В те дни к Бильроту поступила новая больная, 43-летняя Тереза Хеллер, мать восьмерых детей. С октября она теряла в весе, испытывала боли в желудке, усвоить могла только простоквашу. Бледность, рвота — все указывало на карциному. Но Бильрот боялся шока, сепсиса, перитонита и не готовил ее к операции до конца декабря, когда на рождественском концерте услышал первое исполнение Трагической увертюры Брамса. Эта великолепная музыка будто говорила: «Смотри, какого совершенства можно добиться… А в своем деле ты так можешь?» Публике вещь не понравилась, но Бильрот сразу оценил ее. Целыми днями не шла она из головы. И он решился. После праздников мотив для подвига появился у всей команды Бильрота. Профессор был вызван в министерство просвещения на ковер. Он любил порассуждать, что народы тоже существуют по Дарвину, как звери. Только вместо физической силы у них интеллект (образование) и богатство (трудолюбие). Раз немцы превосходят в этом остальных, тут уж ничего не поделаешь: закон природы. Но дело было в Вене, представителей других народов такие разговоры обижали. В министерство направилась целая делегация врачей чешского происхождения. Бильроту заявили в глаза, что в людях он не понимает. А значит, и ученики его никуда не годятся. Пусть ищут работу в своей прекрасной Германии. Ассистентами Бильрота были как немцы, так и австрийцы самых разных национальностей. Бильрот чувствовал, что всех подвел. Теперь нужно было вместе совершить сенсацию, прогреметь на весь мир. Заранее отрепетировали роль каждого. Наркозом на английский манер занялся отдельный ассистент, любимый ученик и близкий друг Доменико Барбьери. Помещение дезинфицировали, натопили до 30 градусов по Цельсию. Операция началась 29 января 1881 г. в девять утра. Последний, 46-й шов наложили ровно через полтора часа. Опухоль занимала нижнюю треть желудка, так что изъятый фрагмент имел длину 14 сантиметров. «Страшно сказать!» — писал Бильрот. Это был грозный перстневидноклеточный рак, проросший сквозь стенку желудка и уже давший метастазы в лимфоузлы. Больная была обречена, все понимали, что жить ей несколько месяцев, но сейчас речь шла о самой возможности резекции желудка. Тереза быстро поправлялась, жалуясь только на пролежни. 4 февраля Бильрот записал: «Сегодня снял швы. Полное заживление раны без реакции. Хоть какое-то утешение!» 13 февраля: «Сегодня первый раз она поела мяса». К тому времени слух об операции облетел Европу, все рвались повторить. 14 февраля Брамс написал Кларе Шуман: «Рассказывают, что Бильрот сотворил неслыханный трюк: он вырезал одной женщине желудок (вместе с раковой опухолью), вставил ей новый, с которым она сейчас потихоньку перебирается от кофе к говяжьему жаркому!» В деталях неточно, но тон слухов передает. Сенсация удалась. Теперь ассистентам Бильрота нельзя было отказать, они получили профессорские должности в разных городах империи. Когда на следующий год Бильрота пригласили в Шарите, он отказался и провел остаток дней в Австрии. По этому поводу студенты устроили праздничный митинг с концертом и факельным шествием. Счет резекциям желудка пошел на сотни. Одержав победу, Бильрот задумался о том, как часто человек ведет себя вовсе не по закону борьбы за существование. Почему Брамс любит Клару Шуман, хотя понимает, что шансов у него нет? Отчего сам Бильрот не расстается с бокалом вина и сигарой, если лучше других знает, насколько это вредно? И если силу привязанности можно представить как эволюционное преимущество, то зачем человеку музыка? Отчего нас утешает именно грустная музыка, похожая на самые горькие воспоминания? Когда в 1887 г. Бильрот болел пневмонией, его лечащий врач Йозеф Брейер рассказал, что как раз во время исторической операции у него была пациентка Анна Оливандер с параличом. Они часами говорили, перебрали самые печальные события ее жизни, и девушка встала на ноги. Теперь вместе с учеником Зигмундом Фрейдом Брейер отрабатывал новый метод лечения, который назвал психоанализом. Если музыка лечит в этом смысле, то самая популярная должна быть в миноре. Бильрот попросил Брамса посчитать соотношение веселого и грустного у Бетховена, Моцарта и Гайдна. Оказалось, в миноре написана от силы пятая часть их музыки. Бах чуть грустней: 45 %. — А до Баха? — допытывался Бильрот. — Как там с народной песней? Брамс пересмотрел все свои песенные сборники, вышла та же пропорция. «Не верю я в метафизические законы психологии», — написал Бильрот. Должно быть материальное объяснение. Что, если дело в ритме? Знакомым врачам, работающим в военных комиссариатах, полетели письма с просьбой сообщить, есть ли призывники, не способные маршировать под музыку. Много ли их? Как их здоровье? Собрать такие данные и выдвинуть достойную теорию Бильрот не успел: в 65 лет он скончался от сердечной недостаточности. Последняя воля покойного запрещала вскрывать его тело. Если он вправду загнал себя в гроб сигарами и рейнским, то незачем это подтверждать, давая тему сплетникам. По словам Бильрота, «медицине, моей законной жене» и так осталось все, хотя счастье приносила не она, а другая. В письме Брамсу прямо сказано: «И когда я начинаю думать о самых прекрасных мгновениях своей жизни (лишь немногие смертные могут похвастаться такой богатой событиями жизнью, как я), то ты затмеваешь собою все остальное… Я нередко докучал тебе глупыми разглагольствованиями на тему “что есть счастье?” — и сегодня могу сказать определенно: я был счастлив, слушая твою музыку». ОБСУЖДЕНИЕ В ГРУППЕ Zlata Khud: Так пациентка поправилась или умерла от метастазов? Ответ: Поправилась после операции, выписалась через три недели. Но 23 мая, то есть четыре месяца спустя, умерла от метастазов. Уже не в желудке. Vladislava Ponomareva: Мать «боялась, что дурачок, способный только петь и пиликать на скрипке, пойдет по миру». А что дурачок будет людей лечить, ее не волновало!))))) Ответ: В наших текстах принято называть вещи своими именами и приводить те мотивы, которые действительно — по документам и свидетельствам — двигали героями. А не идеальные. Да, Кристина Бильрот, в девичестве Нагель, считала своего сына глуповатым и поэтому думала, что в такой конкурентной среде, как музыкальная, Теодор не пробьется без «лапы». А в медицине «лапа» была — друг дома профессор Вильгельм Баум, человек выдающийся и пробивной. Вот будь при нем, говорила Бильроту мать, как-нибудь и проживешь. Что ее сын поверит в себя, уйдет от Баума, станет гениальным хирургом, у нее и в мыслях не было. Никто бы не решился тогда о таком даже подумать. Еллени Сем: Спасибо! Очень актуальная тема на сегодня, к сожалению. Если четверо из десяти пациентов, обреченных на мучительную смерть, выживают после рискованной операции, значит ли, что смерть остальных должна быть поводом посадить врача в тюрьму? Как хорошо, что тогда это никому не приходило в голову. Иначе медицина до сих пор оставалась бы на уровне Средневековья. Ответ: Тогда от медицины ждали новых открытий, потому что страданий было много и каждый знал, что может помереть в любой момент. Сейчас большинству кажется, что страдания — это удел хроников, а если ты чувствуешь себя сносно, то все это не про тебя. С жиру бесятся. Судье, которая сажает медика, чтобы выполнить план по посадкам, просто не приходит в голову, что ее собственная жизнь однажды окажется в руках врача. А тот, чтобы не рисковать, вместо процедуры пропишет ей по гайдлайну аспирин. 36 Вакцинация от сибирской язвы Луи Пастер 1881 год 5 мая 1881 г. Луи Пастер публично привил ослабленную культуру сибиреязвенной палочки 25 овцам и баранам. Все они выжили и получили иммунитет к болезни, косившей тогда скот по всей Франции. Началась эра вакцинации: средство от инфекций стали приготовлять из их возбудителей. Когда Пастер решил заняться патогенными микроорганизмами, возникла серьезная проблема: ни он сам, ни его сотрудники не были врачами. Отец микробиологии начинал с химии. После того как он открыл бактерий, ответственных за разные типы брожения и за инфекции шелковичных червей, французское правительство положило ему пенсию в размере двойного профессорского жалованья и передало в пожизненное пользование лабораторию. Находилась она в Высшей нормальной школе на улице Ульм в Париже. Это славное заведение готовило лучших учителей Франции, но не врачей. Приходилось искать болезнетворные бактерии без доступа в больницы. Например, стафилококк был открыт, когда друг и соратник Пастера химик Эмиль Дюкло (1840–1904) покрылся фурункулами. Подозревали, что внутри них активно размножается возбудитель, а вскрыть чирьи для отбора материала было некому. Вызвали на дом врача, кое-как справились. Но после этого случая Пастер спросил Дюкло, нет ли среди его учеников молодого медика, способного на самоотверженный труд. Под эти критерии подходил один лишь Эмиль Ру (1853–1933), которого Дюкло знал с 1872 г., со времен, когда он заведовал кафедрой химии в Клермон-Ферране. Пришел туда худенький молодой студент-медик, одетый во все черное (Ру носил траур по двум братьям, погибшим на франко-прусской войне в 1870-м). Этот парень рано потерял отца, вырос в семье старшей сестры и, как бывает с детьми, которых воспитывали братья-сестры, занимался только тем, что хотел. Вот теперь его привлекла химия, и он просился к Дюкло. Чтобы от него отделаться, профессор дал издевательское задание: вот кристалл медного купороса, определите его состав при помощи химического анализа. «Я думаю, что это сульфат меди», — сказал Ру. «В химии не имеет значения, что вы думаете, а важно то, что есть». Студент растворил купорос в воде, поглядел на свет: «Я уверен, что это сульфат меди». «В аналитической лаборатории надо не верить, а знать». И только когда Ру показал наличие в пробе меди и остатка серной кислоты, Дюкло засчитал ответ как правильный. Профессор полагал, что после этого случая Ру больше не придет, однако буйному студенту понравилось. Особенно его чаровали оптически активные кристаллы, которые были зеркальным отражением друг друга. От Дюкло студент узнал о давнем открытии Пастера, что из пары таких кристаллов сахара бактерии способны усвоить только один, определенный. Здесь кроется какая-то важная тайна жизни, быть может, ответ на вопрос о нашем происхождении. У Эмиля Ру дух захватило от близости к этой загадке. Но через пару лет Дюкло перевелся к Пастеру в Париж, а сменил его человек, который Эмилю был совсем не интересен. И Ру бросил университет. Доучиваться решил в столичной школе военных медиков Валь-де-Грас, где платили стипендию и студенты имели воинское звание. Но и там он так увлеченно разглядывал кристаллы в микроскоп, что вовремя не сдал диплом, темой которого было бешенство. Профессора могли бы ходатайствовать за Эмиля, все зависело от его куратора. Тот дал такую характеристику: «Не могу сказать, что он не работает. Но он только возится с микроскопом, вместо того чтобы заниматься делом». Этого куратора звали Альфонс Лаверан (1845–1922). Спустя несколько лет, оказавшись в отдаленном алжирском гарнизоне, он сам возьмется за микроскоп и в ходе «возни» откроет вызывающего малярию паразита, за что в конечном счете получит Нобелевскую премию. Но в 1874 г. Лаверан сыграл ключевую роль в отчислении Эмиля Ру из школы Валь-де-Грас и вооруженных сил вообще. Медицинское образование можно было продолжать в больнице Отель-Дьё. Аренда жилья и весьма скромное питание — Ру жил на хлебе и сыре — оплачивались уроками, которые студент-медик давал в коллеже Шапталь как официальный репетитор. Однако для такой работы ему не хватило терпения. Когда один бездельник не подготовил домашнего задания и в очередной раз нахамил Ру, тот схватил его одной рукой за шиворот, а другой стал душить. Хорошо, что занятия проходили в классе, на крик успели прибежать учителя. Директор объявил Эмилю, что душил он сына очень влиятельного человека — владельца похоронного бюро — и теперь лучше всего уволиться по собственному желанию. В больнице Отель-Дьё для Ру нашлось место в клинической лаборатории при морге. Работа несложная, но молодой человек на ней затосковал. Он разыскал профессора Дюкло и стал захаживать к нему в лабораторию — похимичить по старой памяти. Там же работали частные ученики профессора, среди которых была английская аристократка по имени Роуз Энн Шедлок (1850–1885, умерла от скоротечной чахотки) — девушка изумительной красоты, очень увлеченная химией. Их взаимную страсть Ру на старости лет вспоминал как «безумную»: они для начала съездили в Лондон и там тайно обвенчались в обстановке такой секретности, что свидетельство о браке было найдено только в 2006 г. Чтобы иметь повод навещать любимую, не компрометируя ее, Ру стал бесплатно готовить профессору демонстрационный материал для публичных лекций: выращивал в своей больнице культуры дрожжей и других микроорганизмов, постоянно вертелся у Дюкло, и тот порекомендовал его Пастеру. Для Ру Пастер был богом, он посещал все лекции своего кумира в Академии наук, где «взрослые» врачи слушали про патогенных микробов скептически. Пастер и Ру (выполняет инъекцию) прививают овец от сибирской язвы, 5 мая 1881 г. Журнальная гравюра 1881 г. Главным заказчиком исследований Пастера выступало министерство сельского хозяйства. Это самое хозяйство терзали тогда сразу две эпизоотии: куриной холеры и сибирской язвы. Болезнь кур Пастер описал высокохудожественно: «Птица, ставшая добычей этого поветрия, лишается сил, ходит шатаясь и опустив крылья. Растопыренные нижние перья придают ей шарообразную форму. Ее гнетет непобедимая сонливость. Если заставить ее открыть глаза, она кажется очнувшейся от глубокого сна и тут же смыкает веки. Чаще всего птица не двигается с места, где смерть и застигает ее после безмолвной агонии, при которой она считаные секунды едва двигает крыльями». Микроб, вызывающий куриную холеру, был известен. Ру и другой ученик Пастера — биолог Шарль Шамберлан (1851–1908) научились разводить его на курином бульоне. В июне-июле 1880 г. они заражали им птиц и следили за развитием болезни. Август был посвящен полевым исследованиям сибирской язвы, а в сентябре опять взялись за кур. И тут оказалось, что зараженные стоявшими с июля бактериями птицы не погибают. Ру с Шамберланом решили, что микробы умерли, но боялись вылить культуру в канализацию, чтобы не получить нагоняй. Через неделю они заразили двух других кур, одна из которых все же умерла. В середине октября Пастер вернулся с каникул и объяснил, что значит этот результат: ребята, сами того не желая, получили аттенюированных (ослабленных) микробов, с которыми организм птиц может справиться. По аналогии с оспой учитель предположил, что теперь эти куры устойчивы и к «диким» бактериям. Действительно, привитые птицы пережили заражение свежей культурой микробов, только что опустошившей целый курятник. Это была та самая счастливая случайность, которая, по знаменитым словам Пастера, «выпадает лишь на долю подготовленного ума». Тот же принцип можно было применить для предохранительной прививки от сибирской язвы. Пять месяцев суматошной работы ушли на подбор условий, при которых сибиреязвенная палочка теряет свою патогенность. Оказалось, это происходит, если выращивать ее при температуре от 41 до 43 градусов в присутствии воздуха. Затем при охлаждении аттенюированные микробы образуют споры, так что получается вакцина, которую можно долго хранить и далеко перевозить. Ее благополучно испытали на четырнадцати баранах, о чем 28 февраля 1881 г. Пастер доложил в Академии наук. Ветеринары не поверили, что все так просто, и самый скептически настроенный ветеринар по имени Ипполит Россиньоль написал едкую статью со словами: «Во всем мире есть одна истина — микроб, и Пастер пророк его». Россиньоль участвовал во франко-прусской войне как интендант. Вернулся он богатым человеком, купил замок Пуйи-ле-Фор, некогда принадлежавший королеве-развратнице Изабелле Баварской, и устроил там ферму. Его клиентами стали все окрестные животноводы. Россиньолю пришла в голову мысль вызвать Пастера на публичный поединок: предоставить ему 25 баранов, которым введут аттенюированных микробов, и еще 25 в качестве контрольной группы. Потом заразить и тех и других агрессивной культурой и посмотреть, что будет. Пастер вызов принял: что сработало в лаборатории для 14 баранов, сработает и на ферме с 25. Ру был отозван с пасхальных каникул (к большому сожалению Роуз Энн) и прибыл в замок Пуйи-ле-Фор. Наутро 5 мая он увидел толпу зрителей и заволновался. Пастер же сохранял спокойствие, шутил да приговаривал: «Главное — не перепутайте колбы». Двадцати пяти баранам и овцам, пяти коровам и одному быку шприцем Праваса было введено под кожу по пять капель того, что Пастер называл «первой вакциной». С 6 по 9 мая Ру и Шамберлан ежедневно обследовали привитую группу: все прошло хорошо. 17 мая состоялась прививка «второй вакцины» (которая вызывала смертельную болезнь в 50 % случаев). Опять ничего. До решающей прививки настоящего патогенного микроба ждали две недели. За это время в лаборатории Пастера произошла еще одна счастливая случайность: 25 мая у одной из подопытных собак появились признаки водобоязни. Если удастся опыт на ферме, можно заняться вакциной от «человеческой» инфекции, да еще какой: смертность среди заболевших бешенством стопроцентная. Пастер тогда уже убедился, что возбудитель бешенства нельзя развести в пробирке: он размножается только в нервных клетках. Чтобы заполучить этот «микроб» (тогда не знали, что это вирус: вирусы еще не были открыты), препарат мозга больной собаки нужно было ввести в мозг здоровой, для чего требовалось произвести трепанацию черепа. Этого Пастер сделать не мог и не решался поручить кому-нибудь другому. Он совсем не любил собак, но ему была противна даже мысль о вивисекции. Профессионального медика Ру такие соображения не остановили, так что Эмиль под свою ответственность сделал трепанацию, положившую начало разработке вакцины против бешенства. Срок для решающего укола баранам и овцам настал 31 мая. Смертельную инъекцию в тройной дозе получили все бараны — и привитые, и контрольные. На следующий день, 1 июня, в контрольной группе уже многие заболевали: не подпускали к себе людей и утратили аппетит. Вакцинированные чувствовали себя намного лучше. Только у одной овцы температура поднялась до 40 градусов, у одного барана в месте инъекции возник отек, один ягненок также затемпературил, а другой прихрамывал. К вечеру три контрольных животных пали. Среди ночи Россиньоль прислал Пастеру телеграмму-молнию: вакцинированная овца с температурой при смерти. И хотя Пастер был совершенно уверен в своей правоте, глаз он тогда не сомкнул. Он имел в анамнезе двусторонний паралич, и ночь эта стоила ему нескольких лет жизни. А наутро 2 июня Россиньоль передал, что паршивая овца поправилась, и позвал к себе на ферму поглядеть на последних умирающих из контрольной группы, потому что пало уже 18. Заканчивалась телеграмма словами «Эпатирующий успех!». Действительно, от желающих привить свой скот отбоя не стало. За две недели Ру с Шамберланом вакцинировали 20 тысяч баранов и множество коров, быков и коз. Они получили все: и ордена Почетного легиона, и деньги на исследования. Теперь можно было браться за бешенство. Но с ним ставки были еще выше и задача труднее, так что до первого случая спасения человека от непобедимой нейроинфекции оставалось 4 года. 37 Городская служба скорой помощи Яромир Мунди 1881 год 8 декабря 1881 г. в переполненном зале венского Рингтеатра произошел пожар. Из-за того, что пострадавших не могли вовремя доставить в больницу, погибли сотни людей. На следующий день после этой трагедии была создана первая в мире служба скорой помощи. В семь вечера прозвенели три звонка, публика расселась по местам, за кулисами стали зажигать газовое освещение. Произошла утечка, газ взорвался, и запылала декорация. Занавес прогорел, пламя с ревом вырвалось в зал. Это было полной неожиданностью для публики. Кто застыл от ужаса на месте, погиб первым. Остальные ринулись в фойе, но двери театра уже заперли, а открыть их было невозможно: из экономии масляные светильники заправили ровно настолько, чтобы они горели, пока съезжаются зрители. В темноте потерялись и ключи, и люди, за них отвечающие. Артисты выбили окно на втором этаже и стали прыгать на улицу. Приток воздуха раздул пламя в зале. Прохожие почуяли беду и принялись ломать двери, но полиция отогнала их, чтобы не вышло какого-нибудь беспорядка. Полицейские кричали: «Успокойтесь, всех уже спасли». Из тысячи зрителей живыми выбрались наружу только 500. Но они так обгорели, что не могли передвигаться. Уже работала телефонная связь, со всей Вены к Рингтеатру бросились врачи. Их оказалось впятеро меньше, чем пострадавших. Люди лежали на снегу на темной площади, где помочь им было невозможно. Даже хирург Яромир Мунди, прошедший пять войн, такое видел впервые. После тяжелейших операций он не лег спать, а заперся с приятелями, графами Гансом Вильчеком и Эдуардом Ламезаном. И они не разошлись, пока не написали манифест о создании общества добровольных спасателей. Это была постоянно действующая по всей Вене служба помощи тяжелым больным и пострадавшим.