном варианте лимузина был полностью функциональный, и достал оттуда каждому из моих пассажиров по стволу. — Прошу любить и жаловать «Браунинг Хай Пауэр». Знатная машинка под патрон Люггер. Там и попроще были, 7,65, но этот — шедевр! Тринадцать зарядов в магазине. Но и это еще не все. Один труп, который был почему-то не как все, без спасжилета, добрался до берега на мешке. А в мешке том — немецкие марки в пачках. Подозреваю, что фальшивые. И, скорее всего, не только марки мы там найдем. Расчет понятен. Польские злотые уже никому не нужны и обменять их на марки или рубли местные будут стараться всеми силами. Вброс фальшивок обеспечен массовый! Это ж какой удар и по нашей, и по немецкой экономике можно нанести! А попутно, мы ж за фальшивки будем сажать? Причем, хочешь не хочешь, но получится тоже массово. Симпатий к Советской власти от этого у поляков прибавиться не может. Вот вам и пожалуйста — расширение базы для подрывной деятельности на занятой нами территории Польши. — Хорошая машинка, говоришь? — не ожидая ответа спросил посмурневший маршал, вертя Браунинг в руках. — Ты, товарищ бригинженер, давай, не разбазаривай. Пистолеты эти, как со всем разберетесь, сразу в центр, в распоряжение НКО. Будем отличившихся награждать, — сказав это, Ворошлов сидя справа от меня, замолчал, отвернувшись к окну. — Хотел я тебя к Герою представить за этот рейд, — проговорил он хмуро спустя пару минут. — Но, пожалуй, одним героем тут не обойтись. Тут за каждый твой шаг по отдельности Героя давать надо! Вот мерзавцы! Это ж сколько народу загубить могли! Как представлю, аж в глазах темнеет! Мог бы добраться до того, кто это придумал — голыми б руками разорвал! — Вообще-то, явно не без ведома польского правительства это готовилось, — заметил я. — Так что, до кое-кого из причастных мы добраться можем. Вы, товарищ Маршал, главное не спешите шашкой махать, пока Рыдз-Смиглы капитуляцию не подпишет. Да и вообще, по уму, судить их надо за подготовку массовых убийств собственного мирного населения. Открыто. Чтоб на весь мир прогремело! А что касается наград… Так мне много не надо. Разыскать польского подпоручика Владислава Гриневецкого из 85-го Виленского полка 19-й дивизии генерала Квацишевского и вернуть сразу после войны домой. Одному хорошему человеку обещал. По хорошему, человеку тому надо и Героя дать. Если б не он, зажали б мой батальон между Поречьем и Друскениками и польское правительство смылось бы в Финляндию, а у нас десятки тысяч невинных людей от химии погибли. А он нас через лес без дорог провел, хоть и знал, что погоня может быть. Раненые мои тяжелые, опять таки, сейчас у него. Ну и еще, кое-что. Лимузин, вездеход с броней, рацией, самым мощным мотором, что у нас на «Туры» ставят и новой гидромеханической коробкой скоростей! Вместо того, что у меня по мобилизации взяли. И оружие трофейное, польскую саблю, что я на память с зарубленного мной под Вильно снял, пистолеты, немецкий «Вальтер», польский «Вис», бельгийский «Браунинг», да английский револьвер «Энфильд», на меня оформить хоть как наградные. Коллекцию хочу собрать. А «Маузер» с оптикой — как охотничье оружие. Да, еще «Браунинг» 10/22! Для жены в подарок! — Уймись уже, товарищ бригинженер! — с досадой остановил меня Ворошилов, пока я себе польский танк на память не потребовал. — Кажись приехали? Наша колонна действительно обогнула с торца появившийся из-за деревьев запущенного парка боковой флигель и въехала на лужайку, очерченную полуподковой дворцовых построек. Тут, к моему удивлению, сразу же стал распоряжаться мужчина лет сорока с торчащими в стороны по бокам лысеющей сверху головы темными волосами, что делало его немного похожим на клоуна. Но первое впечатление оказалось обманчивым. «Циркач», в нетерпении соскочивший с подножки автобуса прямо на ходу, стал оценивающе разглядывать главный корпус, потом взбежал на парадное крыльцо и оттуда обратил свой взор на флигели. — Плохо! Аккуратнее не могли? Стекла побиты, под окнами отметины от пуль! Немедленно вставить и замазать! — приказал он властно. Я, только успев вылезти из-за руля, услышав это, только крякнул. — А вы товарищ Ворошилов, почему такой грустный? Так дело не пойдет! Настраивайтесь! Вид должен быть героический! Грудь вперед! Взгляд орла! Не удосужившись дождаться ответа, новоявленный начальник метнулся внутрь дворца. — Это что за фрукт? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Это не фхукт, а пхофессоу Эйзенштейн! — поправил меня щелкнув фотоаппаратом журналист в форме младшего политрука. И даже не повернулся ко мне ведь! Это было уже выше моих сил! — Смирно! Как ведете себя, обращаясь к старшему по званию!! Представьтесь по всей форме как положено!!! — Военный коеспондент газеты «Кхасная звезда» маадший похитхук Симонов! — картавя, вытянулся передо мной «залетчик». — Константин? Константин Симонов? — переспросил я. — Нет, — ответил журналист. — Что значит нет? Имя ваше?! — Товарищ бригинженер, разрешите доложить, Кириллом его зовут, — вступился за него кинооператор в гражданке, старавшийся, тем не менее, говорить по-военному. — Он просто имени своего выговорить не может. — Значит, обознался, — я даже расстроился, что не навестил меня здесь, кроме великого драматурга еще и не менее великий, в будущем, советский писатель. — Объявляю вам, младший политрук Кирилл Симонов замечание! Впредь, обращаясь к старшему по званию, соблюдайте устав! — Так точно, товахищ бхигинженеу! А вы хазве по уставу имеете пхаво объявлять замечание в пхисутствии стахшего начальника? — Имею, — усмехнулся я. — Тем более, что старше меня здесь никого уж и нет. Маршал Ворошилов вон как молодецки вслед за режиссером во дворце скрылся! Не успел я это сказать, как гуру кинематографа вновь выскочил на улицу. — Это безобразие! Не резиденция правительства, а свинарник какой-то! Все разбросано, все разбито! Будто полк драгун неделю здесь пьянствовал! — разорялся он. Ну да, сперва поляки со своим отъездом, а потом мои махновцы похозяйничали. — Снимать будем на улице! Решено! Почему окна до сих пор в порядок не привели?! Где маршал Польши? Немедленно его сюда в парадной форме и со всеми побрякушками! И еще двоих министров посолиднее! — Товарищ Эйзенштейн, — прервал я поток властных распоряжений. — Дворец мы не отремонтируем и стекла не вставим, поскольку не строители и не декораторы Мосфильма. Давайте мы их откроем настежь, чтоб стекольного боя видно снаружи не было, а с подоконников вниз белые полотнища свесим. Символ капитуляции. Они же выбоины от пуль и прикроют. — Точно! Хорошо придумано, товарищ комбриг! — Бригинженер, — поправил я режиссера. — Отлично! Будете принимать капитуляцию с товарищем Ворошиловым! Поляков трое и наших трое! Нужен еще один! Не меньше комбрига! — Ну у вас и запросы! — стал кипятиться я. — Есть только капитан государственной безопасности, но он себя плохо чувствует! — Чекист? Еще лучше! Пусть соберется на час-два, а потом хоть в госпиталь ложится! Давайте, давайте, живее! — Надо, так надо, — рассудил Судплатов, услышав новость. — Хотя на моей оперативной работе за границей после таких съемок можно сразу крест ставить. За два часа подготовки к церемонии подписания капитуляции Эйзенштейн успел достать до печенок абсолютно всех. Конечно, трудно снять шедевр, имея всего две кинокамеры, когда, к тому же, постоянно мешают! НК ИДовец лезет с каким-то протоколом и ЦУ, что в церемонии подписания обязательно должны участвовать от поляков все первые лица и особо, по «японской» причине, министр иностранных дел, то есть четверо. Пришлось задержать Родимцева, бригада которого как раз проходила мимо Святска. Ну что ж, сдается маршал, комдив, полковник и гражданский президент, а принимают капитуляцию, опять таки, маршал, комбриг, полковник и капитан госбезопасности. Чудно! Практически паритет! Все, фигуры расставлены, можно начинать игру! Мотор! По сигналу я тронул автомобиль и неспеша проехал три десятка метров, остановившись у условной метки на центральной дорожке. До двух составленных вместе и укрытых пурпурной материей столов, установленных на круглой мощеной площадке перед главным крыльцом, отсюда было ровно такое же расстояние, как и от парадного входа. Маршал Ворошилов, я, капитан госбезопасности Судоплатов и полковник Родимцев вышли из машины и ровно в этот же момент из здания выдвинулись поляки. Президент Мосцицкий, главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы, премьер-министр генерал дивизии Складковский, министр иностранных дел полковник Бек. Первая камера, установленная на крыше западного флигеля, охватывала сейчас всю панораму. Вторая, пишущая и звук, стояла непосредственно у столов и предназначалась для крупных планов. Визуально мы издали, конечно, проигрываем полякам. Наши скромные награды ни числом, ни блеском не идут ни в какое сравнение с бижутерией сдающихся. Но вот вблизи все совсем не так. Мосцицкий, и без того глубокий старик, сгорбился и еле идет. Бек пытается его поддерживать, но руки его дрожат, да и обильный пот выдает душевное волнение. Главнокомандующий, который еще вчера утром был полон надежд на собственное безоблачное будущее, казалось, всего за сутки годами догнал своего президента. Складковский пытается выглядеть достойно, даже где-то надменно, но его подводит левая щека и общее впечатление смазывается нервным тиком. Зато мы во главе с Ворошиловым — орлы! Разорвем любого! В первую очередь Эйзенштейна, который хочет от нас каких-то гримас и уже достал своим «не верю»! Маршал попробовал было возмутиться, но нарвался на отповедь. — Товарищ Эйзенштейн, что вы себе позволяете?! — Вы и ваши люди, товарищ Ворошилов, свое дело сделали. Молодцы! Теперь я делаю свое! И имеет оно, как сказал товарищ Сталин, давая это поручение, огромное, решающее политическое значение! Так что потрудитесь делать то, что вам велят! Вы здесь всего лишь актер и обязаны слушаться режиссера! Или вы думаете, что я сюда с камерами прилетел, что вы перед ними лишний раз покрасоваться могли? Вот! Вот!! То, что нужно!!! Праведный гнев, благородная ярость! Очень хорошо! — Какая, какая ярость?!! — отреагировал нарком обороны на запретное слово как бык на красную тряпку, распаляясь все больше. — Товарищ маршал, благородная ярость к дворянскому сословию отношения не имеет и присуща всем честным людям без исключения, — поспешил я вступиться за перегнувшего палку киношника, пока беды не случилось. — Недаром в песне поется: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война». — Не знаю такой песни! — все еще грозно сверкая глазами, отмахнулся от меня Клим Ефремович, но и на Эзенштейна набрасываться не стал. — Конечно, с восемьсот двенадцатого года много воды утекло… — объяснил я казус, осознав, что впопыхах брякнул лишнего. Ладно, проехали, надеюсь, через пару лет забудется… Сходимся одновременно. Подаю наркому обороны СССР красную папку и товарищ Ворошилов громко зачитывает акт о капитуляции на русском языке. Капитан госбезопасности Судоплатов после выступления маршала передает такую же папку противной стороне. Читает, взаимно, Рыдз-Смиглы. По-польски и не столь четко, часто сбиваясь. Ворошилов приглашает польскую сторону сесть на подготовленные только для них четыре стула за стол и подписать каждый из экземпляров. Поляки выполняют команду без перевода, все оговорено заранее. Поочередно ставят свои автографы и встают. Полковник Родимцев забирает со стола оба экземпляра акта и отходит. Рыдз-Смиглы, Складковский и Бек достают свои сабли и кладут эфесами вперед на пурпур. Из-за наших спин подходит отделение десантников и берет теперь уже официально пленных поляков под конвой и ведет во дворец, разоружая и сменяя в карауле у дверей моих «махновцев» в польской форме. Мотор! Снято! — Фуххх! — выдохнул я. — Связь с Москвой! Быстро!!! — приказал Ворошилов. — Нужен еще один дубль! — воскликнул Эйзенштейн. — Не верю!!! — рассмеялся, несмотря на слабость, Судоплатов. Эпизод 23 Никогда не замечал за собой страсти к лошадям. Вернее, никогда об этом просто не думал. Ни в этой, ни в прошлой жизни иметь с ними дело мне просто не приходилось. Но вот ведь случай, который, по замыслу некоторых, должен был превратиться в несчастный! Вяхра, вороного коня-трехлетку подарил мне польский полковник, командир 18-й номерной кавбригады, сказав, что был его и вообще — лучший четвероногий друг на свете. Никогда б с ним не расстался, если б все так не повернулось! А я что? Я подарки люблю! Подошел, взял повод горячившегося коня, пропустив мимо сознания, что полковник сам почему-то не в седле ко мне подъехал, а пешком притопал, держа Вяхра прямо за узду. Коняга, почувствовав смену руки и некоторую свободу, тут же взвился на дыбы, норовя врезать мне копытом, но не на того напал. Не первый год замужем и привычка уходить с линии атаки, будь то конь, человек или вообще чудище неведомое, въелась в мозг намертво, управляя телом даже помимо сознания. Шагнув влево и, одновременно, сократив дистанцию я силой и весом потянул морду вниз, возвращая подарок на четыре ноги, обнял его за морду, тихо поругал шепотом в ухо за шалости и, сам того от себя не ожидая, лихо, не касаясь стремян, взлетел в седло. Уж после этого опомнился, сообразив, что проделал все на рефлексах, которых у меня быть не могло! Ну, раз сознание победило и я на коне, то грешно было б не попробовать прокатиться. К моему удивлению, а также удивлению полковника и прочих видевших это поляков, у меня получилось! Сначала шагом, потом рысью и, наконец, галопом погнал Вяхра по полю, а вернувшись, сердечно поблагодарил комбрига, который тут же поспешил смыться. Уж потом подошел польский солдат, пути которого здесь с офицерами расходились, им в Литву, ему до хаты, и признался через переводчика, что Вяхром в бригаде вороного никто не называл, только Холерой, то бишь Чертом по-польски. И сажали на него исключительно тех, кто крупно провинился. Числясь в Кресовской кавбригаде он попал на войну только с третьего раза, оставшись в конюшне после ухода бригады второочередной. Лишь только их бригада, 18-я третьей очереди, взяла его потому, что больше лошадей просто не было. Вяхра за строптивость, яростную злобу, дьявольскую изобретательность в деле увечья собственных седоков много, нещадно и без толку били, чуть было уж совсем не пустили на мясо, но тут случилась капитуляция и конь уцелел. А я-то думаю, что это полкан ко мне таким уважением воспылал! Подарочек-то с двойным дном оказался! Мечтал, зараза, наверное, что я шею себе сверну! Не тут то было! С Вяхром, к удивлению всех, взаимопонимание, уважение и даже дружба у меня сразу наладились. При том, что по отношению ко всем остальным он ничуть не переменился. Кубанцы из 3-го казачьего, знавшие в лошадях толк, запретили мне подпускать вороного не только к коням, чтоб не грызся со всеми, но и к кобылицам, чтоб потомства от него, не дай Бог, не было! Несмотря на то, что красоты, силы и выносливости Вяхр был просто изумительной! — Бригинженер-то ваш, прям чародей, — говорили казачки моим ремонтникам. — Такая зверюга свирепая, а даже слово его слушает! На скачках товарищ Любимов ему на старте так и говорит, мол, едем три тысячи шагов, силы рассчитывай. И что? Холера мордой закивал и ведь первый пришел! — Точно дело нечисто, — вторили им мои ремонтники, бывшие рабочие московских заводов, коммунисты и материалисты. — Давеча только первачом разжились, да Холере на глаза попались. Цап зубами за тент и тянет, а бутыль-то возьми и выкатись! И ходит за командиром, будто собака, сам и без повода. Да что конь, вы на баб посмотрите! — тут уж начинались пересказы через третьи языки, как я сперва Лиду улестил, чтоб отца уговорила через лес провести, да и о генеральше с ее дочками тоже немало брехали, с чего это вдруг они взялись нам помогать. И не только среди бойцов, но и в штабе 5-го танкового корпуса сплетни ходили, о чем мне прямо и сказал Попель. — Вот и проведите работу, товарищ полковой комиссар, — не придал я сообщению никакого значения. — У меня своей полно, чтоб на брехню разную внимание обращать. — Проведешь тут, когда твои добровольцы по всем дивизиям корпуса разошлись! — И что? Мне теперь политинформацию о вреде суеверий и сплетен организовать?! И то верно. После капитуляции Польши война закончилась только формально, а забот у меня только прибавилось. Рыдз-Смиглы сотоварищи подписали документ пятнадцатого июля и в тот же вечер РККА стала доводить его до сведения польских частей всеми доступными способами: парламентерами, радиосообщениями открытым текстом и с помощью захваченных нами шифров. На следующий день на головы полякам посыпались листовки. Еще день спустя, для самых неверующих, на листовках поместили фотографии. Надо сказать, что впитав информацию очень, очень немногие полки, бригады и дивизии сохранили порядок и организацию, либо сдавшись в полном составе, либо рванув к нейтральной литовской границе. Так, к примеру, КОПовцы у Друскеники интернировались в Литве сразу в ночь на 16-е и тем самым оголили левый фланг стоящей перед 3-м Кубанским кавкорпусом пехотной дивизии, которая все еще размышляла. Точно так же в Литве беспрепятственно оказались и дивизии, стоявшие против немецкой Восточно-Прусской границы. Они успели сбежать до выхода на этот рубеж частей КМГ комкора Потапова. Но в основной массе своей польская армия, бросив все, кроме личного оружия, бросилась бежать, превратившись в вооруженные группы «по-интересам». Рванули кто куда. Солдаты, что жили по эту сторону Вислы — до дому. «Западные» — тоже, но уже в немецкую зону. Офицеры — куда ближе, в Литву или к немцам, лишь бы уйти от Советов. Одновременно этим движением были захвачены и гражданские, те, кто побогаче. Они тоже рвались любыми путями остаться «в капитализме». Именно в эти первые после капитуляции дни родился анекдот о национальном еврейском или польском приветствии. Поскольку мосты на Висле уже были захвачены немцами, но всю реку они не контролировали, переправлялись на лодках, баржах, плотах. И вот, две посудины встретились на середине реки. Пассажиры, и те, кто уже насмотрелся на немцев, и те, кто бежал от Советов, выстроились вдоль бортов и крутят пальцем у виска, считая друг друга сумасшедшими. Карта боевых действий, и без того напоминавшая слоеный пирог после прорыва фронта на границе, превратилась в жалкую попытку зафиксировать и упорядочить хаос. РККА быстро шла по дорогам на запад, а в стороне, в лесах, в глуши передвигались в разных направлениях группы поляков. Причем среди них все еще оставались довольно крупные и организованные. Та же 18-я кавбригада, командир которой подарил мне Вяхра. Третьеочередная, из тех пяти, что Млот-Фиалковский по моей воле услал в сторону Варшавы, на удивление не рассеялась и даже, поначалу, не бросила свои пушки и обозы. Она, вместе с четырьмя «сестренками», отделившись от двух пехотных дивизий, командиры которых ушли умирать в осажденную немцами, а вскоре и нами, Варшаву, попыталась силой прорваться через порядки Потапова в Литву. Конечно, по дорогам их не выпустили. Но конница, бросив обозы и пушки, растворилась в лесах, не оставляя попыток пробиться на север. На закрытой местности, без танков, поддержки артиллерии, мы не имели перед поляками никаких преимуществ, однако, хочешь не хочешь, но надо было либо терпеть их нападения на наши гарнизоны и колонны, либо прочесывать пущи. С этим я и пришел к комкору Потапову утром 22 июля. — Товарищ комкор, сколько с ними можно возиться? Людей терять? Хотят в Литву? Пусть уматывают! Организовать им «зеленую улицу» до самой границы! Поставить условие сдать оружие и все прочее, кроме формы, наград и личных вещей! Все равно на границе все бросят. К тому же, никуда они от нас не денутся. Договор о передаче Литве Виленского края в обмен на размещение советских гарнизонов подписали на следующий день после капитуляции. Полгода не пройдет, как это прибалтийское государство станет советским и поляки из лагерей для интернированных плавно переместятся совсем в другие лагеря. — Думаешь, поверят нам и пойдут оружие сдавать? — усмехнулся командующий КМГ. — Предложим и увидим, поверят или нет! У меня за последние трое суток семь нападений на ремонтные подразделения! — Ты же понимаешь, что такой подход к бандитам, а они сейчас по нашим законам бандиты и есть, не одобрят? — спросил меня, глядя в упор, Потапов. — Боитесь, товарищ комкор, вопрос задать и трусом, потакающим бандитам, показаться? Тогда прошу разрешения мне обратиться с ним к старшему по званию. К командарму Жукову, которому мы сейчас подчинены. Если же и командарм-8 в кусты утечет, то я до Ворошилова дойду, а то и выше. Ты меня знаешь! Терять своих людей, а каждый из них — мастер золотые руки, я не желаю! — Ладно, не кипятись! Сам запрошу! — жестко ответил, явно недовольный моим упреком в робости перед начальниками командующий. — Мне тоже бойцов жаль, да и сроки поджимают. К первому сентября надо здесь все зачистить и отвести бронетехнику и артиллерию на двести километров от линии разграничения с немцами. — Это еще почему? — удивился я, впервые услышав тогда о ДМЗ, демилитаризованной зоне. — По Советско-Германскому договору! Демилитаризованная зона вдоль маньчжурской границы получила высокую оценку в верхах, сильно снизив напряжение на ней и понизив накал Советско-Японских отношений. Вот условие в договор с немцами и ввернули. Я сам только на днях об этом узнал. — Погоди, ДМЗ в Маньчжурии — это японцы не могут свои войска вблизи границы размещать, кроме самого необходимого минимума! А здесь? Почему мы войска на восток отводим? Мы что, немцам войну проиграли?! — Без паники! — усмехнулся Потапов. — И мы отводим. И немцы. Кроме Восточной Пруссии. Так что между нашими армиями будет на севере двести, а на юге Польши — все четыреста километров. Передраться через такую прослойку с Гитлером нам будет затруднительно. Хотя я бы с удовольствием этим фашистам навалял, пока они с Антантой сцепились… — с сожалением вздохнул под конец комкор. Суетился я не зря. От Потапова к командарму-8 Жукову, от Жукова к комфронта Апанасенко, от него в Москву, но там «договорняк» с недобитками одобрили и уже первого августа на дорогах, перекрестках, в населенных пунктах были выставлены большие плакаты с щедрым советским предложением о пропуске в Литву тех, кто не желает сдаваться в обмен на оружие и все военное имущество, исключая форму, награды и личные вещи. Поначалу реакции не последовало, но при зачистках части РККА теперь всегда пробовали сначала договориться, обещая безопасное интернирование или, как альтернативу, поливать окруженные дебри химией неделю подряд. Дышать-то, имея химзащиту, можно, а есть? И что будет с лошадьми? Как только первая группа поляков согласилась, была накормлена и пешей колонной двинула на север в сопровождении советского патруля всего из пяти человек, процесс пошел по нарастающей. Чтобы его упорядочить были развернуты пункты приема оружия. Вот именно на таком пункте мне и подарили пятого августа Вяхра. Причина выдвинуться из корпусной АТРБ, развернутой на северной окраине Гродно, была важная. Разведка нашла на лесной дороге западнее реки Бобр восемнадцать брошенных 220-миллиметровых польских мортир и танк. Немецкий! Видно, узнав о капитуляции, бравые артиллеристы просто бросили тяжести и рванули к нейтральной границе. Тягачи С7Р на шасси танка 7ТР, в свою очередь построенного на базе «Виккерса» точно также, как и советский Т-26, но с использованием моторов и коробок от 5-тонных грузовиков ФИАТ, имели то же достоинство, что и наши машины — большой запас хода. А вот у немца, судя по всему, горючка кончилась еще во время официальной войны. Во всяком случае, тащили его на буксире, а потому тоже оставили. Собирать брошенное оружие, сортировать на исправное, утиль, требующее заводского ремонта, а также то, что можно было восстановить своими силами, входило в мои прямые обязанности. А тут такой подарок. Собрал колонну из БРЭМ, тягачей ЯГ-10Т, летучек, выпросил в бригаде у Кривошеина танковую роту Полупанова в сопровождение, места там все еще были беспокойные, и двинул к месту находки. Спустя один дневной переход немецкий панцер предстал пред мои светлые очи. Это была «четверка» с «окурком», судя по присохшей по самую башню грязи вперемешку с осокой, увязшая в болоте и брошенная «родным» экипажем. Потому и полякам, которые умудрились танк вытащить, она досталась неповрежденной. Осматривая танк, я сделал неприятный для себя вывод, что немцы тоже извлекли уроки из испанской войны, где довольно активно пользовались трофейными Т-26М. Лоб башни и корпуса этого «панцерфир» был экранирован дополнительными 30-миллиметровыми бронеплитами, общая толщина бронезащиты, таким образом, достигла шести сантиметров. По этому параметру он ничем не уступал, а возможно, даже превосходил, за счет качества самой брони, отечественные Т-28. Похоже, наши батальонные 25-миллиметровки смогут взять этого зверя только в борт. Не было уверенности и в полковых «сорокапятках», но тут нужен был обстрел. Машину следовало как можно скорее переправить в Москву. К вечеру шестого августа мы притащили ее на буксире, укутанную от посторонних глаз брезентом, в Гродно, так как заправлять нашим или французским бензином, не имея никаких инструкций по эксплуатации, я побоялся. К тому же МТО какое-то время было затоплено, а разбираться в поле, что там и как после купания, нам было не с руки. Два дня ушло на извещения-согласования и девятого мы отправили «немца» в Москву по железной дороге.