Почему вы даете своим персонажам такие причудливые имена? – спросил Нэгл. Не знаю, ответил Фергусон. Вероятно, потому, что такие имена сообщают читателю, что перед ним – персонажи рассказа, а не люди из реального мира. Мне нравятся такие истории, которые признают, что они истории, и не притворяются правдой, всей правдой и ничем, кроме правды, и да поможет мне бог. Грегор. Отсылка к Кафке, я полагаю. Или Грегору Менделю. Краткая улыбка порхнула по длинной, печальной физиономии. Нэгл сказал: Но вы читали Кафку, не так ли? «Процесс», «Превращение» и десять-двенадцать других рассказов. Я пытаюсь впитывать его медленно, потому что мне он очень нравится. Если б я сел и проглотил всего Кафку целиком, то, что еще у него не читал, у меня б больше не было нового Кафки и нечего было бы ждать, и мне было бы грустно. К?пите удовольствия. Именно. Вам выдали всего одну бутылку, и если вы ее выпьете сразу, у вас не останется возможности вновь отпить из нее. В своем заявлении вы написали, что хотите стать писателем. Что вы думаете о тех произведениях, которые пока написали? Б?льшая часть – плохо, отвратительно плохо. Кое-что чуть получше, но это не значит, что там все хорошо. А каково ваше мнение о тех двух рассказах, что вы прислали нам? Так себе. Зачем же тогда вы их прислали? Потому что они самые недавние, а еще потому, что самые длинные из всего, что я пока написал. Не задумываясь, назовите мне имена пятерых писателей, кого не зовут Кафка, кто оказал на вас наибольшее воздействие. Достоевский. Торо. Свифт. Клейст. Бабель. Клейст. Не многие старшеклассники его читают в наши дни. Сестра моей матери замужем за человеком, который написал биографию Клейста. Он и дал мне его рассказы почитать. Дональд Маркс. Вы его знаете. Я знаю о нем. Пять – это слишком мало. У меня такое чувство, что самые важные имена я упустил. Я в этом уверен. К примеру, Диккенс, верно? И По, определенно По, а еще, быть может, Гоголь, не говоря уже о модернистах. Джойс, Фолкнер, Пруст. Вероятно, вы их всех читали. Пруста – нет. Остальных – да, но до «Улисса» еще не добрался. Собираюсь читать его этим летом. А Беккета? «В ожидании Годо», но пока больше ничего. А Борхеса? Ни слова. Сколько прекрасного вас ожидает, Фергусон. Пока что я едва добрался до начала. Помимо нескольких пьес у Шекспира, я до сих пор еще не читал ничего до восемнадцатого века. Вы упомянули Свифта. А как насчет Фильдинга, Стерна, Остен? Нет, пока что нет. И что же вас так привлекает в Клейсте? Скорость его фраз, поступательный напор. Он рассказывает и рассказывает, но почти ничего не показывает, а все говорят, что так нельзя, но мне нравится, как его истории рвутся вперед. Все это весьма причудливо, но в то же время такое ощущение, будто читаешь волшебную сказку. Вам известно, как он умер, верно? Застрелился в рот, когда ему исполнилось тридцать четыре. После того как убил свою подругу, договорившись с ней о двойном самоубийстве. Скажите мне, Фергусон, что произойдет, если вас примут в Принстон, но не дадут стипендию? Вы все равно сюда поступите? Все зависит от того, что мне ответят в Колумбии. Это был ваш первый выбор. Да. Могу спросить, почему? Потому что это в Нью-Йорке. А, ну конечно. Но вы поступите к нам, если мы дадим вам стипендию. Абсолютно. Все упирается в деньги, понимаете, и если я даже поступлю в Колумбию, не уверен, что моей семьей будет по карману меня туда отправить. Ну, я не знаю, что решит комиссия, а просто хочу вам сказать, что мне очень понравилось читать ваши рассказы, и мне кажется, что они намного лучше, чем так себе. Мистер Флют по-прежнему ищет себе другую вторую дорогу, полагаю, а вот «Грегор Фламм» – очень милый сюрприз, превосходная работа для человека вашего возраста, и с небольшой правкой в третьей и пятой частях вам, я уверен, удастся где-нибудь его опубликовать. Но не стоит. Вот это я вам и хотел сказать, мой вам совет. Погодите печататься пока, не спешите с этим, продолжайте работать, продолжайте расти, и уже совсем скоро вы будете готовы. Спасибо. Нет, не спасибо – но да, в смысле да, вы правы, пусть даже, возможно, и ошибаетесь насчет того, что это не так себе, то есть, но это для меня столько значит… Господи, я уже совсем не понимаю, что несу. Ничего не говорите, Фергусон. Просто встаньте с этого стула, пожмите мне руку и поезжайте домой. Познакомиться с вами было для меня честью. Последовали полтора месяца неопределенности. Весь март и половину апреля слова Роберта Нэгла пылали у Фергусона в мозгу, превосходная работа и познакомиться было честью грели его в промозглые дни окончания зимы и ранней весны, поскольку он осознавал, что Нэгл – первый чужой человек, первая невовлеченная личность, первый совершенно безразличный посторонний, кто вообще когда-либо прочел его произведение, и теперь, раз лучший литературный ум во всем Принстоне рассудил, что его работы достойны, молодого автора так и подмывало забросить школу и по десять часов в день просиживать у себя в комнате с новой работой, что уже зрела у него в голове, многочастный эпос под названием «Путешествия Муллигана», который, как он был уверен, станет лучшей из всех его работ, наконец-то огромным скачком вперед. Однажды утром посреди долгого периода ожидания, когда Фергусон сидел на кухне, мрачно размышляя о львах и тиграх, а также о шансах в итоге оказаться муравьем на громадной муравьиной фабрике, известной под названием Ратгерс, расположенной в известной на весь мир метрополии Нью-Брунсвика, туда вошла его мать со «Стар-Леджером» за тот день, шлепнула газету на столик перед ним и сказала: Ты погляди-ка вот на это, Арчи. Фергусон поглядел, и то, что он увидел, оказалось настолько неожиданным, до того за пределами всего, что мнилось возможным, до того вопиюще неправильным и нелепым, что ему пришлось поглядеть на это еще три раза, прежде чем он сумел впитать известие. Его отец женился повторно. Пророк прибылей сочетался браком с сорокаоднолетней Этель Блюменталь, вдовой покойного Эдгара Блюменталя и матерью двоих детей, шестнадцатилетнего Аллена и двенадцатилетней Стефании, и пока Фергусон смотрел на снимок своего улыбающегося отца и отнюдь не невзрачной второй миссис Фергусон, он заметил, что та имеет некоторое сходство с его матерью, особенно ростом, силуэтом и темнотой волос, как будто отец пошел искать новую версию первоначальной модели, только замена оказалась лишь вполовину симпатичной, и взгляд у нее был настороженный, что-то в нем отчужденное и, быть может, холодноватое, а вот у матери Фергусона глаза были укромной гаванью для всех, кто к ней приближался. Он подумал было, что ему следует негодовать – отец так и не познакомил его с этой женщиной, которая, говоря технически, теперь стала его мачехой, – и глубоко оскорбиться тем, что его не пригласили на свадьбу, но Фергусон не ощущал ни того, ни другого. Ему полегчало. История закончилась, и сын Станли Фергусона, кому больше не нужно было делать вид, будто он испытывает какие-либо сыновние чувства к человеку, который его породил, посмотрел на свою мать и закричал: Adios, papa – vaya con Dios![60] Через три недели после этого, в тот же день, в трех разных местах страны – городе Нью-Йорке, Кембридже, Массачусетс, и маленьком городке в Нью-Джерси – самые младшие члены смешанного, перепутавшегося племени открыли свои почтовые ящики и нашли в них письма, которых ждали. За исключением одного отказа для Ноя, то была полная победа, состоявшая из сплошных «да», для них всех, беспрецедентный триумф, поставивший квартет Шнейдерманов-Фергусонов-Марксов в завидное положение, при котором они могли выбирать, куда хотят отправиться на следующие четыре года своей жизни. Помимо УНЙ, Ной мог пойти в Городской колледж или Американскую академию театральных искусств. Джим мог уехать на запад, в Калтех, на юг, в Принстон, или остаться там же, где и был, в МТИ. Помимо Барнарда и Брандейса, варианты Эми включали в себя Смит, Пембрук и Ратгерс. Что же касается Фергусона, муравьи пришли за ним, как и ожидалось, но вместе с ними – и два зверя из джунглей, на что он не рассчитывал, и когда он посмотрел на возбужденную Эми, швырявшую письма по всей кухне и хохотавшую до упаду, он встал и произнес ей, изо всех сил подражая акценту ее дедушки: Ми сейтшас танцен фальс фместе, ja liebchen? И подошел к ней, заключил в объятия и чмокнул прямо в губы. Стипендиат Уолта Уитмена. Несмотря на воодушевляющее письмо из Колумбии, Нью-Йорку придется подождать. Деньги настоятельно требовали, чтобы он поехал в Принстон, но, помимо денег, присутствовала еще и честь того, что он выиграл стипендию, а это, несомненно, было самым крупным событием, с ним случившимся, гигантским пером ему в шляпу, как выразился Дан, и даже для очерствевшего, не любившего проявлять чувства Фергусона, который обычно так робел от своих достижений, что скорее бы вышел из комнаты, чем открыл рот и сам принялся о них похваляться, стипендия Принстона от такого отличалась – она была настолько крупным событием, что ее приятно было носить с собой повсюду, пусть и другие это видят, и когда в школе у него разнеслась весть о том, что он – один из четверки помазанников, Фергусон впитывал комплименты, не ощущая неловкости и не отпуская своих обычных самоуничижительных замечаний, он алкал лести, наслаждался тем, что оказался в центре мира, который вдруг стал вращаться вокруг него, им восхищались, ему завидовали и о нем говорили все, и хоть Фергусон и хотел переехать в Нью-Йорк в сентябре, мысли о том, что он стал стипендиатом Уолта Уитмена в Принстоне, более чем хватало, чтобы покамест жить дальше. Прошло два месяца, и на следующий день после выпуска из средней школы Фергусон получил письмо от отца. Помимо краткой записки, в которой тот поздравлял его с получением стипендии (о чем было объявлено в «Стар-Леджере»), конверт содержал в себе чек на тысячу долларов. Первым порывом Фергусона было порвать его и отправить клочки обратно отцу, но затем он передумал и решил депонировать чек на свой банковский счет. Как только его одобрят, он выпишет два новых чека, каждый на пятьсот долларов: один – КРЯПу (Национальному комитету за разумную ядерную политику), а другой – СКНД (Студенческому координационному комитету ненасильственных действий). Не было смысла рвать деньги, если их можно пустить на что-нибудь полезное, чего ж тогда не отдать их тем, кто сражается с недоумствами и несправедливостями испоганенного мира, в котором мы живем? В тот же самый вечер Фергусон заперся у себя в комнате и заплакал – впервые с тех пор, как перебрался из старого-старого дома. В тот день Дана Розенблюм уехала в Израиль, а поскольку ее родители перемещались назад, в Лондон, еще раз начинать все сызнова, маловероятно, что он когда-нибудь вновь увидит ее. Фергусон умолял ее не уезжать, объясняя, что во многом был неправ, и ему нужен еще один шанс, чтобы перед нею оправдаться, а после того, как она ему ответила, что уже все решила и теперь ничто ее не остановит, он в порыве попросил ее выйти за него замуж, и поскольку Дана понимала, что это не шутка, что Фергусон имеет в виду каждое слово, которое произносит, она сказала ему, что он – любовь всей ее жизни, единственный мужчина, кто ей когда-либо будет небезразличен от всего сердца, и затем поцеловала его в последний раз и ушла прочь. Наутро он опять начал работать у Арни Фрейзера. Мистер Колледж вернулся в перевозку мебели, и, сидя в фургоне и слушая, как Ричард Бринкерстафф рассказывает о своем детстве в Техасе и о публичном доме в его крошечном городке, где мадам была настолько скаредна, что вновь пускала в оборот использованные презервативы, ополоснув их теплой водой и натянув затем на рукоятку метлы для просушки на солнышке, Фергусон понял, что мир состоит из историй, из стольких различных историй, что, если собрать их вместе и вставить в книгу, у книги этой окажется девятьсот миллионов страниц. Началось лето Уоттса и американского вторжения во Вьетнам, и ни бабушка Фергусона, ни дедушка Эми не доживут до его конца. 5.1 Его поселили в комнату на десятом этаже Карман-Холла, самого нового общежития в студгородке, но Фергусон, как только распаковал сумки и убрал свои вещи, перешел в соседнее общежитие в нескольких ярдах к северу, Фурнальд-Холл, и поднялся на лифте на шестой этаж, где несколько мгновений постоял перед дверью Комнаты 617, а затем снова спустился, прошел на восток по вымощенной кирпичом дорожке, что бежала обок библиотеки Батлера, и направился к третьему зданию общежития, Джон-Джей-Холлу, где поднялся на лифте на двенадцатый этаж и несколько мгновений постоял перед дверью Комнаты 1231. В этих двух комнатах жил Федерико Гарсия Лорка в те месяцы, что он провел в Колумбии в 1929 и 1930 годах. Фурнальд, шесть-семнадцать, и Джон-Джей, 1231, были рабочими местами, где он написал «Стихи об одиночестве в Колумбийском университете», «Возвращение в город»[61], «Оду Уолту Уитмену» (О топкий Нью-Йорк, // телеграфный и гиблый Нью-Йорк[62]) и большинство других стихотворений, собранных в книгу «Поэт в Нью-Йорке», которую в итоге напечатали в 1940-м, через четыре года после того, как Лорку избили, убили и швырнули в братскую могилу люди Франко. Священная земля. Два часа спустя Фергусон отправился на угол Бродвея и Западной 116-й улицы и встретился с Эми в «Битком орехов», доме божественного кофе, который, говорили, так хорош, что даже за деньги Рокфеллера нельзя было приобрести лучшей марки (если верить рекламе по телевизору). «Битком орехов» была той же самой компанией, где вице-президентом и директором по кадрам работал друг губернатора Рокфеллера Джеки Робинзон, и после того, как Эми и Фергусон поразмышляли пару минут над этими причудливыми, перепутавшимися фактами – вездесущий Нельсон Рокфеллер, чье семейство владело кофейными плантациями в Южной Америке, и отошедший от бейсбола Джеки Робинзон, волосы у которого поседели, хоть он еще и был сравнительно молод, и сеть из восьмидесяти нью-йоркских кофеен, где работали преимущественно черные, – Эми обняла Фергусона за плечо, притянула к себе и спросила, каково ему сейчас быть в колледже, наконец-то он свободный человек. Чертовски неплохо, любовь моя, положительно тащит, ответил он, целуя Эми в шею, ухо и бровь, – вот только если не учитывать одной маленькой детали, из-за которой ему чуть было не заехали по физиономии всего через час после того, как он прибыл в студгородок. Он имел в виду колумбийскую традицию заставлять абитуриентов носить на Неделе ориентации лазорево-голубые шапочки (с годом выпуска, пришитым спереди, в его случае – смехотворным 69-м), что, по мнению, Фергусона, было отвратительным обычаем, который бы следовало отменить много десятилетий назад, откатом к унизительным посвящениям в студенческую жизнь богатеньких мальчиков в девятнадцатом веке, и вот теперь он, сказал Фергусон, спокойно занимается своим делом, трюхает по университетскому двору отсюда туда, к груди его приколота бирка с именем, определяющая его как абитуриента, и тут к нему пристают два старшекурсника, так называемые старосты, в чьи обязанности входит помогать щеглам-первокурам не заблудиться в студгородке, но этим коротко стриженным бугаям в твидовых пиджаках и при галстуках, должно быть – линейным нападающим в университетской футбольной команде, – интересно было не помочь Фергусону не заблудиться, а скорее остановить его и осведомиться, почему он не в шапочке, и тон у них при этом был скорее как у нелюбезных легавых, чем как у любезных студентов, и Фергусон прямо им ответил, что шапочка у него наверху в комнате и у него нет ни малейшего намерения надевать ее ни сегодня, ни в какой другой день недели, после чего один из легавых обозвал его тошнотом и приказал вернуться в комнату и принести шапочку. Извините, ответил Фергусон, если она вам так нужна, вам придется вынести ее самостоятельно, и ответ этот до того досадил старосте, что Фергусон на миг подумал, что тот сейчас подпрыгнет и расплющит его, но другой легавый велел своему другу успокоиться, и конфронтация не затянулась, а Фергусон спокойно пошел себе дальше. Твой первый урок по антропологии братских групп студентов мужских колледжей, сказала Эми. Теперь мир, к которому ты принадлежишь, расколот на три племени. Братки и качки, составляющие треть населения, зубрилы, составляющие другую треть, и тошноты, из которых состоит третья. Ты, дорогой Арчи, рада заметить, тошнот. Хоть раньше и был качком. Может, и так, ответил Фергусон. Но качок с душой тошнота. А также, возможно, – хоть тут я и не уверен, – с умом зубрилы. Перед ними на стойку водрузили небесный кофе, и когда Фергусон уже вознамерился сделать первый глоток, к ним подошел молодой человек и улыбнулся Эми – юноша средних габаритов, с длинными спутанными волосами, который, несомненно, относился к числу тошнотов, собрат по племени, к которому сейчас, похоже, принадлежал и Фергусон, поскольку длина волос (по словам Эми) была одним из факторов, отличавших тошнотов от качков и зубрил, самым малозначащим фактором из списка, куда входили левые политические наклонности (против войны, за гражданские права), вера в искусство и литературу и подозрение ко всем формам ведомственной власти. Хорошо, сказала Эми. Это Лес. Я знала, что он придет. Лес был младшекурсником с полным именем Лес Готтесман, случайным знакомым Эми, не более чем смутным, вообще-то, но все по обе стороны Бродвея знали, кто такая Эми Шнейдерман, и Лес согласился возникнуть в тот день в «Битком орехов» в виде подарка по случаю Эми Фергусону в его первый день колледжа, поскольку именно он, Лес Готтесман, и был автором той строчки, что так развлекла и воодушевила Фергусона, когда он навещал студгородок полугодом раньше: Постоянно ебаться полезно. Ах, то, сказал Лес, когда Фергусон соскочил с табурета и затряс поэту руку. Наверное, в то время действительно казалось потешным. Это и до сих пор смешно, сказал Фергусон. А также вульгарно и оскорбительно – по крайней мере, для некоторых, а то и для большинства, но к тому же и бесспорная констатация факта.