Гийом Аполлинер Рыжекудрая[98] Вот я весь на виду человек преисполненный здравого смысла Понимающий в жизни и в смерти в пределах доступного людям Испытавший и муки и радость любви Заставлявший порою других признавать свое мненье Говорящий на нескольких языках Побродивший по свету Повидавший войну в артиллерии и в пехоте Раненный в голову трепанированный под хлороформом Потерявший ближайших друзей в небывалой резне Зная все что дано человеку о нынешнем и о минувшем И на миг отвлекаясь от этой войны Между нами друзья и за нас Я пытаюсь понять эту давнюю тяжбу привычного с новым и Порядка с Дерзаньем Вы чей рот сотворен по господню подобью Как олицетворенье порядка Не судите нас строго когда захотите сравнить Нас и тех кто прослыл воплощеньем порядка Потому что влекомые тягой к дерзанью Мы ведь вам не враги Мы хотим вам открыть неоглядные странные дали Где любой кто захочет срывает расцветшую тайну Где пылает огнянность доныне не виданных красок Сонмы непостижимых видений Ждущих часа чтоб довоплотиться Нам бы только постичь доброту эту даль где молчит тишина Это время что мы то пришпорим то вспять повернем Будьте к нам милосердны грехи и просчеты простите сполна Нынче снова неистовство лета в природе Умерла моя юность я прежней весны не найду Полыхающий Разум сегодня землей верховодит И я жду Собираясь вдогонку за образом нежным и чудным Что волнует и властностью страсти томит Я железо а он мой упорный магнит Как прельстителен мне ее вид Вид красавицы рыжекудрой Застывшей молнией над ней Взметнулось золото кудрей Как пламя что лишь манит И в чайных розах вянет Ну так смейтесь же надо мной Смейтесь люди повсюду особенно здесь по соседству Я ведь столько всего вам сказать не решаюсь Столько что вы и сами сказать мне б не дали Ну так смилуйтесь же надо мной (перевел А. И. Фергусон) 6.2 6.3 Через тридцать девять дней после того, как выбросил деньги Флеминга в окно, Фергусон перепечатал последние страницы окончательного варианта своей книги. Он предполагал, что в этот миг начнет чувствовать в себе всякое хорошее, но после краткого нахлыва ликования, пока выкручивал из машинки последние пять листков бумаги и копирки, чувства эти вскоре рассосались – даже предположительно вечное приятное ощущение от доказательства себе, что он способен написать книгу, что он – человек, который завершил то, что начал, а не один из тех слабовольных самозванцев, кто грезит по-крупному, а выполнить обещанное им никогда не удается: таково человеческое свойство, относящееся далеко не только к сочинению книжек, и все же час или около того спустя Фергусон уже не слишком что-либо чувствовал, кроме чего-то вроде изнуренной печали, и к тому времени, как он спустился выпить перед ужином с Вивиан и Лисой в половине седьмого, все нутро у него онемело. Пусто. Вот каким словом это называется, сказал он себе, садясь на диван и делая первый глоток вина, та же самая пустота, о какой говорила Вивиан, описывая, как было ей, когда она завершила свою собственную книгу. Не пусто в том смысле, когда стоишь один в комнате, где нет мебели – а пусто в тот смысле, что чувствуешь себя выдолбленным изнутри. Да, вот оно – ты опустошен так же, как опустошена только что родившая женщина. Но в данном случае ребенок – мертворожденный, это дитя никогда не изменится, не вырастет, не научится ходить, ибо книги живут у тебя внутри столько, сколько ты их пишешь, а как только они из тебя выходят – становятся напрочь исчерпанными и мертвыми. Сколько длится чувство? – спросил он у Вивиан, не очень понимая, временен ли этот кризис или же он – начало нырка в полномасштабную меланхолию, но не успела Вивиан ему ответить, как Лиса, вечно высоковольтная, вмешалась и сказала: Недолго, Арчи. Всего где-нибудь лет сто. Верно, Вив? Есть одно быстрое решение, сказала Вивиан, улыбаясь от мысли об этом столетии. Начни писать другую книгу. Другую книгу? – переспросил Фергусон. Я сейчас весь настолько выжжен, что не уверен, смогу ли когда-нибудь даже прочесть другую книгу.