Ответ: Вирионы вируса оспы и родственных ему так велики, что по размерам близки к длине волны света. Поэтому их можно видеть в световой микроскоп. В начале XX в. для этого сначала срезали с кожи больного оспенные папулы, делали мазок на предметном стекле. Обрабатывали фиксатором, протравой и нагревали с раствором аммиачного серебра. Смотрели под масляной иммерсией: между объективом и препаратом наносилась капелька кедрового масла. Вирионы (элементарные тельца Пашена) видны как очень мелкие коричневые тельца на желтом фоне. Galina Goncharova: И первое, что еще приходит на ум, — кружка Эсмарха) Ответ: Хотя любим мы Эсмарха не столько за нее, сколько за сортировку раненых, перевязочные пакеты и санитаров. Самая социально значимая идея Эсмарха — это привлечение непрофессионалов и массовое обучение первой помощи. Даже медицинские вопросы на экзаменах на водительские права восходят к Фридриху Августу фон Эсмарху. 44 Противозмеиная сыворотка Альбер Кальмет 1894 год 10 февраля 1894 г. в Париже на заседании Биологического общества Альбер Кальмет представил первую в истории сыворотку, способную спасти человека, ужаленного коброй. Но скоро выяснилось, что от укусов бразильских змей сыворотка не помогает. Претензии к производителю перешли в соревнование ученых. В результате смертность от змеиных укусов сократилась в 120 раз и выросла продолжительность жизни гипертоников — даже в тех странах, где ядовитых гадов совсем нет. Октябрь 1891 г. выдался на юге Вьетнама настолько дождливым, что воды Меконга затопили половину округа Бакльеу. Спасающиеся от наводнения кобры вторглись в деревни и покусали двадцать человек, из которых четверо умерли. На помощь вызвали профессионального заклинателя змей. Он отловил девятнадцать кобр. Заклинателю было жалко их убивать, и он сдал корзину с ними в колониальную администрацию, поскольку слыхал, что европейцы держат змей в зоопарках. Южный Вьетнам был тогда французской колонией Кохинхина со столицей в Сайгоне. Как раз в том году Луи Пастер командировал в Сайгон своего сотрудника Альбера Кальмета, чтобы развернуть производство вакцины от бешенства. Колониальная администрация решила, что кобры в этом деле могут пригодиться, и переслала корзину Кальмету. Четырнадцать змей из девятнадцати доехали до места назначения живыми. Альбер Кальмет (1863–1933), шарж 1908 г. Впоследствии Кальмет войдет в историю как создатель противотуберкулезной вакцины (БЦЖ), а тогда он был известен борьбой со змеиными укусами и бактериями, обитающими в сточных водах. Художник Молош (Альфонс Эктор Колон). Карикатура из журнала Chanteclair Кальмет не умел обращаться с кобрами. Он сразу порешил их, чтобы извлечь яд. Набралось по 60 капель с головы. Еще ни один европейский исследователь не получал в свое распоряжение столько яда кобры. А с ядами к тому времени уже научились бороться. Стало известно, что болезни вызывают не сами микробы, а выделяемые ими токсины. Если ежедневно вводить в организм лошади микробный яд, увеличивая дозу, то через 10 дней в ее крови будет столько антитоксина, что инъекция пациенту сыворотки крови этой лошади может прекратить заболевание. Таким образом побеждали столбняк и дифтерию. Кальмет шел проторенным путем. И все же, когда на пастеровской станции в Сайгоне противозмеиная сыворотка спасла ужаленного коброй вьетнамца, это была мировая сенсация — ничего подобного прежде не бывало. Сделанная Кальметом сыворотка помогала от яда любой кобры, при укусе морских змей и даже мамбы, помогала ужаленным всеми без разбора змеями Австралии — самыми опасными в мире! В 1896 г. об этом узнал начинающий бразильский врач Витал Бразил, только что открывший частную практику в городке Ботукату. Местные жители, португало-индейские метисы кабокло, приносили ему укушенных змеями. В Бразилии чаще всего на людей нападают жарарака и каскавелла — южноамериканский гремучник. Они принадлежат к семейству гадюковых. Их ядозубный аппарат гораздо совершеннее, чем у кобры: длинные клыки в обычной обстановке складываются, как перочинные ножи. Сан-Паулу, Бразилия: Витал Бразил (1865–1950) отбирает яд змеи-носорога уруту. От укуса такой змеи семейства гадюко-вых взрослый человек массой 70 кг умирает за два часа. Фото: Институт Бутантан Только в одном штате Сан-Паулу, где работал Витал Бразил, змеи за год кусали до 20 тысяч человек, из которых 5 тысяч погибали. И медицина ничего не могла поделать. Были еще знахари, так называемые змеиные лекари. Они применяли ароматные цветы франжипани, пропитанные ядом. Чтобы получить его, знахари ловили змей и держали их в клетках. Витал Бразил приобрел у них несколько гремучников, научился с ними обращаться, выдаивать их яд. Пропитывал цветы франжипани — все как учили. Но в опытах на кроликах это народное средство никакого клинического эффекта не показывало. И тут, к восторгу Витала Бразила, ему попалась статья Кальмета о противозмеиной сыворотке. Он выписал из Франции волшебный препарат, стал его применять по инструкции. Безрезультатно. Должно быть, вышел срок хранения: французы прислали сыворотку двухлетней давности. Значит, надо приготовить сыворотку самостоятельно по методике Кальмета. А для этого требуются государственные ресурсы. Как раз тогда в порту Сантус началась эпидемия бубонной чумы. Власти штата Сан-Паулу создали бактериологический институт, в составе которого была запланирована лаборатория для производства противочумной сыворотки. Витал Бразил ничего не знал о чуме, но взялся организовать это подразделение, чтобы попутно делать там противозмеиную сыворотку. Начальство смотрело на это благосклонно: жарараки и каскавеллы убивали больше народу, чем чума. Для лаборатории была куплена фазенда Бутантан, названию которой предстояло прогреметь на весь мир. Витал Бразил действительно организовал там серийное производство противочумной сыворотки. Но отрабатывая обязательную программу, он в 1898 г. сделал экспериментальную сыворотку, спасавшую от яда гадюковых. Сочувствующее население несло в Бутантан змей самых разных видов. Образовался целый террариум. Теперь можно было повторно выписать сыворотку Кальмета и устроить ей масштабные испытания. Оказалось, французский препарат помогал только от укуса кораллового аспида. Разобраться, что здесь не так, помогли сами змеи. Кабокло принесли в Бутантан черную муссурану. Богатые люди держали муссуран на своих фазендах как домашних животных. Для человека они безобидны, так как питаются исключительно змеями. Жарарак и каскавелл они спокойно душат и глотают, змеиный яд им нипочем. Если на фазенде живет муссурана, дети могут спокойно играть во дворе: опасные гады соблюдают дистанцию. Витал Бразил подкинул муссуране кораллового аспида. Он тоже был съеден, но после этого муссурана издохла, демонстрируя симптомы отравления ядом кобры. А надо сказать, что эти симптомы не похожи на результат укуса гадюковых. От укуса кобры умирают красивее: наступает паралич нервных центров, в том числе дыхательного, и жертва погибает от удушья. Совсем иное дело — укус гюрзы или жарараки, с их гемотоксичными ядами: отеки, некроз, кровотечения, раны. Если царица Клеопатра действительно убила себя с помощью змеи, то наверняка выбрала кобру или кого-нибудь из семейства аспидов. Поскольку результаты опыта с муссуранами были воспроизводимы, Витал Бразил пришел к мысли о специфичности антигенов. Природа наделила муссурану антигеном только от гемотоксичных ядов, потому что ей чаще всего попадаются жарараки. По той же причине французская противоаспидная сыворотка приносит мало пользы в Бразилии. Эта теория вызвала у Кальмета глубокое возмущение. Он заявил, что его сыворотка универсальная, а бразильские специалисты безрукие. И сторону Кальмета принял Институт Пастера. Спор был решен практически в поединке. 27 января 1916 г. в зоопарке Бронкса (Нью-Йорк) случилось ЧП. Когда смотритель Джон Туми чистил террариум, недавно отловленный техасский гремучник укусил его в большой палец руки. Старший смотритель тут же высосал рану и наложил давящую повязку, штатный врач впрыснул противозмеиную сыворотку Кальмета, но пострадавшему стало хуже. Явные признаки внутреннего кровотечения, рука раздулась от отека. Совершенно случайно в тот день Витал Бразил оказался в Нью-Йорке на научной конференции. И при себе имел образцы сыворотки против укуса каскавеллы, почти что родной сестры техасского гремучника. Главный герпетолог зоопарка тоже присутствовал на той конференции и одолжил у Бразила его препарат. Вскоре Туми вернулся на работу в зоопарк. Эта победа прославила Витала Бразила на весь мир. Его лаборатория превратилась в Институт Бутантан и стала знаменем Бразилии. Это привлекло щедрое госфинансирование. Бразильцы организовали не имеющую аналогов в мире службу сбора змей. Любой желающий мог помочь институту, отловив рептилию и переслав ее Виталу Бразилу в казенном ящике за казенный счет. Таким образом до сих пор одних жарарак институт получает по 12 тысяч штук в год. Из них выдаивается до шести литров бесценного яда. Когда в 1930-х гг. выдающиеся немецкие химики бежали от нацистов, Витал Бразил пригласил их изучать пептиды яда жарараки: если ее укус разрушает систему кровообращения, яд наверняка содержит вещества, полезные для лечения сердечно-сосудистых заболеваний. Однако близкие отношения с руководством страны оборачиваются зависимостью. Когда к власти пришли популисты, они провозгласили, что институт должен не заниматься какими-то там пептидами, а делать то, что нужно простому народу: сыворотки. Одних химиков из Бутантана сократили, другие выехали за границу. Открытый ими в яде жарараки брадикинин-потенцирующий фактор стал новым препаратом для гипертоников уже не в Бразилии, а в Англии. Так появился каптоприл, который выручает больных-сердечников при гипертоническом кризе. 45 Возбудитель чумы Александр Йерсен 1894 год 21 июня 1894 г. человек впервые увидел в микроскоп бациллу — возбудителя чумы. Материал для анализа был добыт в склепе нелегально, за мзду. Ученый, сделавший это открытие, действовал в одиночку: единственный помощник обокрал его и скрылся. Другие ученые смеялись над ним. Врачи устроили так, чтобы он держался подальше от больницы. И все же Александр Йерсен сумел впервые в истории вылечить больного чумой, а обнаруженный им «сатанинский микроб» называется Yersinia pestis. Третья пандемия чумы началась на крайнем юге Китая, в провинции Юньнань, когда там в 1856 г. взбунтовались мусульмане-хуэйцы (дунгане). Поскольку вымирала мятежная провинция, правительство сначала не делало ничего. А когда восстание подавили и инфекция перекинулась на центральные области страны, меры принимались только кое-где на местах. Как рассказывал китайский первый министр Ли Хунчжан, бывший тогда губернатором столичной области, в Запретный город о чуме не докладывали, чтобы не расстроить императора: «…поумирали десятки тысяч людей, а я всегда писал богдыхану, что у нас все благополучно, и когда меня спрашивали: нет ли у вас каких-нибудь болезней, я отвечал: никаких болезней нет… все население находится в самом нормальном порядке». Чума являлась с марта по август. Если год выдавался сухим и дожди не смывали мусор, который за зиму скапливался на улицах, город наводняли крысы и мыши. Сначала эпидемия убивала их, затем, набрав силу, перекидывалась на свиней, а там и на человека. Так было много лет подряд, и в 1894-м чума наконец перемахнула границу. С января она бушевала в Кантоне (Гуанчжоу) — южных воротах страны, где к июню сгубила 80 тысяч человек. Многие, спустившись на 140 километров по реке, нашли приют у родственников в Гонконге, который тогда был британской колонией. Главным врачом Гражданского госпиталя Гонконга и вторым лицом санитарной службы колонии был молодой горячий шотландец Джеймс Лоусон (1866–1935). Он разделял теорию Пастера о том, что чуму вызывает некий микроб, а не «миазмы», ожидал, что рано или поздно этот микроб завезут в Гонконг, и заблаговременно съездил на разведку в Кантон, чтобы изучить симптомы тамошней формы чумы. Инкубационный период от четырех до шести суток, затем прострация, слабость, воспаление языка и покраснение слизистой. Резко взмывала температура, сознание путалось, «очумевший» бредил. В паху (обычно), реже под мышками или на шее возникал бубон, за сутки вздувавшийся до размеров куриного яйца. По нему чуму и узнавали. На второй день — рвота и диарея; если больной совсем не мог их контролировать, это значило смерть в течение 48 часов, а часто быстрее. Если удавалось протянуть пять-шесть дней, бубон размягчался. Его можно было проколоть, чтобы спустить гной, и следовало долгое мучительное выздоровление. Но так бывало редко: даже в больнице смертность доходила до 95 %. 7 мая Лоусон вернулся из Кантона, а уже 8-го диагностировал в своем госпитале чуму у нового пациента по фамилии Хун и немедленно его изолировал. Но этот Хун был разнорабочим в госпитале, доверял европейским докторам, тогда как 200 тысяч китайцев, населявших Гонконг, придерживались только традиционной медицины чжун-и. На весь город была одна больница с персоналом, практиковавшим чжун-и. Располагалась она у подножия застроенной трущобами горы Тайпиншань и носила название Дунхуа. Это заведение представляло собой четыре двухэтажных домика. Что в них творилось, санитарная служба не знала, потому что китайские лекари давали колонизаторам недостоверную статистику. Главная проблема традиционной медицины состояла в том, что чжун-и не признавала существования возбудителей инфекций. Поэтому в Дунхуа не было ни приемного покоя, ни отдельного корпуса для заразных больных. Когда 10 мая Лоусон явился туда с проверкой, он обнаружил в разных домиках сразу 20 умирающих от чумы. Йерсен позирует на входе в бамбуковую хижину в Гонконге. Это продуваемое ветрами сооружение, наполненное тучами москитов, стало тем не менее желанным прибежищем для Йерсена, где он мог спокойно поработать. Хижина была сооружена бригадой китайских строителей за двое суток, 19–21 июня 1894 г. Длина 8 метров, ширина з метра, внутри три помещения: спальня Йерсена, его лаборатория и крохотный чулан для инокуляции подопытных животных культурой чумы. Кроме доктора, в хижине жили два его боя — верный слуга-вьетнамец, прибывший из Нячанга, и китаец, принятый по рекомендации отца Вигано взамен беглого воришки Больницу Дунхуа нужно было немедленно закрывать как рассадник инфекции, а заразившихся выявить и поместить на госпитальном судне «Гигиея», которое Лоусон предложил отогнать от берега на середину бухты. Но не тут-то было. Китайцы в массе своей верили, что заморские черти (как называли они европейцев) вырезают у чумных брови и печень, чтобы лечить своих. Более того, так думали и некоторые просвещенные китайцы, работавшие в колониальной администрации. На совещаниях они стояли насмерть против закрытия Дунхуа. 10 мая в Гонконге объявили эпидемию, подняли в гавани черный флаг и прекратили доступ китайцев с континента. 12-го больных из Дунхуа все же перевели на госпитальное судно, однако началось вооруженное сопротивление. Белые врачи ходили по улицам только с револьверами. Сторонники (а также, видимо, представители) традиционной медицины расклеили на стенах трущоб Тайпиншань плакаты с призывами не пускать на порог западных медиков, потому что они якобы взрезают животы беременным женщинам и вырывают у малых детей глаза. А между тем трущобы надо было обыскать, так как там явно бушевала эпидемия. Трупы уже валялись на улицах, среди полчищ дохлых крыс. Губернатор пригрозил району Тайпиншань самыми суровыми мерами. Канонерская лодка «Твид» нацелила на трущобы свои орудия. В Гонконге квартировал Шропширский полк легкой пехоты. Командир предложил добровольцам сопровождать врачей. Вызвались все, никому не хотелось выглядеть трусом. Врываясь в китайские дома, солдаты видели такое, от чего засосало под ложечкой у самых смелых. Вот за запертой дверью семья: отец уже труп, с высунутым черным языком, мать в агонии, старший ребенок неподвижно лежит на пропитанной нечистотами циновке, младший бредит в луже рвотных масс. У него есть еще надежда. Остальных ждет засыпанный известкой гроб под бетонной плитой толщиной 85 сантиметров. Имущество погибших сжигали на мостовой, а дома дезинфицировали газообразным хлором, заливая хлорную известь кислотой прямо на полу. Но как гарантированно избавиться от инфекции, было неясно, пока возбудитель оставался неизвестным. Самый быстрый пароход из Европы шел тогда в Гонконг 30 суток, поэтому пригласили видного микробиолога, жившего поближе, — японца Сибасабуро Китасато. Он уже прославился, когда работал у Коха и открыл столбнячную палочку, а также высказал идею существования антител. 12 июня, когда число погибших перевалило за полторы тысячи, японцы прибыли ввосьмером: сам Китасато, профессор Танэмити Аояма и шесть ассистентов с новейшим оборудованием. Им выделили охрану от китайцев и квартиру на стекольном заводе, спешно переделанном под инфекционную больницу. Вскрывая труп, один ассистент и Аояма заразились, причем ассистент погиб, а профессор выбыл из строя на месяц. Тем не менее 15 июня Китасато объявил об открытии бактерии. В тот же день к нему прибыл незваный гость: сотрудник Пастера Александр Йерсен. Точнее, бывший сотрудник. Йерсен — швейцарец, выучившийся на педиатра в Германии; получил французское гражданство, потому что очень хотел работать у Пастера. Он сдружился с правой рукой Пастера Эмилем Ру. Они вместе показали, что болезнь вызывает не микроб, а выделяемый им токсин. Ру от природы не терпел порядка и систематизации, аккуратный швейцарец хорошо его дополнял. Но Йерсен плохо владел собой. Так, он не мог преподавать, потому что его бесила тупость учеников. Ру и сам, когда был репетитором, едва не задушил ученика, но все-таки подчинялся дисциплине: преподавание микробиологии поддерживало институт на плаву. Как-то Ру стал харкать кровью и попросил Йерсена заменить его на семинаре. Тот согласился с большой неохотой, чем очень задел своего друга. Больной разволновался и высказал все, что думает, а именно, что деятельность ученого состоит из двух направлений: первое — пресмыкаться, второе — работать; и Йерсен должен быть счастлив, что ему обычно выпадает второе. Но может ли он провести занятие, пока друг болеет? Бедный Ру драл глотку два часа, пока кровь не хлынула у него изо рта. После этого Йерсен решил уйти из науки. Назад в медицину он тоже не хотел: его коробил момент получения денег от пациента, потому что при серьезной болезни выходит практически «кошелек или жизнь». И потому Йерсен нанялся судовым врачом на корабль, ходивший вдоль берегов Вьетнама, с недавних пор ставшего французской колонией. Судовому врачу платят жалованье, и он может не брать денег со своих больных. Когда в первом рейсе вдоль берегов Вьетнама, по пути из Сайгона в Нячанг, Йерсен увидел Аннамские горы, у него перехватило дыхание: оказывается, через эти горы никогда не ходил пешком ни один европейский исследователь. А что он видел за свои 28 лет, кроме больничных палат и лабораторий? Йерсен уволился с корабля. Французская колониальная администрация как раз создавала пастеровскую станцию в Сайгоне, швейцарец оформился на госслужбу как специалист по вакцинации, с возможностью путешествовать по всему Индокитаю. Для начала он прошел через горы из Нячанга в Пномпень. Не с первого раза, но получилось. Во время третьей экспедиции на него напали беглые каторжники. Он в одиночку отбился от пятерых, хотя его ударили в грудь копьем, сломали палец на руке и размозжили ногу. В довершение через несколько часов его чуть не растоптал дикий слон. Потом главаря нападавших поймали и обезглавили на глазах у Йерсена. Палач был не в форме, снес голову только с четвертого удара, но приговоренный даже бровью не повел. Вот пример самообладания, подумал тогда Йерсен. Вскоре после той казни начальство приказало Йерсену ехать в Гонконг с микроскопом, агаром и подопытными животными, чтобы установить возбудителя чумы, определить пути его распространения и меры профилактики. И все это в одиночку! Притом Йерсен не знал английского. Представляясь группе Китасато, он заговорил с ними по-немецки. Вместо ответа японцы стали смеяться. «Видно, со времен обучения в Марбурге я подзабыл язык», — писал Йерсен своей матери. Вообще, Китасато не был рад видеть француза. Не для того японский отряд примчался в зачумленный город и терял людей, чтобы делиться славой. Йерсену выделили койку в полицейском участке и стол в больничном коридоре. Всякий желающий мог трогать его культуры, заглядывать в микроскоп и смотреть на подопытных животных. Трупов для вскрытия Лоусон не давал, каждый раз объясняя Йерсену, что сегодня очередь японцев. В довершение китайский бой — слуга и переводчик — сбежал, прихватив 75 пиастров, половину бюджета экспедиции. На помощь пришел отец Вигано — католический миссионер, проживший в Гонконге 30 лет. В юности святой отец сражался на стороне французов при Сольферино и сохранил симпатии к франкофонам. Он помог Йерсену нанять китайских строителей, соорудивших к 21 июня бамбуковую хижину 8 ? 3 метра со спальней и лабораторией. А вечером миссионер отвел ученого в склеп, где дожидались похоронной команды покойники, умершие от чумы в ночь на 21-е. Они уже лежали в гробах под слоем известки, пока британские матросы-добровольцы рыли для них могилы. Йерсен за несколько пиастров и бутылок виски купил доступ к телу некоего Олу Куонга. Срезав с его бедра бубон, швейцарец отправился в свою хижину рассматривать содержимое бубона под микроскопом и увидел настоящее пюре из бактерий. Они формой походили на зерна круглого риса, по методу Грама не окрашивались, зато их слегка окрашивала синька Лёффлера, причем только на концах, оставляя светлой середину. Мышь, зараженная взвесью этих бактерий, подохла на следующий день, демонстрируя все симптомы чумы. 21 труп отпрепарировал Йерсен в склепе, каждый раз платя морякам чаевые, и всегда находил этих бактерий. Японцы почему-то, к удивлению Лоусона, не вскрывали бубоны. Они искали чумную бациллу в крови, где ее бывает мало, и в термостате у них выросла не чумная палочка, а пневмококк, который по Граму окрашивался. У Йерсена же вовсе не было термостата, он выращивал свои культуры не при 37 градусах, а при 30 — температуре окружающего воздуха. Позднее выяснилось, что в таких условиях чумная палочка растет лучше пневмококка и его вытесняет. Нашел Йерсен свою бактерию в трупах дохлых крыс на улицах и в земляных полах домов на глубине до пяти сантиметров. В бамбуковых трубочках штамм чумной бациллы был отправлен в Париж, где срочно развернули работу над сывороткой. Через два года эпидемия повторилась, но в меньшем масштабе. На сей раз Йерсен прибыл в Гонконг с бутылкой противочумной сыворотки, приготовленной из кобыльей крови на станции, которую он организовал в Нячанге. Больных китайцев в госпитале не было, а соваться в китайские дома «заморскому черту» не рекомендовали. Пациент нашелся в католической миссии в Кантоне: это был 18-летний семинарист-китаец по фамилии Цзе. Он слег утром 26 июня 1896 г. Бубон и рвота появились уже в первый день, предвещая скорый конец. Йерсен ввел семинаристу всего 30 кубических сантиметров сыворотки: по десять в 15, 18 и в 21 час. К полуночи рвота и бред прекратились, диарея отпустила и больной уснул. А в 6 утра проснулся совершенно здоровым. Бубон и температура исчезли! Сам Йерсен не верил своим глазам и говорил, что, не будь вчера свидетелей, он решил бы, что ошибся в диагнозе и то была не чума. Друзья в Париже ждали, что теперь Йерсен, завоевавший всемирную славу, вернется в Институт Пастера. Но он ответил, что отрешился от мирских страстей. Ему больше нравилось кататься по Вьетнаму на велосипеде, прививая не людей, а скотину, за которую не зазорно брать плату. Станция в Нячанге стала готовить вакцины для домашних животных. Чтобы она могла себя финансировать, Йерсен купил землю и посадил каучуконосную гевею из Бразилии. Настала эра автомобилей, производитель шин Michelin покупал каучук по три пиастра за килограмм.