– Всё нормально, – выдохнув, она обмякает и переводит взгляд на меня. – Маш… там, в кабинете. Второй этаж, последняя дверь перед зимним садом. По правой стороне. – Татьяна Михайловна снова морщится. – Кабинет Глеба, в верхнем ящике стола должна лежать его карта… Амбулаторная, со всеми анализами. Надо отдать её Илье, он не в курсе. – Хорошо, сейчас, – коротко киваю я, но не могу уйти сразу. – Вам точно ничего не принести? – Нет, – слабо улыбается Татьяна Михайловна. – Только карту. Беспокойно поджав губы, я иду куда послали. Удивительно, но кабинет Шестинского-старшего открыт – дверь распахивается без шороха и скрипа. Шкафы, шкафы, шкафы, все за стеклянными дверками и высотой в потолок. Тёмная мебель, огромный современный стол и новейший компьютер на нём. Ни фотографий, ни картин, ни хотя бы намёка на мягкую мебель. Строго, жёстко, по-деловому. Прямо как он сам. Не задерживаясь, я обхожу стол с ящиками по обе стороны. В левом канцелярия и печати, правый со скважиной для ключа, но испугаться я не успеваю. Ящик хоть и туго, но поддаётся. Папки, папки, папки… Наугад открыв самую объёмную, я вижу ту самую карту, которую просила принести Татьяна Михайловна, вот только помимо неё там ещё миллион бумажек с анализами, результатами и чем-то ещё. Не став размениваться по мелочам, беру всю папку, там сами разберутся, что не надо. Выпрямившись, я собираюсь отойти от стола, но взгляд зацепляется за верхний, в отличие от всего остального, неровно лежащий листок. Словно его бросили в запале. Строчка, другая, третья… Внизу дата и подпись. Одна, но… Но намёк ясен. Судорожно вздохнув, понимая, что всё это время не дышала, я забираю увесистую папку с картой Глеба Ильича и аккуратно закрываю за собой дверь кабинета. – Илья! – Он очень вовремя попадается мне на глаза, когда я спускаюсь с лестницы. – Подожди… – Срочно, Маш? – вздыхает он и, несмотря на смысл вопроса, притягивает к себе, когда мне остается последняя ступенька. Мы почти сравниваемся в росте, и Илья крепко обнимает меня, медленно выдыхая, касаясь лбом моего лба. А я ничего, у меня руки заняты папкой, которую приходится прижать к груди. – Как мама? – едва слышный шёпот. – Татьяна Михайловна очень сильная, – тоже со вздохом. – Илья, она просила отдать тебе документы Глеба Ильича… – Что там? – Тяжело отстранившись, он смотрит как человек, который не ждёт ничего хорошего. Сердце предательски ёкает, замерев на мгновение, а потом разогнавшись вдвое быстрее. И хочется пожалеть, подойти и крепко обнять, сказать, что всё наладится, но… Не к месту, не ко времени и, вообще, обойдусь. – Амбулаторная карта, анализы, результаты каких-то обследований… – Вместо всего вот этого я отдаю ему папку. – Я не вглядывалась, когда поняла, что нашла нужную папку, сразу пошла тебя искать, а ты… – Нашёлся сам? – тенью прежнего веселья хмыкает он, забирая документы. – Вроде того. Пока Илья, открыв, перелистывает бумаги, я продолжаю стоять на последней ступени лестницы, прикусив губу. А в голове проносятся картинки, словно кадры встроенного в голову фотоаппарата. – Радость моя, – напевно, – ты опять? – Что? Поздно. Подавшись вперёд, с папкой в одной руке, второй Илья легко обнимает меня за талию, коснувшись губ невинным поцелуем. – Машенька, прекращай себя калечить, а то я начну водить превентивные меры. – Это какие? – Это… – Илья! – В двери резким шагом входит мрачный Добронравов. – Там тебя зовут… – Иду, – вздохнув, он последний раз целомудренно меня целует. – Я тебе потом расскажу. Побудешь пока с мамой? – Конечно, – словно само собой разумеющееся. Вот только, глядя как он твёрдым уверенным шагом выходит из дома, я не могу отделаться от неприятной мути, поселившейся где-то в районе солнечного сплетения. Тошнотворной, горькой, выбивающей из себя с того самого момента, как увидела, лежащий на столе Глеба Ильича, договор. Брачный договор. Подписанный Ортавской Данной Олеговной и не оставляющий места для фантазии. Глебов Безумный вечер, выматывающий до такой степени, что хочется послать всё дальним лесом и вернуться. Для начала к Маше, а потом можно и домой, но… Но мне больше не двадцать и психануть после очередной ссоры с отцом, громко хлопнув дверью, я не могу. Зато могу обнять свою любимую прелесть, вдохнуть только её аромат и забыть обо всём хотя бы на несколько часов. Да даже пары минут хватит, как показала практика, когда Машенька принесла мне отцовские документы. Вот только происходит откровенная хрень. Стоит мне появиться в поле её зрения, и моя прелесть нагло и откровенно сбегает, пользуясь маминым, на грани слёз: «Илья!» И понятно, у меня сейчас нет выбора, мне нужно объяснить, успокоить, заверить, что всё будет хорошо. Рассказать, что инфаркт это не так страшно, как кажется, но… Но раздражение от вот этого её побега усиливается с каждым словом. И не хватает узкой ладони в моей руке. Не хватает ощущение её тела рядом. До сжатых кулаков хочется обнять и не отпускать, но моя самая логичная и… хрен с ним, любимая то ли что-то снова себе надумала, то ли миллион других причин и вероятностей. И сказать бы, что для таких аттракционов я уже староват, но язык не повернётся. Для моей самой наивной я, как тот придурок из сказки, нырну и в кипяток, и в жидкий азот. Освобождение получается не быстрым. Больше всего при этом добивает сочувствующий Данкин взгляд, потому что я не понимаю какого хрена этой стерве надо. Сказано достаточно, сделано и того больше, но она продолжает строить из себя непонятно кого. Хотя как непонятно… Надо быть совсем кретином, чтобы не видеть как она обхаживает маму, но и тут Данке не светит. К счастью, мозгами я пошёл в мать. И сейчас, уведя её в спальню, накрыв пледом и проследив, чтобы она приняла все лекарства, я иду к себе. Чтобы что? Не знаю, но на полную тишину и темноту я точно не рассчитывал. То есть всё так плохо, что мы не только сбегаем, но и в наглую прячемся? От меня. В моей же постели. Желания резко включить свет нет, зато разобраться в очередных Машенькиных тараканах – хоть отбавляй, но вместо этого я иду в душ. Долгий душ. Такой горячий, что ванную мгновенно затягивает паром. И пытаюсь понять, почему отцовский инфаркт не пробил меня так, как Машин побег. Хотя понимать там нечего. Потому что по-мальчишески. До подросткового волнения. До потных ладоней и сбитого ритма. До желания слушать лиричные песенки и писать на асфальте её имя. Хмыкнув, подмигиваю в зеркало сам себе. Надеюсь, что моя самая добрая не против остаться ещё на неделю. Отец в больнице, одна мама не справится, а без Машеньки я тут волком взвою. Неадекват, конечно, полный, но за эти дни я привык, и засыпать одному больше не хочется. А значит что? А значит надо убедить мою прелесть, что и ей не захочется. Вместо того чтобы спрашивать спит или не спит, я молча присоединяюсь к ней под одеялом, легко целуя Машеньку в основание шеи, прекрасно зная, что она притворяется. Зачем? Можно и повыяснять, но нервы вкупе с усталостью пытаются вырубить меня в полёте до подушки. – Как себя чувствует Глеб Ильич? – не поворачиваясь, как-то глухо спрашивает она. – Терпимо, учитывая инфаркт. – Разговаривать с её спиной такое себе занятие. – Завтра нужно будет съездить в больницу, навестить. – Хорошо. И это всё? Вздохнув, я переворачиваю Машеньку, подминая под себя. – Я чертовски устал, сладкая, – признаюсь тихо, потеревшись щекой о её плечо. – Но готов оставшиеся полночи посвятить только тебе. – А моя прелесть на меня даже не смотрит, повернув голову вбок. И в почти выключенный мозг начинают закрадываться нехорошие подозрения. – Ма-аш? – Давай спать? Та-ак… – Радость моя, – резко сев, я заставляю её сделать то же самое. И, как бы она не упиралась, касаюсь мокрой щеки. – Я ведь сейчас убивать начну, Маш. Причём без разбора, пока ты не признаешься из-за кого плачешь. – Как будто не из-за чего! – раздражённо выдыхает моя самая впечатлительная, уже не скрываясь и злым движением стирая слёзы. – Брось, сладкая, даже мне не настолько его жаль, хотя он мне вроде как отец…