Не просто довольно потешно. Очень смешно. У нас тут в этом что-то может быть. Не сомневаюсь, сказал Фергусон, постукивая пальцем по руке Говарда, и добавил: Вильям Ручка, – а затем ткнул пальцем в рисунок и сказал: против Патти Страницы[74]. Ах, ну конечно же! Этому ж конца-краю не видать, точно? Этим они продолжали заниматься следующие несколько часов – пока разбирали пожитки и устраивались, весь обед в столовой, весь остаток дня, пока бродили вместе по студгородку, и до самого ужина, и к тому времени придумали уже сорок или пятьдесят таких пар. С начала до конца ни на миг не прекращали они смеяться и временами хохотали так, а периодически – и так подолгу, что Фергусон спросил себя, смеялся ли он когда-либо так сильно с самого своего появления на свет. Смех до слез. Смех до удушья. И до чего это прекрасное занятие, чтобы преодолеть страхи и мандраж юного путешественника, который только что уехал из дому и оказался на переходе через границу между писаным прошлым и неписаным будущим. Вспомним части тела, сказал Говард, и мгновение-другое спустя Фергусон ответил: Ноги Даймонд против Ученой Руки. Чуть погодя Говард выпалил в ответ: Эдит Голова против Майкла Ступни[75]. Вспомним о жидких телах, сказал Фергусон, аш-два-о в любом из своих разнообразных состояний, и Говард ответил: Джон Брод против Ларри Речки, Клод Дожди против Мутных Вод. Несколько мгновений сосредоточенных раздумий – и Фергусон ответил на это двумя своими: Беннетт Прибой против Тутса Берега, Вероника Озеро против Дика Нырка[76]. А вымышленные персонажи считаются? – спросил Говард. Почему ж нет? Если только мы знаем, кто это такие, они так же реальны, как реальные люди. Да и вообще когда это Гарри Лайм перестал быть вымышленным персонажем? Ой, про старину Гарри я и забыл. В таком случае позволь представить тебе Ч. П. Снега против Урии Сугроба[77]. Или еще двух английских джентльменов: Кристофер Крапивник против Кристофера Малиновки[78]. Потрясно. А теперь – короли и королевы, сказал Говард, и после долгой паузы Фергусон ответил: Вильгельм Апельсинный против Роберта Очистка[79]. Почти сразу же Говард парировал Владом-Колосажетелем против Карла Толстого. Теперь американцы, сказал Фергусон, и за следующие полтора часа они произвели на свет: Хлопок Мэзер[80] против Босса Твида. Натан Сильный против Оливера Крепкого[81]. Стан Лавр против Джуди Гирлянды[82]. В. К. Поля против Одри Луга[83]. Лоретта Юная против Виктора Зрелого[84]. Воллес Пивной[85] против Рекса Стаута. Гал Таракан[86] против Жучка Морана. Чарльз Борода против Сонни Клочка[87]. Майлс Стоящий[88] против Сидящего Быка. Так оно и шло, и они шли вместе с ним, но когда наконец вернулись к себе в комнату после ужина и уселись составлять список таких пар, оказалось, что половину придуманного уже вымыло у них из голов. Надо будет тщательней записывать, сказал Говард. Уж что-что, а мы поняли: мозговые штурмы разражаются от очень горючих материалов, и если мы не станем везде и всегда ходить с ручками или карандашами, то неизбежно будем забывать б?льшую часть того, что придумаем. На всякую забытую штуку, сказал Фергусон, мы всегда сможем изобрести новую. Подумай, к примеру, о ракообразных, закинь невод ненадолго – и вдруг тебе попадутся Бастер Крабб против Джин Креветон[89]. Мило. Или звуки. Сладкий писк в лесу, громкий рев в джунглях – и вот тебе Лайонел Трелинг против Сола Рёва[90]. Или борцы с преступностью – и секретарши да подружки, к чьим именам добавлены адреса. Тут не понял. Прикинь: Перри Мейсон против Супермана, а в итоге у тебя получится Делла Улица против Лоис Проезд[91]. Здорово. Ужасно здорово. А потом прогуляешься по берегу – и оглянуться не успеешь, а уже смотришь на Жорж Песок… против Лорны Дюны[92]. Весело будет это рисовать. Песочные часы играют в теннис с печенюшкой. Да, но как насчет Вероники Озеро против Дика Нырка? Подумай, какие перспективы открываются. Восхитительно. До того сексуально, что чуть ли не непристойно. Нэгл был его научным консультантом. Нэгл преподавал у него «Классическую литературу в переводе» – курс, сделавший для развития Фергусонова ума больше любого другого курса, на который он записался. И почти наверняка был тем из преподавателей, кто упорнее всех отстаивал стипендию для него, и хотя Нэгл нипочем бы не обмолвился о том, что сделал, Фергусон чуял, что у Нэгла на него какие-то виды и он особо интересуется его успехами, а для внутреннего равновесия Фергусона в переходный период и пору возможного разброда и шатаний это было очень важно, ибо надежды Нэгла и составляли разницу между ощущением отчуждения и чувством, что, быть может, здесь ему самое место, и когда он сдал свою первую семестровую работу, пять страниц о сцене встречи Одиссея и Телемаха из шестнадцатой книги «Одиссеи», Нэгл вернул с загадочной припиской, накорябанной внизу последней страницы: Неплохо, Фергусон, – так держать, которую Фергусон расценил как способ преподавателя лаконично сообщить ему, что он хорошо поработал – не совсем, быть может, превосходно, но все равно неплохо. Весь первый семестр каждую вторую среду Нэгл и жена его Сюзан устраивали у себя в маленьком доме на Александр-стрит дневное чаепитие для шестерых подопечных Нэгла. Миссис Нэгл была невысокой округлой брюнеткой, она преподавала историю в Ратгерсе и была на голову ниже своего тощего длиннолицего супруга. Пока она разливала чай, Нэгл подавал сандвичи, или пока Нэгл разливал чай, она подавала сандвичи, и пока Нэгл сидел в кресле, курил сигареты и разговаривал с некоторыми своими подопечными или слушал их, миссис Нэгл сидела на диване и разговаривала с другими его подопечными и слушала их, и до того общительны и вместе с тем сдержанно учтивы были друг с дружкой супруги Нэглы, что Фергусону иногда становилось интересно, не общаются ли они между собой на древнегреческом, если не хотят, чтобы их восьмилетняя дочь Барбара знала, о чем они говорят. Само понятие чопорного чаепития неизменно поражало Фергусона как наискучнейшее из всех вообразимых светских мероприятий (доныне он на таких никогда не бывал), хотя на самом деле ему нравились эти полуторачасовые вечеринки у Нэгла, и он старался их не пропускать, поскольку они предлагали дополнительную возможность увидеть его преподавателя в действии, а сообщали ему то, что Нэгл – гораздо больше того, каким выглядел в классе или у себя в кабинете, где он никогда не разговаривал о политике, войне или текущем положении дел, но вот здесь, у себя дома, каждую вторую среду днем он привечал шестерых своих подопечных первокуров, среди которых, так уж вышло, было два студента-еврея, два иностранных студента и два черных студента, а если учитывать, что на всем потоке из восьмисот учащихся числилось всего двенадцать черных (всего двенадцать!), не более пяти или шести десятков евреев и, возможно, половина или треть от этого количества – иностранцев, то Фергусону казалось ясным, что Нэгл исподтишка взял на себя пригляд за изгоями и удостоверялся, чтобы те не потонули в этом недружелюбном, чуждом месте, а мотивировали его политические убеждения, или же любовь к Принстону, или же простая человеческая доброта – но Роберт Нэгл делал все, что было в его силах, чтобы всякие маргиналы чувствовали себя здесь как дома. Нэгл, Говард и Джим – в первый месяц новой жизни Фергусона как оторопелого юного стипендиата, мальчика, который прежде считал себя мужчиной, а теперь его отбросило обратно к тревожным неуверенностям детства, – благодаря им он держал себя в руках. Говард был не просто дьяволом карикатуры и остроумцем с турбонаддувом, он мыслил вообще крепко и учился сознательно, намеревался защищаться по философии, а поскольку был заботлив, преимущественно сдержан и не требовал лишнего внимания от Фергусона, тому удавалось делить с Говардом комнату и не ощущать, будто кто-то вторгается в его личное пространство. Это было для Фергусона одним из худших страхов – жить в не очень-то просторной комнате с кем-то еще, что до сих пор случалось с ним только в лагере «Парадиз», где он размещался в хижинах с двумя вожатыми и семерыми другими мальчишками, а вот дома он всегда мог удалиться под защиту четырех стен своего убежища на одного, даже в новом доме на Вудхолл-кресент, когда Эми в соседней комнате хлопала дверями и ревела громкой музыкой, а беспокойство его состояло в том, что он не сможет читать, писать или даже думать, если на кровати рядом будет лежать другой человек – или сидеть за столом всего в шести-семи шагах от него. Как выяснилось, Говарда тревожила ровно та же самая беда скученности, потому что, пока он рос, у него всегда была своя комната, и в откровенной беседе на третий день Фергусоновой Недели ориентировки, в которой оба признались в своих страхах перед отсутствием уединения и избытка воздуха, что будет переходить из одной пары легких в другую, они разработали, как сами надеялись, приемлемый modus operandi. Соседями по блоку у них были медик-подготовишка из Вермонта по имении Вилл Нойс и гений математики на 800 баллов из Айовы по имени Дудли Кранценбергер, и Фергусон с Говардом договорились, что, когда общая комната будет свободна, иными словами – когда Нойс и Кранценбергер у себя в спальне или их нет в здании, – один из них (Фергусон или Говард) будет читать-писать-думать-учиться-рисовать в спальне, а другой – в общей комнате, а когда либо Нойс, либо Кранценбергер, либо оба находятся в общей комнате, Фергусон и Говард по очереди ходили бы в библиотеку, пока второй остается в спальне. Они скрепили этот договор рукопожатием, но потом семестр начался всерьез, и через две недели им стало так удобно друг с другом, что превентивные правила перестали действовать. Они приходили и уходили, как и когда кому вздумается, и если оба решали одновременно посидеть дома, то обнаружили, что находиться вместе в комнате могут и подолгу – безмолвно работать, не прерывая мыслей друг друга и не портя воздух, которым оба дышали. Возможные неурядицы иногда превращались в неурядицы настоящие, а иногда нет. Эта не превратилась. К первому октября два жильца комнаты на третьем этаже Браун-Холла изобрели еще восемьдесят один теннисный матч. Что же касается Джима, он тоже приспосабливался к новому набору обстоятельств, нащупывая свой путь последипломника-первогодки на сурово конкурентном факультете физики, привыкая к жизни с соседом в квартире вне студгородка, и тоже нервничал не меньше своего сводного брата в тот его ранний период в раю для черных белок, но они по-прежнему умудрялись вместе ужинать каждый вторник – либо спагетти в квартире с сожителем Джима, выпускником МТИ Лестером Пателом из Нью-Дели, либо гамбургеры в переполненном маленьком заведении на Нассау-стрит, которое называлось «У Бада», а также каждые дней десять или около того ухитрялись играть в баскетбол один на один в спортзале «Диллон», и Фергусон неизменно проигрывал Шнейдерману, который был чуть выше ростом и чуть более талантлив, но не с таким унизительным счетом, чтобы все это не стоило труда. Однажды вечером, примерно через две недели после начала занятий, Джим заглянул в Браун-Холл с внеплановым визитом к Фергусону и Говарду, и когда Говард извлек список теннисных матчей, какие они успели придумать, и показал Джиму рисунки, их сопровождавшие (Клод Рейнс по одну сторону сетки в виде скопления отдельных капель, Мадди Вотерс по другую, по пояс в какой-то жиже), Джим хохотал так же сильно, как Фергусон и Говард хохотали в то первое утро, когда высосали из пальца эту игру, и в том, как он корчится эдак от хохота и держится за бока, можно было усмотреть нечто хорошее в характере Джима, думалось Фергусону, точно так же, как при выдержанном испытании Экзаменом посвящения в «Горне-и-Гардарте» – так получалось усмотреть что-то хорошее в характере Селии, поскольку и в том, и в другом случае их отклик доказывал, что испытуемая персона – родственный дух, тот, кто ценит те же эксцентричные противопоставления и непредсказуемые сопряжения похожего и непохожего, что и Фергусон, ибо бессчастная истина заключалась в том, что не все питали нежные чувства к «Горну-и-Гардарту» или поэтичному величию автоматизированной кухни за никель-в-щель, и далеко не все смеялись или даже улыбались теннисным поединкам, как Фергусон с Говардом наблюдали в случае Нойса и Кранценбергера, которые смотрели на их пары, одну за другой, с постными лицами, не понимая, что те должны смешить, не способные ухватить потешную двойственность, имеющую место, когда слово, обозначающее вещь, также выступает словом, обозначающим имя, а сведение вместе этих слов, обозначающих вещи, способно зашвырнуть тебя в царство нежданного веселья, нет, все это предприятие сдулось для их серьезных, буквально мыслящих соседей по общежитию, Джим же весь заходился от необузданной веселости, держался за бока и говорил им, что уже много лет так не смеялся, и Фергусон снова поймал себя на том, что рассматривает прежнюю дилемму «лупят-голубят», что казалась такой неподатливой, поскольку нечто себя защищать могло, лишь оставаясь самим собой, а следовательно, всегда оказывалось на милости того или иного некто, и с учетом того, что всегда есть всего одно нечто и много всяких некто, последнее слово – всегда за этими некто, пусть даже они и неправы в своих суждениях, не только о чем-нибудь крупном и важном вроде книг и оформления восьмидесятиэтажных зданий, но и в мелочах – вроде случайного списка безобидных, дурацких шуток. Курсы, которые не преподавал Нэгл, были не так увлекательны, как «Классическая литература в переводе», но вполне годились, и между работой по привыканию к своей новой среде и работой по этим курсам, куда входили обязательные для первого года стиховедение и композиция вместе со «Введением во французскую литературу» у Лафарга, «Европейский роман с 1857 по 1922 год» у Бейкера и «История Америки I» у Макдауэлла, в первый месяц у Фергусона оставалось мало времени на размышления о бедном Муллигане, а то время, что оставалось, он тратил на поездки в Нью-Йорк. Дед его отправился на осень и зиму во Флориду, отчего Фергусон теперь имел ничем не ограниченный доступ ко всей квартире, когда б ни пожелал, а вместе с квартирой у него появилась роскошь оставаться совершенно и бодряще одному. Комнаты на Западной Пятьдесят восьмой улице также предоставляли ему дополнительное удовольствие – он мог бесплатно звонить по телефону, поскольку дед недвусмысленно сказал ему, что он волен снимать трубку, когда б у него язык ни зачесался поговорить, а о стоимости пусть не беспокоится. В предложении этом подразумевалась, конечно, определенная степень умеренности, понимание того, что Фергусон не утратит выдержки и не вывалит на деда чрезмерные расходы на междугородние звонки, а оттого возможность звонить Дане в Израиль исключалась, к примеру (он бы сделал это в любом случае, знай он ее номер), но ему и как есть удавалось поддерживать связь с разными прочими людьми на внутреннем фронте, все они – женщины, те женщины, кого он любил сейчас, или любил раньше, или же мог начать любить позже, или скоро, или сейчас. Сводная сестра Эми в Брандейсе с головой бросилась в антивоенное движение, которое привлекало к себе всех самых интересных людей в студгородке, сказала она, и среди них – старшекурсника по имени Майкл Моррис, который был в прошлом году одним из добровольцев Лета свободы на Миссисипи, и Фергусону оставалось лишь надеяться, что он для нее окажется лучше того мудака, кому она отдала свое сердце в старших классах, того двуличного Лоуба с его множественными коварствами и нарушенными обещаниями. Была ли то невинная ошибка со стороны Эми, задавался вопросом он, или же после того, как она отвергла своего будущего сводного брата ночью светлячков на заднем дворе старого дома, ей стало суждено вновь и вновь западать не на тех мужиков? Будь осторожней, сказал ей он. Этот Моррис вроде бы кажется парнягой неплохим, но не рви к нему очертя голову, пока не удостоверишься, какой он на самом деле. Фергусон в своей самозваной роли новой Подруги Скорбящих делится житейской мудростью в том, о чем ничего не знает сам. Тонкая разновидность подсознательной мести, быть может, ибо сколько б ни была ему Эми небезразлична, ожог того ее отлупа до сих пор иногда саднил, а он так и не сумел сказать ей, какую боль она ему тогда причинила. Мать его нашла себе работу в компании «Карты Гаммонда» в Мапльвуде – долгосрочное задание снимать что-то для серии нью-джерсейских календарей и ежедневников, которые те собирались начать выпускать в 1967-м, то есть еще через год после нынешней осени 1966-го, «Известные люди Нью-Джерси», «Пейзажи Нью-Джерси», «Исторические места Нью-Джерси» и два издания «Архитектуры Нью-Джерси» (одно – общественные здания, другое – частные дома), каковое задание досталось ей посредством вмешательства одного из коммерческих клиентов Дана, и Фергусон ощущал, что это превосходная новость сразу по нескольким причинам, перво-наперво – из-за дополнительных денег, какие поступят в хозяйство (источник постоянного беспокойства), но самое главное – потому что он хотел, чтобы его мать вновь хоть чем-то была занята после того, как отец опрометчиво отрубил ей ателье, а поскольку за детьми дома теперь присматривать не требовалось, так чего б ей не заняться этим: наверняка оно окажется для нее работой удовлетворительной и оживит ее дни, сколь нелепой бы ни была сама мысль печатать нью-джерсейские календари и еженедельники. Тот человек, кого он раньше звал «миссис Монро», а теперь обращался к ней «Эви», сокращенно от «Эвелины», под каким именем она была известна своим друзьям, теперь вернулась в СШК – делала свое дело на нескольких занятиях по английскому и взращивала новую поросль редакторов школьного литературного журнала, но в начале сентября все у нее в жизни свернуло на ухабистую дорогу, когда ее парень последних трех лет, политический журналист из «Стар-Леджера» по имени Эд Саутгейт, вдруг объявил о том, что между ними все кончено, и вернулся к своей жене, Эви поэтому приуныла, и страдала она по-прежнему слишком сильно – себе же во вред: поздние часы выходных проводила со стаканом скотча в руке, слушая исцарапанные блюзовые пластинки Бесси Смит и Лайтнин Гопкинса, и вот же черт, не переставал думать Фергусон, пока деревья меняли свой цвет и листва начала опадать наземь, как же способна болеть большая душа этой женщины. Всякий раз, когда ей звонил, он делал все, что мог, чтобы как-то вытащить ее из хандры и отвлечь от мыслей об ушедшем Эде, поскольку больше не было смысла смотреть назад, чувствовал он, ничего не остается – только вырывать ее из этой дыры пьянства, насмехаясь над Эдовитостью, ядовитостью и безысходностью, говорить ей, чтоб не волновалась, потому что на выручку идет он, Фергусон, ее бывший ученик, а если ей не хочется, чтоб ее спасали, то пусть запрет у себя дома все двери или уезжает прочь из города, потому что он явится, нравится ей это или же нет, и они тут же, не сходя с места, примутся хохотать, и туча рассеется ровно настолько, чтобы она начала говорить о чем-нибудь другом, а не только о том, как сидит одна в своей нижней гостиной с бутылкой скотча, безлюбыми ночами на своей половине дома на две семьи, где жила, в квартале Ист-Оранжа, обсаженном высокими, качкими, тенистыми деревьями, в том полудоме, который Фергусон навещал восемь или десять раз в то лето и уже достаточно хорошо знал его, чтобы понимать: это одно из немногих мест на свете, где он себя чувствует совершенно самим собой и только собой, и всякий раз, когда он ей звонил – думал о тех своих летних визитах и той единственной ночи, когда они оба слегка перепили и уже подошли к самой кромке того, чтобы улечься вместе в постель, но тут позвонили в дверь: соседский мальчонка из дома через дорогу спросил, не может ли его мать одолжиться чашкой сахара. Потом еще была Селия: звонок каждый вечер пятницы или в субботу днем его новой подруге, больше ни по какой причине, кроме того, чтобы доказать, насколько всерьез он относится к делу дружбы с ней, – и Фергусон продолжал ей звонить, поскольку она, казалось, всегда была счастлива его слышать. Поначалу их беседы имели склонность блуждать по нескольким или множеству не связанных друг с дружкой тем, но редко провисали, и Фергусону нравилось слушать ее искренний, разумный голос, пока они петляли от социологии клик в старших классах до войны во Вьетнаме, от встревоженных жалоб на ее тупых, обессиленных родителей до томительных размышлений о возможности существования оранжевых белок, однако довольно скоро она уже все больше и больше рассказывала о своей подготовке к ПАСу, что покамест не позволит ей куда-либо выходить по субботам, а затем в конце сентября объявила, что начала встречаться с мальчиком по имени Брюс, который, очевидно, вот-вот превратится в нечто, напоминающее ухажера, что встряхнуло Фергусона, когда она ему об этом рассказала, и продолжало его встряхивать еще день или два после, но как только он успокоился – рассудил, что, возможно, все это и к лучшему, потому что она произвела на него слишком уж сильное впечатление в тот день, который они провели вместе в Нью-Йорке, а поскольку никаких других девушек на горизонте именно тогда не наблюдалось, возможно, он просто порывисто ринулся к ней в следующий раз, когда они встретились, сделал что-то такое, о чем бы пожалел потом, такое, что испортило бы им шансы в грядущем, и уж лучше между ними теперь будет стоять этой самый Брюс, потому что романы в старших классах редко затягиваются дольше окончания средней школы, а на следующий год она уже окажется в колледже, если все пойдет по плану, как оно, безо всяких сомнений, и пойдет, и вот дальше общий расклад опять станет другим. Между тем в городских кварталах вокруг Вашингтон-сквер Ной вонзал зубы в мясистые радости своей новообретенной независимой жизни, в освобождение из клаустрофобного узилища материной квартиры на Вест-Энд-авеню и от циклов мира-и-ссор слабоумного брака его отца с его неврастеничной мачехой. Как он изложил однажды Фергусону, пока водил его по своему общежитию, комнатка два-на-четыре была для него лучшим после походов в монтанскую глушь. Я больше не заперт, Арч, сказал он, я себя чувствую освобожденным рабом, рванувшим на просторы, и хотя Фергусона тревожило, что он курит слишком много дури и слишком много сигарет (почти две пачки в день), глаза у него были ясны, и он, в общем и целом, казался в хорошей форме, хоть и маялся из-за утраты своей подружки Кароль, которая его бросила, а потом уехала жить под собственными высокими небесами в Йеллоу-Спрингс, Огайо. Через две недели первого семестра Ной сообщил, что УНЙ не так много требует, как Фильдстон, и он теперь способен свою ежедневную порцию работы выполнять примерно за то же время, какое уходит на потребление ужина из пяти блюд. Фергусону стало интересно, когда это в последний раз Ной садился за ужин из пяти блюд, но суть он уловил – и не мог не восхититься своим двоюродным братом: он вовсе не напрягается из-за колледжа, который в Фергусоне едва не спровоцировал нервный срыв. Вот перед нами мистер Маркс, новый человек в своей прежней среде, топочет по брусчатым проулкам своей прежней территории, Вест-Виллидж, ходит в джазовые клубы и кино в «Кинотеатр Бликер-стрит», записывает замыслы киносценариев, сидя в «Кафе Реджио», за шестой чашкой эспрессо в день, вот он заводит дружбу с молодыми поэтами и художниками из Нижнего Ист-Сайда, и когда Ной начал знакомить Фергусона кое с кем из тех людей, мир последнего расширился так, что весь пейзаж его жизни неизбежно перекроился, поскольку те ранние знакомства стали первым шагом к открытию того, какая жизнь оказалась бы для него возможна в будущем, и снова, как обычно, за то, что указал ему нужный курс, следовало благодарить Ноя. Как ни противился бы Фергусон мастерским Принстона, он понимал, что от бесед с другими писателями и художниками ему может быть много пользы, и поскольку большинство городских птенцов, с кем он знакомился через Ноя, были на три, четыре и пять лет старше него, они уже печатали свои произведения в маленьких журналах и устраивали групповые выставки на обветшалых чердаках и в витринах лавок, а это означало, что они на много миль опередили его на этом рубеже, и следовательно, Фергусон внимательно слушал, чт? они говорят. Большинство, в итоге, его чему-то учили, даже те, кто лично ему не очень нравился, но самыми умными, по его мнению, оказывались те, кто ему больше всех нравился: поэт по имени Рон Пирсон, приехавший в Нью-Йорк из Талсы, Оклахома, четырьмя годами ранее, в июне он закончил Колумбию, и однажды вечером у Рона в тесной квартирке-купе на Ривингтон-стрит, пока Фергусон, Ной и двое-трое других сидели на полу с Роном и его женой Пег (он уже был женат!), беседа кружила от дада к анархизму, от двенадцатитоновой музыки до порнокомиксов про Ненси и Слагго, от традиционных форм в поэзии и живописи до роли случая в искусстве, как вдруг всплыло имя Джона Кейджа – имя это Фергусон лишь смутно признал, и когда Рон понял, что их новый друг из джерсейских трясин никогда не читал ни слова, написанного Кейджем, он тут же вскочил на ноги, подошел к книжному шкафу и вытащил экземпляр «Тишины» в твердом переплете. Ты должен это прочесть, Арчи, сказал он, иначе никогда не научишься ничему, кроме того, что другие люди хотят, чтоб ты думал. Фергусон его поблагодарил и пообещал вернуть книгу как можно скорее, но Рон отмахнулся от него и сказал: Оставь себе. У меня еще два экземпляра есть, поэтому этот теперь твой. Фергусон открыл книгу, пару мгновений листал ее, а затем наткнулся на фразу на странице 96: «Мир переполнен: все может случиться»[93]. Стояла пятница, 15 октября 1965 года, и Фергусон пробыл студентом в Принстоне один месяц, один из самых трудных и изматывающих месяцев на его памяти, но теперь он себя из этого вытаскивал, как сам ощущал, что-то начало в нем опять смещаться, и часы, проведенные с Ноем, Роном и остальными, помогли ему оттолкнуться от того, что было в нем слабым, сердитым и скованным, а теперь у него еще и книга была, «Тишина» Джона Кейджа в твердом переплете, и когда их маленькая вечеринка завершилась и компания разошлась, он сказал Ною, что устал и ему хочется пойти к деду в город, что было, вообще-то, не совсем правдой, он не устал ничуть, просто ему хотелось побыть одному. Прежде уже дважды книга выворачивала его наизнанку и меняла то, каким он был, и разносила в клочья все его допущения о мире, и выталкивала его на новую почву, где все на свете казалось иным – и пребудет иным на всю оставшуюся жизнь, столько, сколько сам он будет дальше жить во времени и занимать место на свете. Книга Достоевского была про страсти и противоречия человеческой души, книга Торо – инструкция, как жить, а теперь Фергусон обнаружил книгу, которую Рон верно назвал книгой о том, как думать, и когда он уселся в дедовой квартире читать «2 страницы, 122 слова о музыке и танце», «Лекцию о ничто», «Лекцию о нечто», «45’ для чтеца» и «Неопределенность», у него возникло такое чувство, словно мозг ему продувает яростным, очистительным ветром и выметает оттуда мусор, в нем скопившийся, словно Фергусон стоит перед человеком, который не боится задавать первые вопросы, начинать все с самого начала и идти по тропе, какой никто до него раньше не ходил, и когда в половине четвертого утра Фергусон наконец отложил книгу, внутри он был так взбудоражен и разгорячен прочитанным, что понимал: о сне теперь не может быть и речи, не удастся ему закрыть глаза весь остаток ночи. Мир переполнен: все может случиться. У него были планы назавтра в полдень встретиться с Ноем и пройти по Пятой авеню в первой для них антивоенной демонстрации, первом крупномасштабном протесте Нью-Йорка против наращивания численности американских войск во Вьетнаме, в событии, что наверняка привлечет к себе десятки тысяч людей, если не сотню тысяч или две сотни тысяч, и ничто не могло бы остановить Фергусона и не дать ему в нем поучаствовать, пусть он даже с ног падал от недосыпа и влачился бы по Пятой авеню сомнамбулой, но до полудня оставалось еще много часов, и впервые после того, как вступил в Браун-Холл в прошлом месяце, он чувствовал себя готовым вновь начать писать, и ничто бы не остановило его и в этом намерении. Первые двенадцать путешествий Муллигана приводили его в страны, жившие в состоянии непрекращавшейся войны, в страны с яростной религиозной суровостью, что наказывали своих граждан за то, что те думали нечистые мысли, в страны, чьи культуры были посвящены погоне за половым наслаждением, в страны, чьи народы мало о чем думали, кроме еды, в страны, где правили женщины, а мужчины служили низкооплачиваемыми лакеями, в страны, преданные созданию искусства и музыки, в страны, где правили расистские законы, похожие на нацистские, и в другие страны, где люди не умели различать оттенки цвета кожи, в страны, где торговцы и предприниматели надували публику из соображений гражданского долга, в страны, организованные вокруг нескончаемых спортивных соревнований, в страны, истерзанные землетрясениями, извержениями вулканов и непрерывной плохой погодой, в тропические страны, где люди не носили одежды, в морозные страны, где люди были одержимы мехом, в первобытные страны и технически развитые страны, в страны, похоже, принадлежавшие прошлому, и другие, что, казалось, принадлежат настоящему или далекому будущему. Прежде, чем начать этот проект, Фергусон грубо набросал карту двадцати четырех путешествий, но осознал, что лучше всего пускаться в новую главу вслепую, записывать все, что бурлит в голове, пока он катит от одной фразы к другой, а затем, когда первый черновик будет окончен, он вернется и начнет постепенно укрощать его: обычно он проходил через пять или шесть черновиков, прежде чем текст обретал свою положенную и определенную форму, таинственное сочетание легкости и тяжести, к какому он стремился, тот трагикомический тон, необходимый для того, чтобы добиваться подобной нелепости повествований, достоверной невероятности того, что он называл бессмыслицей в движении. Свою маленькую книжку он рассматривал как эксперимент, упражнение, которое позволит ему поиграть кое-какими новыми писательскими мышцами, и, когда допишет последнюю главу, он намеревался сжечь рукопись – или если не сжечь, то захоронить книжку в таком месте, где ее никто никогда не найдет. Той ночью в свободной спальне дедовой квартиры, в комнате, которую его мать когда-то делила со своей сестрой Мильдред, заряженный ощущением свободы, какое подарила ему книга Кейджа, с дьявольским упорством, ликуя, наслаждаясь мыслью, что его месячное молчание подошло к концу, он написал первый и второй черновики того, что, без сомнения, стало его покамест самой чокнутой попыткой. Друны Друны счастливее всего, когда жалуются на состояние своих земель. Обитатели гор завидуют тем, кто живет в долинах, а жители долин мечтают переселиться в горы. Фермеры недовольны урожайностью своих полей, рыбаки ворчат насчет ежедневного улова, однако ни один рыбак или фермер никогда не выступал вперед и не брал на себя ответственность за неудачу. Они предпочитают винить во всем землю и море, а не признавать, что они попросту не очень хорошие фермеры и рыбаки, что старое знание постепенно утратилось и они теперь не умелее необученных новичков. Впервые за все свои путешествия я наткнулся на людей, которых назвал бы лентяями. Женщины утратили надежду на будущее, и им больше неинтересно вынашивать детей. Самые зажиточные целыми днями валяются голыми на гладких скальных плитах, дремлют на теплом солнышке. Мужчинам, которые, похоже, предпочитают бродить меж зазубренных скальных выступов и по территориям крайне отвесных склонов, не нравится безразличие женщин к ним, но они мало что делают, дабы это исправить, и у них нет ясного плана, как изменить ситуацию. То и дело они наскакивают на женщин с вялыми атаками и швыряют камни в простертые тела, но камни обычно не долетают до цели. Уже некоторое время каждого новорожденного ребенка топят при появлении на свет. Когда я прибыл во дворец, меня приветствовала Принцесса Костей и ее свита. Она увела меня к себе в сад, подальше от последней атаки, где подала мне чашу с яблоками и заговорила о страстях своего народа. Что за новый вызов готовятся бросить они хранителям добродетели? – спросила она. Хотя говорила принцесса о вещах серьезных, ее, казалось, это отнюдь не озадачивает и не тревожит попусту. Она часто смеялась – словно бы какой-то шутке, известной только ей, – и все время при нашей с ней беседе обмахивалась бамбуковым веером, который ей подарил еще в девичестве, сказала она, посол Китая. Наутро она снабдила меня провиантом в дорогу. Там много деревень, все они окружают башню восемью концентрическими кругами. С берега постоянно видны айсберги. Говорят, башня – старейшая постройка на острове, ее возвели в незапамятные времена. В ней больше никто не живет, но, по легенде, она некогда служила местом поклонения, и пророчества, изрекаемые там предсказателем Ботаной, правили друнами весь их золотой век. Я сел на лошадь и решил направиться в глухомань суши. После трех дней и трех ночей я прибыл в деревню Флом, где, как мне сказали, воображение людей заразил новый культ – и грозил им уничтоженьем. Если верить моему источнику (писцу из дворца), среди жителей Флома распространяется зараза ненависти к себе – и уже достигла таких масштабов, что они обратились против собственных тел и стремятся уменьшить их или изуродовать так, чтобы те стали бесполезными: писец назвал это оргией расчленения. Оргией назвать это нельзя. Оргия предполагает восторг и экстатическое наслаждение, но у жителей Флома никакого наслаждения нет. Они занимаются своим делом с напряженным спокойствием религиозных фанатиков. Раз в день на главной площади деревни выполняется церемония под названием Претерпевание. Участники туго заворачиваются в марлю с головы до пят, оставляя лишь небольшое отверстие для ноздрей, чтобы не задохнуться, а затем четверке слуг этих фигур-мумий приказывается тянуть своих хозяев или хозяек за конечности, тянуть как можно энергичнее как можно дольше. Проверка состоит в том, чтобы выдержать пытку. В том случае, если в процессе конечность отрывается, от толпы исходит рев экзальтации. Претерпевание ныне переродилось в нечто под названием Превосхождение. Отъятые члены сохраняются в стеклянной витрине, стоящей в Ратуше, и им поклоняются как святыням. Самих же ампутантов наделяют королевскими привилегиями. Новые законы, принятые муниципальным правительством, отражают принципы Превосхождения. Услуги обществу вознаграждаются безболезненными ампутациями, а вот осужденные преступники вынуждены подвергаться длительной операции, при которой к их плоти пришиваются дополнительные части тела. За первое преступление закона к области живота обычно приделывается рука. А вот для рецидивистов предусмотрены более унизительные наказания. Я однажды видел человека, к спине которого была приделана голова девочки. У другого из ладоней росли младенческие ножки. Есть даже такие, кто, похоже, носит на себе чужое тело целиком.