– Совсем дурак?! – зло вскидывается она. – Местами, – тяжело вздохнув, в миллионный раз жалея, что вообще её сюда притащил, я утягиваю Машеньку к себе на колени. И крепко обнимаю, прижав её голову к своему плечу. – Ну, тише, тише. Всё хорошо. И меня вылечат, и… – Едва не хмыкаю весело. – Отца вылечат, и всё наладится, всё будет как раньше. – Не надо как раньше, – судорожно вздыхает моя любимая прелесть. Никогда не надоест так её называть. – Помирись с ним, Илья. – С отцом? – вздыхаю и я, только уже тяжело. – Маш, ты ведь не понимаешь, чем это грозит… – А ты понимаешь, чем грозит ему инфаркт?! – резко отстранившись, она щурится, вглядываясь в моё лицо. – Или у тебя такая большая семья, что можно разбрасываться? Не такая, но вот так просто взять и помириться? Где-то глубоко внутри протестуют остатки того двадцатилетнего кретина, каким я был. Очень давно был, но отголоски долбят до сих пор – запрещённым хоккеем «для тупых», отваженными друзьями «не того пошиба», правильным Оксфордом-шмоксфордом и глухим беспросветным одиночеством. А Машенька продолжает смотреть и требовать. Вот только я чувствую, что проиграл ей все гляделки сразу, с этого момента и до конца жизни. – Радость моя, – улыбнувшись, зову её, – я тебя люблю. Глебов Бесит вечер, бесит ночь, бесит утро. Маша бесит! И как бы понятно, сам дурак, но не до такой же степени! Не до убийственного молчания и вот этих вежливых улыбочек, от которых меня тошнило ещё неделю назад. Собственно, ночью моя прелесть также ровно улыбнулась, пожелала спокойной ночи и уснула. Хрена с два я пойму как ей это удалось, но Машенька реально отрубилась. Подозреваю, что мне назло, и сейчас задёрганный я честно стараюсь не задёргать всех вокруг. Сложно, учитывая, что мы едем в больницу, но возможно. Гораздо более возможно, чем поиметь качественный такой, результативный разговор. Потому что Дана, наконец-то свалила в закат, в машину Добронравова, но нервную маму никто не отменял. А волнений ей хватает и без наших разборок. Моих, ведь любимая моя Машенька добра, весела, вежлива… и чертовски равнодушна. – Илья, тебе утром звонил врач? – Мама ёжится в своём песце до пят. – Звонил, отец в норме, показатели стабильны. – Хотя главный сибирский кардиолог мог выразиться по-другому, в это время я сверлил взглядом демонстративно отмораживающуюся прелесть и слушал через слово. – Хорошо… – Она снова отворачивается к окну, а моя рука находит Машину и переплетает пальцы. Её хватает секунд на пять, после Машеньке срочно приходится залезть в телефон и закономерно пропасть там на всю дорогу. Доводя меня до редкого бешенства. Серьёзно, что на хрен за криминал оказался в моём признании?! И как бы понятно, моя девочка совсем девочка, хоть и умна не по годам, но, мать вашу, это не повод откатываться в наших отношениях на до спорный период! Видимо поэтому мне и вырубает напрочь мозги. Проводив маму до палаты, я фактически насильно заталкиваю свою теперь уже без вариантов любимую девочку в какой-то пустой кабинет. И закрываю дверь на ключ, удачно оказавшийся в замке. – Что ты делаешь?! – Она пытается обойти меня и провернуть ключ, но куда там. Резче, чем надо, я разворачиваю её спиной к двери, с силой оперев ладони о полотно по обе стороны от её головы. – Сладкая, у тебя как с памятью? – едва не рычу, зло глядя ей в глаза. – Я на хрена объяснял про претензии?! – Пусти! Ага, конечно. Почти аккуратно завернув рыпнувшейся Машеньке руки за спину, я своим телом прижимаю её к двери. И, естественно, полюса меняются, напомнив, что в кабинете завотделением у меня ещё не было. У неё тоже вряд ли, и это понимание отдаёт нездоровым желанием наверстать. – Я, девочка моя, признаюсь в любви второй раз в жизни и рассчитываю хотя бы на «Спасибо, не нужно», но не на ту жесть, что со вчерашней ночи устраиваешь мне ты! – Свободной рукой я фиксирую её подбородок, больше всех разбирательств желая разложить её на этом же столе. Но нет, мне ещё обвинений в изнасиловании не хватало… А Машенька может, она находчивая. – Потому что не надо осложнять… – Пробует возмутиться она. – Надо или не надо я разберусь сам. – Бесит! – В твоей компетенции соглашаться, отнекиваться и требовать доказательств, но ни хрена не улыбаться мне вот так! – прищурившись, я коротко киваю на неё же. – Да как так?! – Ещё раз дёргается Машенька, едва не мазнув губами по моим губам. И, осознав это, вжимается спиной в дверь. – Равнодушно, прелесть моя, – отвечаю, зло прищурившись. – С охреневшим ничего не знаю, ничего не вижу, идите все лесом. – Что хочу, то и делаю! – шипит она. – Все свои обязательства я выполняю, а твои претензии это исключительно твоё дело! Вон, иди Дане своей их выскажи… Звездец котёнку. Маленькому такому и полудохлому под названием «остатки совести и здравый смысл». Наши убийственные гляделки прерывает ручка двери, которую с силой дёргают с той стороны. – Занято! – Нельзя меня бесить, совсем нельзя. – То есть недовампир? – Артур, между прочим, ведёт себя идеально… – В отличие от меня, что не сказано, но понятно обоим. – Не напирает, пишет, звонит, не давит, не шантажирует. Интересуется мной как человеком, а не как удачной отмазкой для родителей! Это в смысле я повиниться сейчас должен? Может, и хорошо бы – вывести разговор в нейтраль, успокоить, объясниться нормально, но… но тормоза закончились ещё на «Дане». – Что, теперь ты молчишь? Нечего сказать в своё оправдание? И подумать бы, что не могла моя Машенька просто так сорваться, но думалка перенапряглась и отключилась. И всё, дальше одни инстинкты и рефлексы, главным из которых сиреной воет «Моя!» в дуэте с желанием это продемонстрировать наглядно. Поэтому Машенька на свободе. Ненадолго, правда, буквально на два удара сердца. Исключительно для того, чтобы резко дёрнуть её на себя, лишая равновесия во всех доступных смыслах. Ещё движение и любимая моя девочка зажата между столом и, собственно, мной. Всё ещё слишком злым мной, который прижимает её ладони к столу собственными. – Ты… – задыхаясь. – Ты… Конечно, я. Хрена с два мою Машеньку тронет кто-то ещё. Руки заняты, но, чтобы выбить её в свою реальность, обойдусь и без них. В свою, это где мир вертится вокруг одной конкретной сладости, отключая, на хрен рассудок. Церемониться? Не в этот раз, и я пропускаю момент, когда обрушиваюсь на неё горячим, мощным и требовательным ураганом. Зло, яростно, гарантируя, что Красной шапочке не спрятаться больше от Серого волка. Не помогут ни мамки, ни няньки, ни бабушка с дровосеками, которые вот сейчас, в эту самую минуту мне на один укус. Ни разу не нежный укус в шею, впервые за всё время по-настоящему заявляющий мои, очень даже существующие, права. – Так что там с равнодушием? А любимой прелести нет, она улетела, никакое отмораживание не помогло. – Я тебя не люблю, – наглая и самоуверенная попытка засчитана, даже несмотря на срывающийся голос. Напугала, тоже мне. – Тебе и необязательно. Чтоб вас всех! Мышцы сведены судорогой, вся нижняя часть тела воет белугой, требуя здесь и сейчас доказать, что так Машенька не сможет ни с кем и никогда. И не только она не сможет, уж в чём, а в этом я разбираюсь не хуже математики. – Обойдусь как-нибудь без твоей любви. – Первые недели две точно. – А без контакта, любимая моя прелесть, не обойдусь вообще ни разу. Потому что вот это всё уже за пределами моей личной вселенной, которой я могу управлять. – Через два дня… – Её голос срывается на жаркий вздох, когда, подтянув к себе, я вжимаю Машеньку в себя. Туда, где тесно, жарко и хочется на выход. – Так что там через два дня, сладкая? Прикусив мочку, а потом и облизав маленькое ушко. До вцепившихся мне в загривок отросших когтей и мурашек удовольствия по всему телу. – Всё… закончится. Ну-ну. – Одно закончится, начнётся другое. Нежные пальчики запутываются в волосах, Машенька выгибается, прижавшись ко мне грудью, и сама тянется, чтобы пройтись ласковым язычком по моей нижней губе.