Так и? Да, я свободна. И днем в эту субботу, и днем в следующую. Давай тогда в эту. Хорошо, Арчи, в эту субботу. Он встретил ее на вокзале «Гранд-Централ», и, поскольку не видел ее последние два с половиной месяца, его приободрило, до чего хорошенькой она сейчас выглядела: гладкая, как кленовый сироп, кожа чуть потемнела после солнечного лета в Нью-Рошели, где она работала младшей вожатой и инструктором по плаванию в дневном лагере для маленьких детей, отчего зубы у нее и белки глаз сияли с еще большей ясностью, а простая белая блузка и текучая лазоревая юбка, которые она надела в тот день, были ей к лицу, решил он, равно как и розовато-красная помада, какой она накрасилась, что прибавляло еще один мазок цвета к общей картине белого, синего и коричневого, а поскольку день стоял теплый, она подобрала темные волосы до плеч и заколола узлом танцовщицы, от чего ее длинная, изящная шея оголилась сзади, и общая картина так поразила Фергусона, пока Селия шла к нему и пожимала ему руку, что пришлось себе напомнить, что она по-прежнему для него слишком юна, это у них всего-навсего дружеская встреча и не более того, и помимо этого начального рукопожатия и того, которым они обменяются в конце дня, он не должен, ни при каких обстоятельствах, даже думать о том, чтобы распустить руки. Я вот, сказала она. А теперь скажи мне, зачем я здесь. Пока они шли по городу к северу, от Восточной Сорок второй улицы к кварталу между Шестой и Седьмой авеню по Западной Пятьдесят седьмой, Фергусон пытался объяснить, что подвигло его ей позвонить ни с того ни с сего, но Селия оставалась скептична, ее не убеждали истории, что он ей рассказывал о том, почему ему захотелось ее увидеть, качала головой, когда он выдавал брехню вроде: я скоро уеду в колледж, и у нас не будет особых возможностей видеться с тобой этой осенью, на что она отвечала: С каких это пор видеться со мной для тебя важно? – вроде: Мы же друзья, нет, так разве этого не достаточно? – на что она отвечала: А мы друзья? Вы друзья с моими родителями, может, ну, вроде друзей, но ты за последние четыре года сказал мне в общей сложности сотню слов, так с чего бы тебе болтаться с человеком, про которого ты хорошо если знаешь, жив он или нет? В девчонке есть дух, сказал себе Фергусон, уж это-то ясно, так что с этим разобрались. Из нее получилась гордая, проницательная девушка, которая не боялась высказывать, что у нее на уме, но вместе с этой новообретенной уверенностью в себе она также обзавелась талантом задавать вопросы, на которые не существует ответов, по крайней мере – таких, какие он мог бы ей дать, не опасаясь выглядеть полоумным. Как бы дело ни обернулось, ему придется избегать упоминания Арти в их дискуссии, но теперь, раз она бросила вызов его мотивам, он понимал, что ему придется сочинять что-нибудь получше тех неуклюжестей, какие он ей до сих пор скармливал, правдивые ответы, всю правду обо всем до единого, кроме ее брата, и потому он начал сызнова – сказал, что позвонил ей тем вечером потому, что ему честно хотелось ее увидеть, что на самом деле так и было, и причина, почему ему хотелось ее увидеть наедине, – в том, что у него такое чувство, что им пора установить их собственную дружбу один на один, вне зависимости от ее родителей и дома в Нью-Рошели. По-прежнему неохотно воспринимая любые его утверждения как хотя бы отдаленную или возможную правду, Селия спросила, к чему ему так напрягаться, с чего б ему хотелось провести даже миг своего времени с ней, обычной старшеклассницей, когда он уже на пути в Принстон, и вновь Фергусон дал ей простой, правдивый ответ: Потому что теперь она взрослый человек, сказал он, и все стало иначе, и дальше отныне будет все так же иначе. Она впала в ошибочную привычку глядеть на него снизу вверх как на человека намного ее старше, но календарь показывает, что между ними всего два года разницы, а совсем скоро эти два года перестанут считаться, и они превратятся в сверстников. Для примера Фергусон заговорил о своем сводном брате Джиме, который старше него на полных четыре года, однако один из самых близких его друзей, считает его абсолютной ровней себе, и вот теперь, когда Джим провалил свою военную медкомиссию из-за неверно диагностированных шумов в сердце и выбрал заниматься научной работой в Принстоне, отчего они окажутся одновременно в одном студгородке – с этим очень повезло, – и планируют видеться как можно чаще и даже на весну или начало лета взялись прикидывать совместный поход: отправиться из Принстона в Кейп-Код пешком, всю дорогу до самого северного кончика мыса, ни разу не сев ни в машину, ни в поезд, ни в автобус и уж ни в коем случае не сев на велосипед. Селия начала сдаваться, но все равно сказала: Джим – твой брат. Тут все по-другому. Сводный брат, ответил Фергусон. И лишь последние два года. Ладно, Арчи, я тебе верю. Но если теперь ты хочешь быть моим другом, тебе нужно перестать вести себя, как мой старший брат, мой старший брат понарошку. Понимаешь? Конечно, понимаю. Никакой больше братской туфты, никакой туфты про Арти, потому что так мне не нравится – и никогда не нравилось. Это тошнотина, и глупо, и ничего хорошего ни мне, ни тебе не принесет. Согласен, сказал Фергусон. Хватит об этом. Заметано. Они только что свернули на запад с Мадисон-авеню и пошли вниз по Пятьдесят седьмой улице. Через пятнадцать кварталов сомнений, смущения и боевитых споров объявили перемирие, и теперь Селия улыбалась, Селия выслушивала вопросы Фергусона и говорила ему, что, разумеется, ей известно, что такое автомат, и, само собой, она слышала о «Горне-и-Гардарте», но нет, признала она, насколько ей помнится, нога ее в это место ни разу не ступала, даже маленькой девочкой. Затем она спросила: А как там внутри и зачем мы туда идем? Увидишь, сказал Фергусон. Он желал предоставить ей теперь полный кредит доверия, поскольку хотел, чтобы она выдержала испытание – вплоть до того, чтобы немножко нарушить правила и засчитывать безразличие наравне с необузданным, страстным восторгом. Ее дисквалифицируют лишь антипатия или презрение, сказал он себе, нечто эквивалентное тому отвращению, какое он увидело в глазах Линды Флагг, когда та огляделась и увидела трехсотфунтовую черную женщину, которая бормотала себе под нос о мертвом младенце Иисусе, но тут, не успел он довести эту мысль до какого-то предела, они уже подошли к автомату и вступали в эту чокнутую блестящую коробку из хрома и стекла, и первые же слова, что вырвались у Селии из уст, положили конец всем его треволненьям, не успели они с нею даже превратить свои доллары в никели. Ексель-моксель, сказала она. Что за дикое и четкое место. Они уселись, взяв сандвичи, и стали разговаривать, главным образом – о лете, которое в случае Фергусона ушло на перевозку мебели с Ричардом Бринкерстаффом, поездки на кладбища хоронить свою бабушку и деда Джима и Эми и сочинение его собственной маленькой саги «Путешествия Муллигана», в которой задумывалось всего двадцать четыре части, сказал он, каждая длиной в пять-шесть страниц, каждая – отчет о путешествии в другую воображаемую страну, антропологические отчеты Муллигана Американскому обществу перемещенных душ, и теперь, когда двенадцать эпизодов уже написаны, он надеялся, что учеба в колледже не окажется для него чересчур утомительна, и после того, как переедет в Принстон, ему удастся продолжить. Что же касается Селии, то она не только плескалась с детворой в бассейнах целыми днями, но еще и училась в вечерней школе Колледжа Нью-Рошели – тригонометрия и французский, а теперь, раз получила эти дополнительные баллы, ей удастся закончить среднюю школу после своего младшего класса, взяв по дополнительному курсу в семестр, а значит, сможет поступить в колледж следующей осенью, и когда Фергусон у нее спросил, К чему такая спешка? – она ему ответила, что ее уже тошнит от жизни в этом убогом предместье, и ей хочется выбраться оттуда и переехать в Нью-Йорк, поступить либо в Барнард, либо в УНЙ, ей все равно куда, и пока Фергусон слушал, как она перечисляет мотивы собственного раннего побега, у него вдруг возникло внезапное, головокружительное чувство, что он слушает самого себя, поскольку то, что она говорила и думала о собственной жизни, звучало почти точь-в-точь как то, что он сам говорил и думал уже много лет. Но вместо того, чтобы сказать ей комплимент – она самая умная и честолюбивая ученица на свете, – что, несомненно, привело бы к какому-нибудь разговору о хороших оценках Арти и о том, что хорошая успеваемость, похоже, передается у них в семье по наследству, он спросил у нее, чем ей хочется заняться после обеда. В тот день показывали несколько фильмов, сказал он, и среди них – новую штуку с «Битлами» («На помощь!») и последнее кино Годара, «Альфавилль», которое Джим уже посмотрел и говорил о нем без умолку, однако Селия сочла, что больше удовольствия они получат от посещения музея или галереи, где можно и дальше разговаривать друг с дружкой, а не вынужденно сидеть два часа в темноте, слушая, как разговаривают другие люди. Фергусон кивнул и сказал: Хорошо подмечено. Они могут перейти на Пятую авеню, направиться прочь от центра во «Фрик» и весь день провести там, глядя на Вермееров, Рембрандтов и Шарденов. Ладно? Да, это было более чем ладно. Но сперва, добавил он, еще по чашке кофе перед тем, как отправятся в путь, и мгновенье спустя он сорвался со стула и исчез вместе с двумя их чашками. Не было его всего минуту, но за это время Селия успела заметить человека, сидевшего за соседним столиком, – маленького старичка, которого раньше от ее взгляда закрывало плечо Фергусона, и когда тот вернулся с их добавками кофе и двумя контейнерами сливок – заметил, что она смотрит на старичка, смотрит на него с таким беспокойством во взгляде, что Фергусон спросил у нее, все ли в порядке. Мне так его жалко, сказала она. Могу поспорить, он не ел весь день. Просто сидит, смотрит в свой кофе, словно боится его пить, потому что, как только кофе закончится, у него не останется денег купить себе еще одну чашку и ему придется уйти. Фергусон, заметивший старичка, пока возвращался к столу, ощущал, что это будет невежливо – поворачиваться и снова на него смотреть, но да, человек этот привлек и его внимание: одинокий и опустившийся, тертый жизнью, неряшливый алкаш с грязными ногтями и лицом печального лепрекона, и Селия, возможно, права – он только что истратил свой последний никель. Думаю, нам нужно ему что-нибудь дать, сказала она. Нужно, ответил Фергусон, только следует помнить, что он этого у нас не просил, и если мы просто подойдем и дадим ему денег, потому что нам его жалко, он может обидеться, и тогда от всех наших добрых намерений ему станет еще хуже, чем есть сейчас. Возможно, ты прав, сказала Селия, поднимая чашку к губам, но, с другой стороны, возможно, и нет. Они оба допили и встали со стульев. Селия открыла сумочку и, когда они двинулись в сторону старичка, сидевшего за соседним столиком, сунула в нее руку, вытащила доллар и положила перед ним. Пожалуйста, сэр, сказала она, сходите купите себе что-нибудь поесть, и старик, схватив доллар и суя его к себе в карман, поднял на нее взгляд и ответил: Спасибо, мисс. Боженька вас благослови. Потом будет потом, несомненно – самое удовлетворительное и познавательное потом, потом новых дней и, вероятно, даже ночей с замечательной, по-прежнему-слишком-юной-для-него Селией, а сейчас – это сейчас, и пока что мир сдвинулся к клюквенным болотам и влажным низинам центрального Нью-Джерси, поскольку сейчас весь мир сводился к тому, чтоб быть одним из восьми сотен только что поступивших абитуриентов и попытаться приспособиться к новым обстоятельствам. Он уже понимал себя достаточно хорошо, чтобы знать: как свой он сюда, вероятно, не впишется, в этом месте окажется что-то такое, что ему не понравится, – но в то же время его переполняла решимость как можно больше получить для себя из того, что ему понравится, и вот для этого он еще перед отъездом в Принстон положил себе пять личных заповедей, пять законов, которых намеревался придерживаться все время, какое там проведет: 1) Выходные в Нью-Йорке всякий раз и как можно чаще. После внезапной и бедственной кончины его бабушки в июле (застойная сердечная недостаточность) его теперь овдовевший дед дал ему ключи от квартиры на Западной Пятьдесят восьмой улице вместе с неограниченным правом пользования свободной спальней, а это означало, что ему всегда будет где переночевать. Обещание этой комнаты представляло собой особенный миг соединения желаний и возможностей, поскольку почти каждую пятницу Фергусон мог днем покидать студгородок и садиться в одновагонный поезд-челнок из Принстона до Принстон-Джанкшн (известного под названием Убожество, как в убогом предместье), а затем пересаживаться в поезд подлиннее и побыстрее, что летел с севера в средний Манхаттан, на новый и уродский Пенсильванский вокзал, если сравнивать со старым и красивым, который снесли в 1963 году, но да пусть их, архитектурные ляпсусы, – это все равно Нью-Йорк, а причин ездить в Нью-Йорк имелось множество. Отрицательная причина: это позволяло ему сбежать из удушливости Принстона, чтобы изредка вдохнуть свежего воздуха (даже если воздух Нью-Йорка не был свеж), отчего удушливость для него в то время, что он проводил в студенческом городке, становилась более сносной и, быть может, даже приятной (по-своему, по-удушливому). Положительная причина – прежняя, из прошлого: плотность, огромность, сложность. Еще одной положительной причиной служила выпадавшая ему возможность навестить деда и поддержать дружбу с Ноем, которая была для него жизненно важна. Фергусон надеялся, что заведет себе друзей в колледже, ему хотелось с кем-нибудь дружить, он рассчитывал на дружбу, но станет ли кто-нибудь из таких друзей когда-нибудь столь же важен для него, как Ной? 2) Никаких занятий по творческому письму. Решение трудное, но Фергусон намеревался держаться его до упора. Трудное – потому что университетская программа Принстона была в числе старейших в стране, а это значило, что Фергусону удавалось бы зарабатывать себе академические баллы за то, что и без того делает, то есть его бы награждали за привилегию труда над книгой, следовательно, в свою очередь, каждый семестр его учебная нагрузка, по сути, облегчалась бы на один курс, что оставляло бы ему больше времени не только писать, но и читать, смотреть фильмы, слушать музыку, пить, ухлестывать за девушками и ездить в Нью-Йорк, но Фергусон был против преподавания творческого письма в принципе: был убежден, что сочинение художественной литературы – не тот предмет, какому можно научить, что каждый будущий писатель обязан учиться тому, как это делать, самостоятельно, и тем более, судя по тому, чт? ему стало известно о ведении этих так называемых мастерских (само слово неизбежно наталкивало его на мысли о комнатах, набитых молодыми подмастерьями, что пилят деревянные доски и вбивают гвозди в брусья), студентов поощряли высказываться о произведениях друг дружки, что мнилось ему нелепостью (слепые ведут слепых!), и чего ради ему когда-либо позволять, чтобы его произведение разбирал на части какой-нибудь студент-недоумок, его, Фергусона, исключительно причудливую и не поддающуюся определениям работу, на которую наверняка будут хмуриться и отмахнутся от нее как от экспериментальной чепухи. Не то чтоб он противился показывать свои рассказы кому-то постарше и поопытней, против критики и обсуждения их с глазу на глаз, – ужасала его сама идея группы, и из-за высокомерия ли тот ужас или от страха (перед грозным пинком), было не так важно, чем то, что он, в конечном счете, и понюшки табаку бы не дал ни за чью работу, кроме своей, так к чему делать вид, что ему это небезразлично, раз это не так? Он по-прежнему поддерживал связь с миссис Монро (которая прочла первые двенадцать частей «Путешествий Муллигана», что привело не к двенадцати пинкам, а к двенадцати поцелуям вместе с кое-какими уместными, полезными для ума замечаниями), а если и когда ее под рукой не оказывалось, другими доверенными читателями выступали дядя Дон, тетя Мильдред, Ной и Эми, и если он когда-либо попадал впросак и не мог отыскать никого из тех, кому доверял, он шел в кабинет профессора Роберта Нэгла, лучшего литературного ума во всем Принстоне, и смиренно просил его о помощи. 3) Никакого обеденного клуба. Три четверти его соучеников так или иначе в такой какой-нибудь вступали, но Фергусону это было неинтересно. Похоже на студенческие землячества, но не вполне такие, где слово перебранка заменяло собой, что в иных местах называлось потасовкой, от них ощутимо пованивало всем освященным веками, отсталым в Принстоне, что никак лично его не грело, и, держась подальше от клубов и оставаясь «независимым», он сумеет избежать одного из самых чопорных аспектов этого чопорного места, а потому окажется здесь счастливее. 4) Запрет на бейсбол не снимается, и это правило распространяется также на любые вариации игры: софтбол, виффлбол, стикбол и перебрасывание мячом с кем угодно в любое время, даже теннисным мячиком, или сполдином из розовой резины, или свернутой парой носков. То, что он закончил среднюю школу, поможет оставить эти боренья в прошлом, считал он, поскольку ему больше уже не общаться со своими старыми друзьями по бейсболу, которые помнили, каким хорошим игроком он был и какие надежды подавал, а поскольку их поставило в тупик его решение перестать играть, и они никак не могли понять ложных отговорок, которые он предлагал как причины того, что забросил игру, они и дальше, все старшие классы, продолжали его об этом допрашивать. К счастью, вопросы эти теперь закончатся. Впрочем, теперь, сбежав из коридоров и классов средней школы Колумбия, он намерен поступить в один из самых одержимых спортом колледжей страны, в школу, что разгромила Ратгерс в первом же межуниверситетском футбольном матче, сыгранном в 1869 году, в школу, что всего лишь полугодом ранее вышла в Финал четырех и оказалась третьей в баскетбольном турнире НССА[73] – а это вообще сильнейший результат для любой команды Лиги плюща, – когда вся страна увлеченно следила за битвами Билла Брадли с Каззи Расселом из Мичигана, попавшими в заголовки, вслед за чем Брадли беспрецедентно набрал пятьдесят восемь очков при победе в утешительной игре за Принстон, и, несомненно, все в студенческом городке, когда туда приедет Фергусон, по-прежнему продолжать мусолить те подвиги. Повсюду будут спортсмены, и Фергусону, само собой, неизбежно захочется прыгнуть в самую гущу и поучаствовать в различных играх, только те игры придется ограничивать чем-нибудь вроде баскетбола на половине площадки и тачбола, и, чтобы защищаться от любых грядущих соблазнов участия в спорте, которого Фергусон поклялся себе избегать в память о мертвом брате Селии, в конце августа он раздал всю свою бейсбольную амуницию – как бы между прочим вручил две биты, пару шиповок и перчатку «Ролингс» модели «Луис Апарисио», что лежала у него в комнате на полке последние четыре года, Чарли Бассингеру, щуплому девятилетнему пареньку, жившему с ним по соседству на Вудхолл-кресенте. Бери, сказал тогда Фергусон Чарли, мне все это больше не нужно, и юный Бассингер, который не вполне был уверен, о чем с ним толкует этот сильно обожаемый его сосед, почти студент колледжа, посмотрел снизу вверх на Фергусона и переспросил: В смысле, насовсем, Арчи? Вот именно, ответил Фергусон. Насовсем. 5) Никаких подкатов к отцу. Если подкат к нему совершит отец, он тщательно подумает о том, как ему следует или не следует на него откликаться, но подкатов он и не ожидал. Их последним общением была короткая записка, какую Фергусон написал, чтобы поблагодарить отца за выпускной подарок в июне, а поскольку он был особенно огорчен и доведен до отчаяния в тот день, когда прибыл чек (чуть раньше в тот же день в Израиль уехала Дана), то он и сообщил отцу, что половину этих денег он намерен отдать СКНД, а другую половину КРЯПу. Маловероятно, что отец его остался доволен. Тревоги и предчувствия, нервы и опять нервы, и если б не утешительное присутствие его матери и Джима, сидевших в фургоне с Фергусоном в то утро, когда он отправился к трясинам и болотам ЖИЗНИ В КОЛЛЕДЖЕ, он, вероятно, исторг бы из себя весь завтрак и вывалился на росистые газоны Принстона с половиной завтрака на собственной рубашке. Для всей семьи день был напряженный. Дан и Эми ехали другой машиной – на север, в Брандейс, Фергусон и компания – на юг, в одном из белых фургонов «шеви» Арни Фрейзера, который Арни любезно предоставил им бесплатно, и вот они мчат по Платной трассе Нью-Джерси моросливым, изморозным утром, Джим за рулем, Фергусон с матерью втиснуты с ним рядом на переднем сиденье, а все остальное пространство позади набито до потолка имуществом и пожитками двух сводных братьев, знакомой мешаниной постелей и подушек, полотенец и одежды, книгами и пластинками, проигрывателями, радиоприемниками и пишущими машинками, и вот теперь, когда Фергусон только закончил перечислять им три из своих пяти заповедей, Джим качал головой и улыбался своей загадочной шнейдермановской улыбкой, которая скорее была улыбкой задумчивости и осмысления, а не улыбкой, граничившей со смехом или даже предполагавшей смех. Расслабься, Арчи, сказал он. Ты это слишком всерьез воспринимаешь. Да, Арчи, поддакнула его мать. Что это с тобой сегодня? Мы туда еще даже не доехали, а ты уже думаешь о том, как бы сбежать. Мне страшно, только и всего, ответил Фергусон. Страшно, что я сгину в какой-нибудь реакционной, антисемитской темнице и не выберусь оттуда живым. Тут его сводный брат рассмеялся. Вспомни Эйнштейна, сказал Джим. Вспомни Ричарда Фейнмана. В Принстоне не убивают евреев, Арчи, их просто заставляют везде ходить с желтыми звездами на рукавах. Тут рассмеялся и Фергусон. Джим, сказала его мать, незачем так шутить, вот правда незачем, – но мгновенье спустя смеялась и она. Около десяти процентов, сказал Джим. Мне так говорили. Это гораздо больше, чем национальная доля… чего? Два процента, три процента? В Колумбии где-то процентов двадцать или двадцать пять, сказал Фергусон. Может, и так, ответил Джим, но Колумбия не дает тебе стипендии. Браун-Холл и блок с двумя спальнями на третьем этаже, для четверых первокурсников достаточно просторный, с общей комнатой и ванной посередине. Браун-Холл и сосед по общаге по имени Мелк, Говард Мелк, крепкий, коренастый парняга, ростом где-то пять-одиннадцать, с ясным взглядом, излучавший безмятежную самоуверенность, личность, с удобством расположившаяся на собственном клочке земли – в собственной коже. Твердое, но не слишком твердое, рукопожатие, от какого кости трещат, когда они впервые пожали друг другу руки, – и мгновение спустя Говард уже подавался вперед и вглядывался в лицо Фергусону, что довольно странно вообще, решил Фергусон, но затем Говард задал ему вопрос, который странное превратил в отнюдь не странное. А ты в средней школе Колумбия случайно не учился? – спросил Говард. Учился, ответил Фергусон. Случайно учился. А. И пока был в Колумбии, тебе не случалось играть в баскетбольной команде? Играл. Но только на своем втором году. Так и знал, что я тебя раньше где-то видел. Ты форвардом же играл, верно? Левым. Левым форвардом. Но ты прав. Не то чтоб я знал, почему ты прав, но ты прав. Я запасным сидел за Вест-Оранж в команде того года. И это значит… как интересно… что наши дорожки уже пересекались дважды. Дважды, и мы об этом даже не знали. Один раз в игре дома, а один раз на выезде. И, как и ты, я бросил играть после того единственного сезона. Но я был бесталанный балбес, играл поистине ужасно и неумело. А вот ты был совсем неплох, насколько мне помнится, может, даже очень хорош. Неплох. Но штука тут вот в чем: Хотелось ли мне и дальше думать только о бандажах – или же обратить все свое внимание на трусики и лифчики? Оба улыбнулись. Стало быть, выбор нетрудный. Нет, вполне безболезненный. Говард подошел к окну и обвел рукой студгородок. Погляди только на это место, сказал он. Напоминает мне сельскую усадьбу герцога Графского или какую-нибудь психиатрическую лечебницу для безумно богатых. ПУ великолепен, спасибо за то, что впустил меня сюда, и спасибо за эти роскошные угодья. Но объясни мне, пожалуйста, одну штуку. Почему там скачет столько черных белок? По моему опыту, белки всегда были серыми, а тут, в Принстоне, они черные. Потому что они часть убранства, ответил Фергусон. Ты же помнишь цвета Принстона, верно? Оранжевый и… черный. Именно, оранжевый и черный. Как только приметим оранжевых белок – поймем, зачем здесь черные. От слегка потешной, слегка дурацкой шуточки Фергусона Говард расхохотался, а поскольку он рассмеялся, узел нервов в животе у Фергусона начал немного распускаться: пусть даже ПУ окажется местом враждебным и разочаровывающим, у него здесь будет друг – ну, или так показалось, когда он услышал, как его сожитель смеется, и до чего же это удачно, что в первые же минуты первого часа в первый же день он с этим другом встретился. Пока они занимались распаковкой узлов, коробок и сумок, Фергусону сообщили, что Говард начал свою жизнь в Верхнем Вест-Сайде Манхаттана, а в одиннадцать лет превратился в мальчика мостов и тоннелей, когда его отца назначили заведующим отделом студентов в Монклерском университете штата, и до чего любопытно было узнать, что последние семь лет они жили всего в нескольких милях друг от друга, а вот сталкивались лишь по касательной – те два раза, на деревянных полах спортзалов их соответствующих школ. Проверяя друг друга так, как склонны это делать чужие люди, если их произвольно сводит в одной камере, они быстро выяснили, что нравится и не нравится им много общего, но не все и даже не б?льшая часть: оба предпочитали «Метов» «Янкам», к примеру, но вот два года назад Говард стал убежденным вегетарианцем (он был нравственно против убийства животных), а Фергусон оставался бездумным, до мозга костей мясоедом, и хотя Говард время от времени прикладывался к сигарете, Фергусон регулярно потреблял от десяти до двадцати «Камелов» в день. Книги и писатели расходились (Говард читал мало современной американской поэзии или европейской прозы; Фергусон все больше и больше погружался и в то, и в другое), зато их вкусы к фильмам оказались зловеще созвучны, и когда оба они постановили, что любимая комедия 1950-х у них «Некоторые любят погорячее», а любимый триллер – «Третий человек», Говард выпалил со внезапным всплеском энтузиазма: Джек Леммон и Гарри Лайм! – и миг спустя уже сидел за столом, схватив ручку, и набрасывал карикатурный теннисный матч между лимоном и лаймом. Фергусон изумленно наблюдал, как его одаренный сосед по комнате чиркает набросок: бугристый, вытянутый лимон с ручками и ножками, в правой руке ракетка, играет против лайма поменьше и покруглее с такими же ручками, ножками и ракеткой, у обоих лица, напоминающие оригиналы Леммона и Лайма (Джека Л. и Орсона У.), а затем Говард прибавил сетку, мячик, летящий по воздуху, – и карикатура была готова. Фергусон посмотрел на часы. Три минуты от первого штриха до последнего. Не более трех минут, а то и две. Боже правый, сказал Фергусон. А рисовать ты умеешь, а? Леммон против Лайма, произнес Говард, не обращая внимания на комплимент. Довольно потешно, что скажешь?