Слева: Фредерик Бантинг (1891–1941) и слева от него Чарльз Бест (1899–1978) с одной из оперированных ими собак (лето 1921 г). Справа: экстрактор, в котором Бантинг и Бест извлекали инсулин из поджелудочных желез подопытных животных (1921) Оказалось, французский профессор Эжен Глей, который открыл назначение паращитовидной железы, сделал такой опыт с собакой еще в 1905 г. Тогда он никому не сказал о результатах, а просто сдал отчет на хранение в Биологическое общество. Но теперь Глей извлек документы из депо и всюду рассказывал о своем приоритете. Он уже собрался ехать в Стокгольм качать права, когда его одернул сам Оскар Минковский: выходит, что за те 17 лет, пока отчет был задепонирован, сотни тысяч людей умерли от диабета лишь потому, что автор не решился на публикацию. Как бы его не посадили в тюрьму за массовое убийство. Глей затих, и Нобелевскую премию 1923 г. выдали Бантингу с Маклеодом. Бантинг тут же сказал, что вся заслуга Маклеода в том, что тот вовремя уехал в отпуск, а премии достоин Бест. И отдал половину своей премии Бесту. Маклеод в ответ отдал половину своей награды Коллипу, без которого не случилось бы чуда 23 января. Но Паулеску не успокоился. Раз Глей никому не сказал о своем опыте, значит, идея все же его, Паулеску. И тому подтверждением журнал. На следующий год умер нобелевский лауреат Анатоль Франс, и тут румынский профессор сделал совершенно неслыханное заявление. Нобель — это представитель международного капитала, рассуждал он, а этот капитал — сами знаете кто: евреи, стоящие за мировым масонством. И Нобелевский комитет им служит. После смерти Анатоля Франса оказалось, что его мозг весит всего 1017 граммов. Это намного ниже среднего. И неудивительно, ведь евреи — это вырождающаяся нация. Слева: биохимик Джеймс Коллип (1892–1965), сумевший очистить инсулин от примесей и получить его в форме, пригодной для клинического применения. Фотография 1927 г. Справа: Джон Маклеод (1876–1935), заведующий кафедрой физиологии Университета Торонто, руководитель лаборатории, в которой был получен инсулин, организатор первого производства этого гормона. Как и Бантинг, лауреат Нобелевской премии 1923 г. Дал полученному препарату название: Бантинг и Бест называли его сначала «ислетин» (от англ. islet — островок, по островкам Лангерганса). Маклеод предпочел слово с латинским корнем (insula — остров). Фотография 1928 г. Математика Паулеску звучала безумно, но безумные идеи очень убедительны. То, что Анатоль Франс свою премию 1921 г. пожертвовал голодающим Советской России, «ложилось в строку»: евреи распространяют большевизм. В этом заявлении Нобелевский комитет, помимо патологии, увидел прямое нападение на себя. Маклеода попросили выступить и как-нибудь нейтрализовать буйного румына. В наши дни Нобелевские лекции читают порой накануне вручения премии. А тогда эти два события разделяло несколько лет. И вот 26 мая 1925 г. Маклеод прочел свою Нобелевскую лекцию. В ней он отметил идеи Глея и Паулеску — куда же без них. А потом достал козырь: у инсулина оказались русские корни. Идею опыта на собаках высказал еще в 1900 г. преподаватель петербургской Военно-медицинской академии Леонид Васильевич Соболев. Он защитил целую диссертацию о перевязке протоков поджелудочной железы, при которой не развивается диабет. И правильно объяснил роль островков Лангерганса. К тому же он заметил, что эти островки у эмбрионов больше, чем поджелудочная железа, и можно не забивать взрослых собак для получения «антидиабетического начала». Получить его самому Соболеву помешал рассеянный склероз, от которого он скончался во цвете лет. Его сообщение вышло на немецком языке в 1901 г., и пусть Глей с Паулеску докажут, что не читали. К тому же учитель Соболева, академик Иван Павлов, оказал Леониду Васильевичу любезность и в ходе опытов лично прооперировал трех кроликов. Павлов был еще жив-здоров, и с ним шутки были плохи. Остается вопрос, была ли работа Соболева известна канадцам. В 1935 г. Бантинг приезжал в Ленинград на физиологический конгресс и там представился Павлову. Они беседовали и фотографировались вместе. Быть может, Иван Петрович и вспоминал тогда своих трех кроликов, но претензий к Бантингу не высказывал. Разговор шел о будущем. ОБСУЖДЕНИЕ В ГРУППЕ Елена Софронова: Интересно и то, что Бантинг, несмотря на итоговое признание его авторства, открытие патентовать не стал и даже не подумал обогатиться. Продал его Университету Торонто за 1 доллар. Ответ: А по-другому и быть не могло. Так же поступили Бест и Маклеод. 1. Им не хотелось судиться друг с другом и с университетом. 2. Бантинг собирался вести исследования, не думая о деньгах, и получил, что хотел. Владение патентом погрузило бы его в бухгалтерию и бесконечную судебную возню. Благодаря Маклеоду Бантинг своевременно познакомился с внутренней стороной работы крупных компаний вроде Eli Lilly. И осознал, что выгоднее иметь не патент, а имя, под которое дают гранты на самостоятельные исследования. 61 Хирургическое лечение тромбоэмболии легочной артерии Мартин Киршнер 1924 год 18 марта 1924 г. была впервые побеждена молниеносная легочная эмболия — одна из самых грозных патологий. До этого дня она не поддавалась никакому лечению и за считаные минуты душила пациентов насмерть прямо на глазах беспомощных врачей. В 1907 г. один из самых искусных в мире хирургов — Фридрих Тренделенбург — объявил охоту на легочную эмболию. Он сказал, что победа над ней обессмертит имя того, кому удастся этот «бравурштюк» (от нем. Bravourst?ck — буквально «шедевр, достойный слова браво»). Тренделенбург придумал операцию по удалению тромбов из легочной артерии, разработал нужные инструменты, описал методику… но сам применить ее не смог. Его ученики преуспели в опытах над собаками, однако пациенты-люди гибли, чаще всего прямо на столе. Счет открыл безвестный хирург из Кёнигсберга Мартин Киршнер. Он не был учеником Тренделенбурга и вообще не входил в круг блестящих немецких светил. Начинал как терапевт. В 1906 г. был призван на военную службу, где приглянулся великому герцогу Саксен-Веймар-Эйзенахскому и был откомандирован в ставку как личный врач его светлости. Сопровождал герцога в путешествии по Цейлону и Индии. Поначалу было интересно, но скоро надоело положение игрушки вельможи, для которого все кругом — обслуга. Киршнер переехал в университетский городок Грайфсвальд, известный своей хирургической школой, и там пару лет ассистировал бесплатно, лишь бы сбежать из терапевтов. Когда клинике Кёнигсбергского университета понадобились новые хирурги, грайфсвальдская команда переехала туда, пригласив Киршнера. В Кёнигсберге он и провел ту самую операцию. 14 марта 1924 г. швее Иоганне Кемпф, 38 лет от роду, оперировали ущемленную бедренную грыжу. На третий день начался жар и кашель — так бывает сразу после возникновения пробки в легочной артерии. Коварная эмболия маскируется под пневмонию, которую и заподозрили. Утром 18-го приставленный к Иоганне ассистент усадил ее в постели, чтобы прослушать легкие. Как только больная улеглась опять, она ощутила страшную боль в груди. Прижав руки к сердцу, пациентка сказала: «Мне конец. Передайте привет моему папе!» Через восемь минут пульс у нее не прощупывался, кожа посинела, а поднесенное к губам зеркальце лишь чуть-чуть запотело. Киршнер счел, что терять уже нечего, и велел готовиться к операции Тренделенбурга. Происходило это в здании, где сейчас расположен медицинский Центр имени Пирогова (бывшая Портовая больница). Те, кто бывал там, могли видеть 115-метровый коридор, по которому бегом провезли каталку с умирающей Иоганной Кемпф. Инструменты для памятной операции Киршнер заказал давно и держал в емкости со спиртом, чтобы не терять времени на дезинфекцию. Наркоз не понадобился: пациентка и так без сознания. Баллон с кислородом и маска были наготове. Окунув руки в спирт и смочив им операционное поле, Киршнер повел операцию строго по методике Тренделенбурга: сделал Т-образный разрез, удалил часть второго ребра и пересек третье, подбираясь к сердечной сумке. Перевязка внутренней грудной артерии; раскрытие плевры — зажимы, раскрытие перикарда — зажимы. Зондом завели резиновый жгут, который ассистент натянул, чтобы пережать основание аорты и легочной артерии. Кровоток прекратился полностью, сердце встало. Тренделенбург предупреждал, что оно не заработает, если кровообращение не восстановить за 40 секунд. Вот сколько времени было отпущено на самое главное. Киршнер сделал продольный надрез на легочной артерии, просунул в щель щипцы-корнцанг и вытащил сначала из правой, а потом из левой артерии длиннющие сгустки. Это и были проклятые эмболы. В следующий заход — еще один сгусток, покороче, третий заход уже ничего не дал. Тогда Киршнер зажал щель в артерии двумя пинцетами, жгут отпустили и по расчищенному сосуду в легкие пошла кровь. Сердце почти сразу же забилось как надо. На все манипуляции, начиная с первого разреза, ушло четыре минуты — меньше, чем вы читаете этот рассказ. И все же Киршнер опасался за разум своей пациентки: мозг долго оставался без кислорода. Первые сутки Иоганна действительно была не в себе, потом оправилась. Через пять недель она сумела доехать на поезде до Берлина и показаться участникам хирургического конгресса. Коллеги стоя приветствовали Киршнера и старика Тренделенбурга, который доживал последние месяцы, но все же успел увидеть воплощение своей идеи. Мартин Киршнер (1879–1942). Портрет из галереи Гейдельбергского университета Иоганна чувствовала себя хорошо и вернулась к работе, выдерживая даже ночные бдения над срочными заказами. Когда четыре года спустя она приехала на следующий конгресс, в успех Киршнера поверили и пробовали его повторить, но за десять лет удалось это лишь пятерым — сноровка не та. Слава победителя эмболии гремела на всю планету. Придя к власти, Гитлер настоял, чтобы Киршнера выбрали председателем Немецкого общества хирургов: для пропаганды на этом месте была нужна знаменитость. Однако через год наш герой тихо сдал свой пост под тем предлогом, что ему нужно строить в Гейдельберге университетскую клинику, не имеющую равных в Европе. На самом же деле Киршнеру очень не хотелось вступать в нацистскую партию, а председатель общества хирургов Германии должен был не просто состоять в НСДАП, а еще и занимать в ней какую-нибудь руководящую должность. Это было для Киршнера неприемлемо. Даже когда в университетах ввели обязательное нацистское приветствие и профессор, зайдя в аудиторию, должен был вскидывать руку и кричать «Хайль Гитлер!», Киршнер этого избегал. Он обычно входил, держа в обеих руках препарат, и «волей-неволей» начинал говорить без церемоний: «Господа, перед вами образец почки…» Не желал он и воевать. После захвата Франции Киршнера все же послали в армию, но вскоре он выбыл по состоянию здоровья. Диагностировал у себя злокачественную опухоль, и, к сожалению, то была не симуляция. Оперировал его любимый ученик Рудольф Ценкер; он обнаружил рак поджелудочной железы с метастазами в печени. Ценкер соврал, что сумел убрать опухоль, и ловко подсунул учителю гистологический препарат другого, более благополучного пациента. Киршнер сделал вид, будто поверил, а сам переписал завещание. Распорядился, чтобы на похоронах не было ни речей, ни венков. Над могилой люди в мундирах не стреляли в воздух и не кричали «Хайль!» Из посторонних присутствовал только пастор. Эпитафию себе Киршнер избрал краткую: «1. Joh. III 18». Это ссылка на третью главу Первого послания апостола Иоанна Богослова, стих 18-й: «Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиною». 62 Ангиография головного мозга Эгаш Мониш 1927 год 28 июня 1927 г. португальский профессор Эгаш Мониш сделал первый в истории рентгеновский снимок сосудов головного мозга. Родилась церебральная ангиография — важнейший метод обнаружения опухолей. Выполнять этот снимок было тяжело и опасно. Подагра так изуродовала руки профессора, что ему было трудно сделать даже обычный укол. Но Монишу позарез понадобилось громкое открытие. К власти в стране пришел диктатор. И если бы не ангиография, наш герой мог попасть в тюрьму как известный либерал, который уже участвовал в заговоре с целью свержения диктатуры. В Португалии конца 1920-х потихоньку начинали сажать. Тот давний заговор 1908 г. был для профессора грехом молодости. Мониш — хороший невролог, ученик самых знаменитых специалистов того времени: Бабинского, чье имя носит важный симптом, и Сикара, сделавшего первую рентгенограмму с контрастом. Учителя очень любили Мониша как человека, но между собой говорили, что вряд ли он далеко пойдет в науке, слишком уж похож на Сирано де Бержерака: склонен к общественной деятельности, чуть что хватается за шпагу и вдобавок имеет авторские амбиции. Эгаш Мониш (1874–1955) примерно в 1933 г. Действительно, если в 1901 г. юноши всей Европы получали представление о сексе из откровенных сцен в романах Флобера и Мопассана, то у португальской молодежи был иной источник знаний — докторская диссертация Мониша «Половая жизнь» (A vida sexual). Этот 600-страничный труд читается как роман и был написан с прицелом на публикацию. Очень быстро вся страна узнала, кто такой Эгаш Мониш, чем он и пользовался, чтобы избираться в депутаты. Трижды побывал в тюрьме — при монархии за критику королевской особы, за попытку свержения диктатора-фаворита и за дуэль. У португальских политиков было принято защищать свою честь с рапирой в руке. А уж нашему герою сам бог велел: он был потомком рыцаря Эгаша Мониша, знаменитого средневекового поэта-трубадура, и, будучи рожден как Антониу Каэтану ди Абреу Фрейри, взял себе имя славного предка. Его последняя дуэль, пятая по счету, произошла в Париже, в 1919 г. Мониш как представитель Португалии готовил Версальский договор, решавший судьбу Европы после Первой мировой. Мало кто знает, что Португалия участвовала в боевых действиях на стороне Британии, Франции и России. Сражались португальцы на Западном фронте, понесли большие потери и такие расходы, что после перемирия им не на что было вернуть свой корпус домой. В таких условиях Мониш выговорил родине возможность покрыть часть военных расходов за счет побежденной Германии и кусочек немецкой колонии в Африке. Пока шла работа над договором, в Португалии застрелили главу правительства, которое направило Мониша в Версаль. На смену профессору прислали политика Афонсу Кошту, который и втравил Португалию в войну. Кошта с ходу устроил Монишу разнос в присутствии всей делегации: и денег-то выторговал мало, и новая колония размером с гулькин нос — ничего не умеете, кроме как молотком по коленке стучать, так и сидите в своей клинике. Правда, сам Кошта впоследствии ничего большего на переговорах не добился. Но хамил он, будучи уверен, что ему ничего не будет: из-за приступа подагры Мониш не мог удержать в руках рапиру. А невропатолог все же вызвал обидчика на дуэль, поцарапал его и не дал себя заколоть. После этого случая он решил, что в политике Португальской Республики приличному человеку делать нечего. И ушел в бизнес. Эгаш Мониш был из богатой семьи. Инвестировал он в дела наукоемкие. Сначала вкладывал средства в страховую компанию, где отвечал за расчеты медицинских рисков. Потом договорился с фирмой Nestl? и наладил в Португалии выпуск ее молочных продуктов. Но скоро стало ясно, что и в бизнесе не отсидишься. Военные расходы подорвали португальскую экономику. Демократически избранные правительства никак не могли свести бюджет — им приходилось влезать в долги, чтобы угодить разным группам избирателей. Когда сменилось 44 премьера, власть захватили военные. Глава хунты генерал Кармона позвал на пост министра финансов экономиста Антониу Салазара. Тот приехал с убийственной программой: всю власть в стране должен получить министр финансов. Вложения в наукоемкий бизнес отменяются за ненадобностью. У Португалии есть колонии по всему экватору, и государство может неплохо жить продажей природных богатств. В первую очередь вольфрама: без вольфрама нет нормальных ламп накаливания — спрос гарантирован. Государство контролирует весь бизнес во благо народа, которому платят скромное жалованье, развлекая историческими праздниками, песнями фаду и фатимскими чудесами. Бедность населения делает страну привлекательной для туристов: розничные цены низкие. Пресса воспевает мудрость правительства, ругая либералов, коммунистов и социалистов. Стабильность обеспечивают армия и тайная полиция, на которые пойдет половина бюджета.