Не члены семьи носки не получали. Кого к ним относить, а кого нет, самолично решала сама бабушка и чаще всего – в какой-то далекой жизненной перспективе – оказывалась права. Например, она вручила пару отличных синих носков Мите, который тогда был просто парнем ее внучки, даже не женихом. И ведь не ошиблась: они с ним поженились через год, родили двоих детей и до сих пор вместе живут. А вот дядя Витя, который изменил тете Свете, маминой сестре, оказался отлученным от носочного счастья раз и навсегда, и плевать бабушка хотела на то, что штамп в паспорте все еще позволял считать его членом семьи. Она таких ошибок не прощала, и даже когда Светка приняла неверного мужа обратно, бабушка своего решения не изменила. Носков на Новый год дядя Витя больше не получал. Никогда. В разные периоды своей жизни она по-разному относилась к этим бабушкиным носкам. В детстве они были привычной, но не особо интересной частью праздника (прилагающаяся к носкам шоколадка была гораздо интереснее). Зато потом носки активно использовались по назначению, например, надевались под валеночки, особенно если надо было не просто до садика добежать, а, к примеру, на горку идти. В школьном возрасте она красноречиво закатывала глаза, получая от бабушки очередные носки, но под строгим взглядом мамы всегда бормотала «спасибо, ба» и целовала ее в щеку. Но сами носки потом, конечно же, не носила. Немодно, некрасиво и вообще, мам, ну зачем она их каждый раз дарит, а? Скажи, что мне не надо! Мама называла ее неблагодарной, она в ответ хлопала дверьми, подростковые бури бушевали в их доме, как и полагалось, а носки стабильно продолжали каждый год появляться под елочкой. В студенчестве, переехав в общагу, она заново оценила бабушкин подарок, потому что зимой по холодному продуваемому полу, оказывается, было гораздо комфортнее ходить в тапочках и в теплых вязаных носках. За зимний семестр все имеющиеся в наличии шерстяные носки прилично истерлись, и на следующий Новый год она с благодарностью приняла от бабушки новую пару. И в этот раз абсолютно искренне расцеловала ее в обе щеки. Сейчас же, когда она жила с мужем и детьми в новой квартире, шерстяные носки толком не пригождались никому из них. На детей было проще надевать специальные термоноски, которые отводили влагу, а они с мужем работали в теплом офисе и ездили на хороших машинах, так что бабушкин подарок применялся по назначению только пару раз в году, в те дни, когда на улице уже холодало, а отопление дома еще не дали. Периодически она перебирала все эти запасы и уносила невостребованные шерстяные носки на всякие благотворительные сборы, хотя ей всегда почему-то было за это неловко. А новые носки тем не менее продолжали появляться каждый Новый год. Неизменные и неизбежные, как день и ночь, как смена времен года, как жизнь и смерть. Бабушка начинала подготовку загодя: могла в июле позвонить и степенно поинтересоваться, не будет ли она против, если пятка у носка будет красненькая, потому что зеленая пряжа уже закончилась. – Да как хочешь, ба! – бросала она на бегу, решая миллион своих важных неотложных дел, которые были гораздо серьезнее выбора цвета носков. – Мне вообще неважно! – А Мите какие вязать? Синие или черные? – Любые! – А размер ножки у ребятишек сейчас какой? – Я так не вспомню, дома посмотрю и скажу! Все, баб, прости, занята! Целую! Перезвоню! И чаще всего не перезванивала. Дел было слишком много. И на работе, и дома, и с детьми. И потом уже ей звонила ее собственная мама и строгим мамским голосом говорила: – Ты бабушке отправила длину ноги Вари и Елисея? Нет? Вот прямо сейчас иди и померь. – Мам, ну они спят уже. – Значит, утром. И обязательно! Бабушка ждет. И она шла, мерила, отправляла – чтобы дети на Новый год получили от прабабушки все те же полиэтиленовые пакетики с шоколадкой и цветными носочками, которые они, скорее всего, ни разу не наденут. Последние годы вся семья начала замечать, что носки стали немножко другими, не такими, как раньше. С пропущенными петлями, с неровно вывязанной пяткой и не всегда подходящими по размеру. Но никто не жаловался. Наоборот, радовались: раз бабушка вяжет, значит, все в порядке. Значит, еще поживет. Значит, болезнь и старость не смогли победить бабушкиного упорного желания жить и одаривать всю семью новыми шерстяными носками. Но все когда-то заканчивается. Даже то, что казалось вечным. Первый Новый год без бабушки всем было не по себе. Вроде праздник, вроде надо радоваться, а чего-то не хватает. Чего-то важного. Кого-то важного. Не хватало носочков. Теплых шерстяных носочков – довольно бесполезных в их современной жизни. И человека, который их вязал. А в октябре следующего года она купила спицы, пряжу и нашла ролики в интернете, где очень понятно все объяснялось. Очень долго возилась, распускала все и начинала заново, потому что не слушались руки, спицы, путалась пряжа, спускались петли и, господи, ну как у бабушки хватало сил и терпения это все раз за разом вывязывать! Но тем не менее к тридцать первому декабря у нее было три пары носков. Не очень ровных и не всегда одинаковых, но зато связанных собственноручно. И что-то правильное было в том, чтобы к новому джойстику для мужа, к огромному лего для сына и к кукольному дому для дочки добавить еще и эти носки. Ей казалось, что баба Тася была бы этому рада. 8. Имбирное печенье Этот рецепт она нашла когда-то в мамином журнале «Бурда моден». Разворот номера, посвященного Рождеству, поражал нездешней красотой: пушистые елки, золотистые шары, мерцающие свечи, огромные, запакованные в яркую бумагу подарки, и крупным планом фотография печенья. Такого красивого, что оно казалось ненастоящим: белые звездочки, посыпанные золотыми шариками, глянцево-шоколадные полумесяцы и розовые пряничные сердечки. Список ингредиентов тоже был из другой жизни: ни миндальной муки, ни апельсиновых цукатов в магазинах тогда не водилось. Но вот один рецепт оказалось вполне возможным повторить: простое имбирное печенье, для которого нужны были только мука, мед, сахар, масло и специи. Из специй дома нашлись только лаврушка и хмели-сунели, так что специями было решено пренебречь, но тесто и без того вкусно пахло. А еще не липло к рукам и хорошо раскатывалось. Печенье она вырезала обычным граненым стаканом, оно чуть-чуть пригорело и выглядело не нарядно, но почему-то радости от этого все равно было не меньше, чем от красивой рождественской картинки в заграничном журнале. В доме сразу же запахло праздником, мама оторвалась от своих тетрадок и улыбнулась, папа похвалил и потрепал по голове, а младший брат быстро умял пять печенюшек и разревелся, когда не дали шестую. С тех пор каждый год двадцать четвертого декабря она откладывала все дела и пекла это печенье. Как будто заговаривала будущий год на счастье, как будто пыталась умилостивить рождественских духов или просто добавить немного радости в суматошный утомительный декабрь. Она пекла это печенье и в общежитии, и у соседки, и на съемной квартире с постоянно выключающейся духовкой. Пекла печенье и для толпы студентов, и для своего первого парня, и для маленькой годовалой дочки. Пекла печенье счастливая. Пекла печенье уставшая. Пекла печенье отчаявшаяся. Разное было. Всякое было. Но вот так, как сегодня, пожалуй, не было ни разу. Сегодня первый раз за все эти годы она поняла, что печь не хочет. Незачем. Нет никакого смысла. Забавно, что сейчас это печенье у нее вышло бы не хуже, чем на той картинке из детства, потому что в шкафу были и разнообразные формочки в виде звезд, домиков и оленей, и тюбик с белой глянцевой глазурью, и душистые пряничные специи, которые прислала подруга из Германии. Все было, а настроения не было. Ну правда, даже если она испечет это печенье, кто будет его есть? Дочка как минимум до лета в Китае. Брат с женой и детьми вчера за город уехали на все праздники. Подруги все как одна фигуру берегут, никаких сахара, лактозы и глютена. А муж… Да нет у нее уже никакого мужа. Есть штамп о разводе и доставшаяся ей при разделе имущества квартира – демонстрация его благородства и великодушия. Вместо печенья она решила заняться предновогодней уборкой, но, оглядевшись, поняла, что и это привычное действие тоже не имело смысла. Удивительно, как чисто становится дома, когда в нем вместе с тобой не проживает юная рассеянная девица и сеющий вокруг себя хаос мужик. Она свернулась клубочком в кресле и бездумно уставилась на гирлянду. Девять месяцев уже прошло. Вначале было очень тяжело, но она выбралась. И даже в каком-то смысле изменила свою жизнь к лучшему: нашла другую работу, стала чаще встречаться с подругами, начала рисовать акварелью, несколько раз сходила на свидания… Ужасно скучные, надо сказать свидания, но тем не менее! Смогла же! Ей, оказывается, нормально жить так – одной. Она может. Она справляется. Печенье вот только печь не хочется. Но в шесть вечера она почему-то обнаружила себя на кухне – греющей мед, сахар и пряности в кастрюле. Ну и куда теперь это? Не выбрасывать же? Она вздохнула и полезла за мукой. Ладно, испечет она это дурацкое печенье и выставит его в подъезд. Или на улицу. Но сначала для дочки сфотографирует, чтобы та знала, что мама в порядке: вот печенье печет, все как всегда. Не поддается никаким, так сказать, унылым настроениям. Когда в дверь позвонили, она уже вытащила первую партию и поставила в духовку вторую. Вытерла руки полотенцем и пошла в коридор. В глазке вместо ожидаемой соседки (та всегда в конце месяца приходила «пятихатку стрельнуть») вдруг нарисовался муж. Бывший. – Привет, – она открыла дверь и озадаченно на него посмотрела. – А ты чего тут? – Привет, Кать. Да вот шел мимо и вспомнил, что подставка для елки у тебя осталась. Она нужна? Или я могу забрать? Полгода назад она бы из вредности сказала, что, конечно, нужна и вообще проваливай отсюда. А потом с ума сошла бы от ревности, думая, как он ставит елку не для нее. А для той… – Бери, Саш, – легко разрешила она. – Я в этом году ставить не буду. Все равно одна эту елку не дотащу. – Так давай я помогу. Она качнула головой. – Или искусственную можно поставить, – тут же стал размышлять он. – Хотя ты же не любишь. – Не люблю, – согласилась она. И вдруг втянула носом запах горелого и, ойкнув, понеслась на кухню. Печенье было тонким, пропекалось моментально, а потом начинало нещадно подгорать. Пока она вытаскивала, чертыхаясь, противень и пристраивала его на подставку, бывший муж уже разулся, снял куртку и прошел на кухню. Стоял, молчал. Но она по чуть дергающемуся кончику его носа видела – хочет что-то сказать. – Я все думал, будешь ли ты сегодня печь, – наконец сказал он. – Как всегда. – Я не собиралась, – честно призналась она. – Но оно само получилось. Он молча сел на стул – на то место, которое всегда было его, – и сцепил пальцы в замок. Прикусил нижнюю губу, как всегда делал, когда нервничал. А она впервые подумала о том, что никого в мире не знает так хорошо, как его. Даже себя – потому что себя не видишь со стороны. Даже дочку – потому что с определённого возраста часть жизни и личности ребенка оказывается от тебя скрыта, и, наверное, слава богу. А его знала до донышка. И было непонятно, что с этим знанием теперь делать. – Я устал, – признался он, глядя себе под ноги. – Кать, я так устал, ты бы знала. Она знала. – Зачем ты меня отпустила? – вдруг гневно спросил он. И эту его манеру злиться на нее, когда был виноват сам, она тоже знала. – Саш, ну что за бред ты несешь? Как я могла тебя не отпустить? – ее пальцы, все еще сжимающие прихватку, дрожали. Она осторожно повесила ее на крючок, взяла лопатку и стала перекладывать чуть остывшее печенье на тарелку. – Я не знаю, – раздраженно сказал он, – ну истерику бы мне закатила, тарелки бы об пол стала бить. Говорила бы, что у нас дочь. – Дочь у нас есть вне зависимости от того, женаты мы или нет, – заметила она, с удовольствием вдыхая сладкий пряничный запах. – А истерики я никогда не умела закатывать. И ты прекрасно это знаешь. Он дернул уголком рта, и это могло означать многое. И то, что та, другая, истериками его обеспечивает на год вперед, и то, что он запутался, и то, что… Она не успела додумать, потому что он зло сказал: – Ладно, я пошел.