Вам нужно знать, где вы находитесь, чтобы построить маршрут. Вам нужно знать, кто вы, чтобы понять, что у вас есть на вооружении, и чтобы поддерживать себя из уважения к наложенным на вас ограничениям. Вы должны знать, куда идете, чтобы ограничить распространение хаоса в своей жизни, реструктурировать порядок и нести божественную силу надежды, чтобы взаимодействовать с миром. Вы должны определить, куда идете, чтобы отстаивать свои интересы, чтобы не скатиться в возмущение, мстительность и жестокость. Вы должны сформулировать свои собственные принципы, чтобы защищать себя от других, если они будут пытаться использовать вас, чтобы пребывать в спокойствии и в безопасности, трудясь и играя. Вы должны себя тщательно дисциплинировать. Вы должны держать обещания, которые сами себе даете, и вознаграждать себя, чтобы доверять себе и себя мотивировать. Вам нужно определить, как действовать по отношению к себе, чтобы у вас было как можно больше шансов стать и оставаться хорошим человеком. Было бы неплохо сделать этот мир лучше. В конце концов, Небеса не придут к нам сами. Нам придется потрудиться, чтобы их приблизить, сделаться сильнее, чтобы противостоять ангелам смерти и огненному карающему мечу, которым Господь преградил нам вход. Не стоит недооценивать силу зрения и направления. Это силы, которым невозможно противостоять. Они способны превратить то, что может показаться непреодолимыми обстоятельствами, в удобные пути и расширяющиеся возможности. Сделайте человека сильнее. Начните с себя. Позаботьтесь о себе. Определите, кто вы. Усовершенствуйте свою личность. Выберите свое направление и выразите свое Бытие. Как блестяще заметил великий немецкий философ XIX века Фридрих Ницше, «тот, кто имеет зачем жить, может вывести любое “как”»61. Вы могли бы помочь направить мир, скорректировать его траекторию так, чтобы он чуть приблизился к Небесам и чуть отдалился от ада. Однажды поняв, что такое ад, скажем так, исследовав его – особенно свой собственный, индивидуальный ад, – вы могли бы решить не ходить туда и не создавать его. Вы могли бы устремиться в другом направлении. По сути, вы могли бы посвятить этому жизнь. Это дало бы ей Смысл с большой буквы. Это оправдало бы ваше жалкое существование. Это искупило бы вашу греховную природу и заменило стыд и робость естественной гордостью и решительной уверенностью того, кто вновь научился идти вместе с Богом по райском саду. Вы могли бы начать с того, чтобы обращаться с собой, как с тем, кому должны помогать. Правило 3 Дружите с людьми, которые желают вам лучшего Старый добрый город детства Дом, в котором я вырос, возвели на месте бесконечной плоской Северной прерии всего за 50 лет до моего появления на свет. Фэрвью, Альберта, был частью границы, и местные ковбойские бары служили тому доказательством. Универмаг «Хадсоне Бэй К°» на Главной улице все еще закупал мех бобра, волка и койота прямо у окрестных охотников. Местное население составляло три тысячи человек, живших в 700 километрах от ближайшего города. Кабельное телевидение, видеоигры и интернет тогда еще не существовали. Непросто было предаваться невинным развлечениям в Фэрвью, особенно во время пятимесячной зимы с ее долгими днями, когда температура опускалась до 40 градусов мороза, и ночами, когда делалось и того холоднее, и это считалось в порядке вещей. Мир при таком морозе становится другим. Пьяницы в нашем городке оканчивали свою печальную жизнь рано. В три часа ночи они отрубались в сугробах и замерзали насмерть. Обычно ты не выходишь на улицу, когда там минус 40. При первом же вдохе засушливый воздух пустыни сковывает легкие. Ресницы покрываются инеем и склеиваются. Длинные волосы, мокрые после душа, замерзают и твердеют, а потом в теплом доме высыхают и, наэлектризованные, встают дыбом, как при виде привидения. Дети только раз пробуют лизнуть железные конструкции на игровой площадке. Дым из домашних дымоходов наверх не поднимается – побежденный холодом, он дрейфует внизу и стелется, как туман, по заснеженным крышам и дворам. Автомобили нужно подключать на ночь к предпусковым подогревателям – прогревать двигатели, иначе утром масло внутри машин не будет течь и они не заведутся. Иногда они не заводятся все равно. Тогда вы бессмысленно крутите стартер, пока все окончательно не заглохнет. Потом задубевшими на жутком морозе пальцами ослабляете клеммы, вытаскиваете из машины замерзший аккумулятор и несете его в дом. Там он лежит часами и потеет, пока не согреется достаточно для того, чтобы выдержать зарядку. Посмотреть на мир из заднего окна своего автомобиля вам тоже не удастся: оно замерзает в ноябре и оттаивает в мае. Соскребать с него наледь бесполезно – только повредите стекло. Однажды поздно вечером, отправляясь в гости к другу, я два часа сидел на краешке пассажирского сиденья «Додж Челленджера» 1970 года, прижавшись к переключателю скоростей, и протирал пропитанной водкой тряпкой лобовое стекло, чтобы водитель мог видеть дорогу, – обогреватель в машине сломался. Останавливаться было нельзя, вернее, просто негде. Домашние кошки живут как в аду. У всех кошачьих в Фэрвью короткие уши и хвосты – кончики они быстро отмораживают. Они напоминают песцов, которые получили такие черты в ходе эволюции, чтобы справляться с морозом. Однажды наш кот прошмыгнул на улицу, а никто и не заметил. Потом мы нашли его – мех накрепко примерз к холодным и жестким цементным ступеням у входной двери, где он сидел. Мы осторожно отделили кота от бетона без серьезных повреждений (не считая урона, нанесенного его гордости). Кошкам в Фэрвью зимой также страшны и автомобили, причем вовсе не из-за того, о чем вы подумали. Дело не в том, что машины скользят по ледяным дорогам и наезжают на котов – только последние лузеры из семейства кошачьих погибают таким образом. Опасными машины становятся сразу после того, как побывали в ходу. Замерзшая кошка наверняка захочет залезть под капот автомобиля и усесться на еще теплый двигатель. Но что, если водитель решит завести машину до того, как двигатель остынет и кошка с него спрыгнет? В общем, домашние животные, страждущие тепла, и хищные механизмы автомобилей не могут сосуществовать в мире и согласии. Поскольку жили мы так далеко на севере, отчаянно холодные зимы были еще и очень темными. В декабре солнце не вставало раньше 9:30. Мы плелись в школу в густых потемках, а когда возвращались, прямо перед ранним закатом, сильно светлее не было. Не так-то много занятий находилось для молодых людей в Фэрвью, даже летом. А зимой и того хуже. И тогда самой большой ценностью становились друзья. Они были важнее всего. Мой друг Крис и его кузен В те времена у меня был друг. Назовем его Крис. Он был умным парнем, много читал. Ему нравилась научная фантастика, которая и мне была по душе, – Брэдбери, Хайнлайн, Кларк. Он был изобретательным. Его интересовали электроника, механизмы и моторы. Он был прирожденным инженером. Но на всю его жизнь бросало тень нечто дурное, случившееся в его семье. Не знаю, что это. Его сестры были умны, и казалось, что с ними все в порядке, его отец был тихим, а мать – доброй. Но Крису словно не уделяли должного внимания. Несмотря на свой ум и любопытство, он был зол, полон возмущения и лишен надежды. Все это отобразилось в материальной форме на его синем Форде-пикапе 1972 года. Этот примечательный драндулет имел вмятины по крайней мере на каждой четвертой панели израненного корпуса. Хуже того, столько же вмятин было у него внутри. Они были продавлены телами друзей в бесконечных аварях, которые привели к внешним вмятинам. Драндулет Криса был экзоскелетом нигилиста. На бампере красовался идеальный стикер: «Осторожно! Миру нужны сторожа!» Ирония, которую создавала эта надпись вкупе с вмятинами, поднимала ситуацию до уровня театра абсурда. И почти все это было неслучайно. Всякий раз, когда Крис разбивал машину, его отец чинил ее и покупал сыну что-то новое. У Криса были мотоцикл и вагончик для продажи мороженого. Но он не обращал внимания на двухколесного железного коня и не продавал мороженое. Он часто выражал недовольство своим отцом и их взаимоотношениями. Но отец был в возрасте и болен, диагноз ему поставили после многих лет болезни. У него не было необходимой энергии. Скорее всего, он не мог уделять сыну достаточно внимания. Может быть, это и сломало их отношения. У Криса был кузен Эд, на два года младше. Он мне нравился – настолько, насколько может нравиться младший кузен вашего друга-подростка. Он был высокий, умный, обаятельный, симпатичный ребенок. А еще он был остроумным. Если бы вы познакомились с Эдом, когда ему было двенадцать, вы бы прочили ему хорошее будущее. Но Эд медленно катился по наклонной, он практически плыл по течению. Он не стал таким же злым, как Крис, но был таким же растерянным. Если бы вы знали друзей Эда, то сказали бы, что это давление сверстников сбило его с пути. Но его приятели были не более потерянными или склонными к проступкам, чем он сам, хоть и не казались такими яркими, как он. Не особенно улучшилось положение Эда и Криса и когда они открыли для себя марихуану. Марихуана вредна не более, чем алкоголь. Иногда она, кажется, даже улучшает людей. Но она не сделала лучше ни Эда, ни Криса. Чтобы развлечься долгими ночами, мы с Крисом, Эдом и другими подростками ездили туда-сюда на наших легковушках и пикапах 1970-х годов. Мы катились по Главной улице, вдоль по Рейлроад авеню, вверх, мимо школы, вокруг северной оконечности города, на запад, или вверх по Главной улице, вокруг северной оконечности города, на восток. И опять, и снова, бесконечно повторяя эти действия. Если мы не катались по городу, то катались за городом. За столетие до того землемеры проложили широкую дорожную сеть по всем пятистам тысячам квадратных километров западных прерий. Каждые три километра к северу вспаханная дорога, покрытая гравием, тянулась в бесконечность, с востока на запад. Каждые два километра к западу другая дорога тянулась с севера на юг. Мы никогда не сбивались с пути. Страна подростковых потерь Если мы не кружили по городу и его окрестностям, то были на вечеринке. Некоторые сравнительно молодые взрослые (или сравнительно стремные взрослые взрослые) открывали дома для друзей, и тогда они становились временным пристанищем для тусовщиков всех сортов. Некоторые из них были крайне нежелательными гостями или быстро становились таковыми, когда выпьют. Иногда вечеринки случались спонтанно, когда кто-нибудь из ни о чем не подозревающих родителей вдруг покидал город. В таком случае вечно торчащие в машинах и кружащие по местности подростки видели, что в доме горит свет, а семейной машины нет. Это было нехорошо. Все могло всерьез выйти из-по контроля. Мне не нравились подростковые вечеринки. Я не вспоминаю о них с ностальгией. Там темные делишки вершились в полутьме, что позволяло самосознанию оставаться на минимуме. Слишком громкая музыка делала общение невозможным. Да и говорить было почти не о чем. На вечеринку всегда являлась парочка городских психов. Все слишком много пили и курили. Тоскливое и гнетущее чувство бесцельности витало в воздухе, и ничего никогда не происходило – если не считать того, как однажды мой чрезмерно тихий одноклассник по пьяни начал размахивать своим полностью заряженным 12-калиберным дробовиком, или как девушка, на которой я потом женился, презрительно ругалась на кого-то, кто угрожал ей ножом, или как один друг залез на высоченное дерево, качнулся на ветке и свалился, полумертвый, на спину, прямо возле костра, который мы развели под деревом. Через минуту за ним последовал его полубезумный приятель. Никто не знал, какого черта делает на таких вечеринках. Надеется замутить с чирлидершей? Пребывает в ожидании Годо? Первый вариант считался, конечно, предпочтительнее, хотя чирлидерши в нашем городке были представлены скудно, но второй вариант был ближе к правде. Можно было бы выдвинуть романтичную гипотезу о том, что мы готовы были выпрыгнуть из собственных черепов, будь у нас шанс на что-то более полезное. Но это неправда. Мы все были слишком незрело-циничными, утомленными жизнью и безответственными, чтобы заинтересоваться дискуссионными клубами, летными училищами и школьными видами спорта, к которым нас пытались пристрастить родители. Делать что-нибудь было не круто. Я не знаю, какой была жизнь подростков до того, как революционеры конца 60-х посоветовали всем, кто молод, вливаться, заводиться и забивать. Было ли нормально для подростка всей душой принадлежать к клубу в 1955-м? Двадцать лет спустя определенно не было. Множество таких, как я, завелись и забили. Но не многие влились. Мне хотелось быть где-то в другом месте. И не только мне. Все, кто действительно покинул Фэрвью, знали, что уедут в 20. Я это знал. Моя жена, которая выросла на той же улице, это знала. Мои друзья, которые уехали или не уехали, тоже знали, независимо от того, какой путь они в итоге выбрали. В семьях, где были подростки, поступающие в колледж, царило неозвученное ожидание, что это случится. Выходцами из менее образованных семей будущее, включавшее университет, попросту не рассматривалось. И дело даже не в отсутствии денег. Уровень подготовки к дальнейшему образованию в то время был очень низким, а работы в Альберте было полно, причем высокооплачиваемой. В 1980 году на фабрике по производству фанеры я зарабатывал больше денег, чем в любом другом месте в последующие 20 лет. В богатой нефтью Альберте никто не упускал университет из-за нужды в деньгах. Немного других друзей и немного тех же самых В старших классах, когда первая группа моих друзей распалась, я подружился с парочкой новичков. Они приехали в Фэрвью как пансионеры. В их еще более удаленном городке с метким названием Медвежий Каньон школьное обучение заканчивалось после девятого класса. Это был довольно амбициозный дуэт – простые и надежные парни, к тому же классные и забавные. Когда я уехал из городка, чтобы поступить в Региональный колледж Гранд, что в ста пятидесяти километрах от дома, один из них стал моим соседом по комнате. Другой отправился еще куда-то, чтобы продолжить образование. Оба были нацелены на рост. И их решение укрепило мое собственное. Когда я приехал в колледж, я был эдаким счастливым моллюском. Я нашел другую, расширенную группу единомышленников и компаньонов, к которой присоединились и мои товарищи из Медвежьего Каньона. Все мы были увлечены литературой и философией. Мы возглавляли Студенческий союз и даже впервые в истории сделали его прибыльным, благодаря танцевальным вечеринкам (как можно уйти в минус, продавая пиво детям из колледжа?). Мы запустили студенческую газету. Мы познакомились с нашими профессорами политических наук, биологии и английской литературы на крошечных семинарах, которые проводились даже на первом году обучения. Преподаватели были благодарны за наш энтузиазм и хорошо вели занятия. Мы строили лучшую жизнь. Я отбросил многое из своего прошлого. В маленьком городе все знают, кто ты. Ты волочишь за собой прожитые годы, как бегущая собака – банки, привязанные к хвосту. Ты не можешь сбежать от того, кем ты был. Слава богу, не все тогда фиксировалось онлайн, но точно так же хранилось в озвученных и не озвученных ожиданиях и в человеческой памяти. Когда переезжаешь, все повисает в воздухе, хотя бы на короткое время. Это стресс, но в хаосе рождаются новые возможности. Люди, включая вас самого, не могут ограничить вас старыми представлениями. Вы выбиваетесь из проторенной колеи и можете проложить новую дорогу с людьми, нацеленными на лучшее. Я думал, что это естественное развитие. Думал, что каждый, кто переехал, приобретет и будет желать приобрести подобный опыт Феникса. Но так было не со всеми. Однажды, когда мне было лет 15, я с Крисом и другим другом, Карлом, поехал в Эдмонтон, город с населением 600 тысяч человек. Карл еще никогда не бывал в крупном городе. Это было необычно. От Фэрвью до Эдмонтона – путешествие длиной 1300 километров. Я проделывал его много раз, иногда с родителями, иногда без. Я любил анонимность, которую обеспечивает город. Любил новые начинания. Любил сбегать от убогой и тесной подростковой культуры родного городка. И я убедил двух своих друзей проделать это путешествие. Но у них не было того же самого опыта. Как только мы приехали, Крис и Карл захотели купить немного травки. Мы направились в ту часть Эдмонтона, что была точь-в-точь как худший район Фэрвью. Мы нашли таких же вороватых уличных торговцев марихуаной. Мы провели уикенд, напиваясь в номере отеля. Хоть мы и преодолели большое расстояние, мы никуда не ушли. Через несколько лет я столкнулся с еще более вопиющим примером. Я переехал в Эдмонтон, чтобы окончить бакалавриат. Снял квартиру вместе с сестрой, которая училась на медсестру. Она тоже была легка на подъем. Через несколько лет она уже сажала клубнику в Норвегии, устраивала сафари по Африке, контрабандой перевозила грузовики через заполненную враждебными туарегами Сахару и нянчила осиротевших детенышей горилл в Конго… У нас было уютное гнездышко в новом небоскребе, выходящем на широкую долину реки Северный Саскачеван. Нашим горизонтом была небесная линия города. В порыве энтузиазма я купил красивое новенькое пианино Yamaha. Место было симпатичное. До меня долетели слухи о том, что Эд, младший кузен Криса, тоже переехал в город. Я подумал, что это хорошо. Однажды Эд позвонил, и я пригласил его в гости – хотел узнать, как он поживает. Надеялся, что он раскрыл хотя бы часть того потенциала, который я в нем когда-то увидел. И Эд нарисовался. Он был старше, плешивее и сутулее. Он гораздо больше походил на молодого взрослого, дела у которого идут не очень, чем на подающего надежды юнца. Его глаза были в предательских красных прожилках, выдающих укурка. У него были подработки – он косил газоны и время от времени трудился в саду. Отличный вариант на неполный день для университетского студента или для того, кто явно не способен на большее, но убогое занятие для того, кто действительно умен. Он пришел в сопровождении друга, и этого друга я как раз запомнил. Тот был под кайфом, обдолбан, укурен по самое не могу. Его голова и наша цивильная квартира едва ли могли сосуществовать в одной Вселенной. Моя сестра была там. Она знала Эда. Она видела такое и раньше. Но я все равно был не в восторге от того, что Эд привел к нам домой этого персонажа. Эд сел. Его друг тоже сел, хотя, возможно, сам того не заметил. Это была трагикомедия. Даже будучи укуренным, Эд все равно был смущен. Мы глотнули пива. Друг Эда смотрел прямо перед собой. «Мои частицы рассеяны по всему потолку», – выдавил он из себя. Точнее и не скажешь. Я отвел Эда в сторонку и вежливо сказал ему, что он должен уйти. Я сказал, что он не должен был приводить с собой этого никчемного ублюдка. Он кивнул. Он понял. Но стало только хуже. Через некоторое время его старший кузен Крис написал мне письмо о чем-то подобном. Я включил его в свою первую книгу, «Карты смысла: архитектура верования», опубликованную в 1999 году. «У меня раньше были друзья, – сказал он62. – Те, кто презирал себя достаточно, чтобы простить и меня за такое же качество». Что мешало Крису, Карлу и Эду, или (того хуже) что лишало их желания сменить друзей и улучшить обстоятельства своей жизни? Было ли это неизбежным следствием их собственной ограниченности, зарождающихся болезней или прошлых травм? В конце концов, люди значительно различаются по причинам структурным и детерминистическим. Люди различаются по интеллекту, который во многом является способностью учиться и меняться. У людей очень разные характеры. Одни активны, другие пассивны. Кто-то тревожен, а кто-то спокоен. На каждого целеустремленного найдется лентяй. Эти различия являются неотъемлемой частью личности – в такой степени, которую даже трудно представить. А ведь еще может иметь место болезнь, психическая и физическая, диагностированная или незаметная; она еще больше ограничивает и формирует наши жизни. Когда Крису было за тридцать, у него случился острый психоз после многолетнего заигрывания с безумием. Вскоре он покончил с собой. Сыграло ли свою роль избыточное употребление марихуаны или это было оправданное самолечение? В конце концов, в штатах, таких как Колорадо, где марихуана легализована, снизилось потребление наркотических обезболивающих по назначению врача63. Возможно, травка Крису помогала, а не мешала. Возможно, она облегчила его страдания, а не усугубила психическую нестабильность. Может, это нигилистская философия, которую он в себе взращивал, привела его к срыву? Был ли нигилизм следствием настоящей болезни или логическим обоснованием его нежелания нести ответственность за свою жизнь? Почему Крис (и его кузен, и другие мои друзья) постоянно выбирал людей, которые, как сам он понимал, не были для него хороши? Иногда, когда люди низко себя оценивают или, возможно, когда они отказываются брать ответственность за свою жизнь, они выбирают нового знакомого точно такого же типа, как тот, что уже доставлял неприятности в прошлом. Такие люди не верят, что заслуживают лучшего, и не ищут его. Или, возможно, они не хотят неприятностей, связанных с этим самым лучшим. Фрейд называл это вынужденным повторением. Он думал об этом как о бессознательном побуждении повторять ужасы прошлого – иногда, возможно, чтобы сформулировать их более четко, иногда чтобы попробовать более активно с ними справляться, а порой, возможно, потому что не видно иных альтернатив. Люди создают свои миры с помощью подручных инструментов. Неисправные инструменты порождают неисправные результаты. Постоянное использование одних и тех же неисправных инструментов дает одни и те же неисправные результаты. Вот так те, кто не смог научиться у прошлого, обрекают себя на его повторение. Отчасти это судьба. Отчасти это неспособность к иному. Отчасти это… нежелание учиться? Отказ учиться? Мотивированный отказ учиться? Спасая проклятых Люди выбирают друзей, которые для них не хороши, и по другим причинам. Иногда так происходит, потому что им хочется кого-то спасти. Это более типично для молодых людей, хотя импульс сохраняется и среди более взрослой публики, которая слишком склонна к соглашательству или осталась наивной и добровольно слепой. Вы можете возразить: «Ведь это правильно – видеть в людях лучшее. Величайшая добродетель – желание помочь». Но не всякий, кто терпит неудачу, – это жертва, и не каждый, кто оказался на дне, хочет подняться, хотя многие хотят, и многим это удается. Тем не менее люди часто принимают или даже усиливают свои страдания, так же, как и страдания других, если могут предъявить их как свидетельство вселенской несправедливости. Среди угнетенных нет недостатка в угнетателях, даже если, учитывая их низкую позицию, многие из них – всего лишь пародии на тиранов. Это самый очевидный выбор в конкретный момент, хотя в длительной перспективе это настоящий ад. Представьте себе человека, у которого плохи дела. Ему нужна помощь. Он может даже хотеть помощи. Но не так просто отличить того, кто действительно хочет помощи и нуждается в ней, от того, кто просто использует желающего помочь. Провести границу трудно даже тому, кто хочет помощи, нуждается в ней и при этом, возможно, эксплуатирует помогающего. Если человек пробует встать на ноги и терпит провал, а затем получает прощение, потом снова пробует встать на ноги и снова терпит провал, и снова получает прощение, слишком велика вероятность, что он хочет, чтобы все верили в искренность его попыток. Если дело не просто в наивности, попытка кого-то спасти зачастую оказывается плодом тщеславия и нарциссизма. Нечто подобное детально описано несравненным русским писателем Федором Достоевским в его классическом произведении «Записки из подполья», которое начинается знаменитыми строчками: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек. Я думаю, что у меня болит печень». Это признание временного постояльца в мире хаоса и отчаяния – постояльца несчастного и высокомерного. Он безжалостно анализирует себя, но таким образом платит лишь за сотни грехов, а на его счету их тысяча. Затем, воображая, что он их искупил, этот персонаж совершает худший из своих многочисленных проступков. Он предлагает помощь истинно несчастному человеку, Лизе, женщине, ступившей на отчаянный путь проституции, каким он был в XIX веке. Он приглашает ее к себе, обещая вернуть ее на путь истинный. Пока он ждет ее прихода, его фантазии становятся все более мессианскими: Прошел, однако ж, день, другой, третий – она не приходила, и я начинал успокаиваться. Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже начинал иногда мечтать и довольно сладко: «Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю. Я, наконец, замечаю, что она меня любит, страстно любит. Я прикидываюсь, что не понимаю (не знаю, впрочем, для чего прикидываюсь; так, для красы, вероятно). Наконец она, вся смущенная, прекрасная, дрожа и рыдая, бросается к ногам моим и говорит, что я ее спаситель и что она меня любит больше всего на свете».