— Да. Габриель лишь однажды, вскользь, глотая окончания, упомянул имя сестры, а Мария запомнила. Она прикладывает руки к груди — к тому месту, где у большинства людей бьется маленькое, эгоистичное, себялюбивое, нетерпимое к другим сердце, — и торжественно произносит: — Вот здесь… Здесь для твоей сестры… Для Марии-Христины уже приготовлено местечко. Смех, да и только! Габриелю совсем не смешно. В подробном анатомическом описании королевы термитов, которое дает «Nouveau petit LAROUSSE illustr?», сердце отсутствует — очевидно, в случае с Марией речь идет о какой-то диковинной мутации. Ну да, ведь Мария — все же человек. Молодая девушка. Но и человеческим ее сердце не назовешь — оно слишком большое. Безразмерное. Оно — тот самый дом с мандариновой рощей, и где в таком случае расположится сучка и стерва Мария-Христина? В ленивом гватемальском гамаке, натянутом между деревьями. Габриель допускает все, что угодно, даже гамак, но представить Марию-Христину, марширующую вместе со всеми остальными особями по пространствам общего дома, — выше его сил. Но это было бы забавно. Слава богу, что он не сдал Марии Фэл! Он не расскажет о Фэл под страхом смерти, и адский огонь не заставит его разомкнуть уста. Чем больше Габриель узнает Марию, тем больше понимает: на земле нет ни одного безопасного, ни одного недостижимого для марокканки места. Англия?… Что такое Англия? — самая верхняя пуговица на платье Марии, одна из двух или трех десятков. Чтобы дотянуться до нее, никаких особых усилий прикладывать не придется. Коснулся пальцем — и готово. А Фэл — не пуговица, и даже не нитки, которыми пуговицы крепятся к ткани. Фэл — единственное дорогое Габриелю существо, нельзя допустить, чтобы и она попала в объятия паточной любви Марии, чтобы и к ней протянулись нити, чтобы и ее захватили щупальца, одной жертвы вполне достаточно. И эта жертва — сам Габриель. Хотя со стороны может показаться: юноша весьма приятной наружности, уравновешенный и спокойный, не подверженный влиянию разнузданных страстей, принимает ненавязчивые ухаживания девушки — и все у них уже решено. Решено. Они целовались, и не только. Мария не обманула его ожиданий. Ты не будешь разочарован, и все устроится великолепно, говорила она, так и есть. Габриель надеялся, что ожидаемый им акт любви произойдет в его магазинчике, в маленьком закутке с диваном, на одной из тех простыней, что остались от игрищ с похотливой Ульрикой, — куда там!.. Для такого торжественного события, как первое вхождение в Марию, им предоставлена целая (еще не проданная) квартира. Сердобольная наперсница Магдалена оставила их с Марией на неопределенное время (я буду звонить тебе, дорогая моя!), забрала ублюдка Фелипе и отправилась вместе с ним на ночевку к дядюшке-паралитику и его жене. Они тоже в курсе дела и нисколько не возражают против такого поворота событий, все хотят счастья «нашей Марии и ее чудесному парню», хоть бы все у них сладилось, хоть бы получилось!.. Габриель несколько раз бывал в доме вдовы, это самая обычная квартира, с добротной мебелью, с самой разнообразной бытовой техникой и множеством интернациональных безликих постеров, какие обычно развешивают в кафе и закусочных. Ничто здесь не говорит о том, что хозяином дома долгое время был марокканец, — нет ни одного предмета, который можно было бы напрямую связать с Магрибом; нет традиционных напольных светильников из кожи, низких топчанов и напольных подушек, нет сундуков из туи и кедра; пол в ванной не выложен глазурованной плиткой со сложным орнаментом, а на кухне не сыщешь остроконечных глиняных тажинов и чайников из металла с арабским клеймом. Там не пахнет специями, а в допотопном магнитофоне на окне стоит не кассета с заунывными восточными песнопениями, а совершенно концептуальный сольник Роберта Планта. Когда-то Плант подвизался на поприще вокала в знаменитой хард-роковой группе «Led Zeppelin» (так сказано в аннотации) — была ли она более знаменита, чем «ДЖЕФФЕРСОН ЭЙРПЛЕЙН», Габриель не знает. Но до смерти хочет узнать. И до смерти хочет прослушать сольник Планта — сначала одну сторону, потом вторую, а потом можно будет переключиться еще на десяток кассет, валяющихся на подоконнике. Он просто тянет время. Он боится остаться с Марией наедине — в тех обстоятельствах, которые ему предложены. Разве не этого ты хотел все это время, недоумок? — то и дело спрашивает у себя Габриель, разве не из-за Марии, ее тонкой талии и чудесной попки, ты впрягался в чужие трудности, вникал в чужие проблемы, был вынужден общаться с людьми, абсолютно тебе несимпатичными. Попка Марии — убийственный аргумент, вот только Габриель (бедняга) не знал, что Мария тяжело больна и болезнь эта заразна. Альтруизм — так она называется. Не абстрактный и общечеловеческий — вполне конкретный и преследующий корыстные цели. Своим участием и самоотверженностью Мария вяжет окружающих по рукам и ногам, расставляет силки, раскладывает приманки, плетет паутину, создает собственную империю, где она и только она будет царствовать безраздельно. Внешне это выглядит невинно, довольны все, а для того, чтобы понять, что скрывается за поступками Марии, нужно обладать феноменальной интуицией и даром предвидения, свойственным лишь великим. Великим писателям, например, описан ли случай Марии в литературе? Габриель не может припомнить ничего подобного — нужно больше читать. — …Ты как будто не рад, — говорит Мария. — Не рад, что мы вместе. Не рад тому, что должно произойти. — Не рад? Да я счастлив. — Сидя против Марии за кухонным столом, Габриель держит руки в карманах и не торопится вытаскивать их, чтобы обнять Марию и начать расстегивать пуговицы на ее платье. За время знакомства Мария продемонстрировала ему несколько платьев — все пастельных тонов и примерно одного и того же фасона: рукав три четверти, длина чуть ниже колена, небольшое декольте (скрывающее плечи, но открывающее ключицы и симпатичную родинку между ними). И пуговицы. Пуговицы — важная деталь. Они мелкие, в тон платьям, с примесью перламутра. Их всегда больше десятка, они идут одна за другой, тоненькой змейкой спускаются к поясу и, возможно, являются только зеркальным отражением позвоночника. Пристрастие тетки-Соледад к наглухо закупоренным инквизиторским одеяниям объяснялось тем, что она старая дева. Пристрастие Марии к именно таким платьям не объясняется ничем. Платья не особенно модные, но и нелепыми их не назовешь; они не отражают менталитет восточной женщины, но и никакой другой менталитет не отражают тоже. Они не скрывают недостатки фигуры, но и не особенно подчеркивают достоинства. Единственное, что может предположить Габриель, — они практичные. Семейные. В них можно возиться в саду, подрезать молодые побеги инжира, обирать гусениц с тутовника, готовить, мыть посуду, в них можно отправиться за покупками или в кино. Одно платье легко меняется на другое, и стоят они, судя по всему, недорого — Мария никогда не будет тратиться на себя. И это — еще одна особенность ее говенного, удушающего альтруизма. — …Пойдем, — говорит Мария Габриелю. Комната, которую она занимает в квартире Магдалены, — самая маленькая, чуть больше закутка в книжном магазинчике. Двустворчатый платяной шкаф, кровать, туалетный столик с зеркалом, покрытый бумажной скатертью, стул и банкетка. Есть еще узкий комод с тремя ящиками, а вот чемодана и кувшина не видать. Туалетный столик используется явно не по назначению: не похоже, чтобы Мария проводила за ним хотя бы полчаса, хотя бы десять минут. Она не красится, не пудрится, не подводит глаза, не выщипывает брови. Ни одной, самой завалящей баночки крема, ни одного тюбика — пусть и с гигиенической помадой. Места им нет, потому что все пространство стола занято фотографиями в рамках: ублюдок Фелипе в трех видах — с Магдаленой, с Магдаленой и Марией, с Магдаленой, Марией и вафельным рожком; Магдалена в четырех видах — с ублюдком Фелипе, с Марией, с Марией и ублюдком, на фоне ковра с геометрическим узором — с Марией (от выпавшего из кадра ублюдка осталось лишь плечо); друзья покойного ковровщика — с Марией; дядя-паралитик — Габриель никогда не видел его, но кто еще может сидеть в кровати, обложенный подушками, папками и пожелтевшими вырезками из газет?… Мария при этом находится на заднем плане и поддерживает дядюшку за плечи; жена дяди, поправляющая подушки, и Мария, которая делает то же самое, — обе женщины просветленно улыбаются; двоюродный брат Магдалены и его беременная подружка. И Мария — она держит руку на огромном животе своей соседки по снимку и по-прежнему сияет улыбкой. Мария улыбается почти везде — как будто это не она похоронила всю свою семью, а кто-то другой. Фотографии на столе — сочные, полноцветные, брызжущие жизнью. Фотографии, заткнутые за раму зеркала, — совсем другие. Видно, что они сделаны некоторое время назад, — краски на них успели выцвести и приобрели рыжевато-коричневый оттенок, как будто неизвестный фотограф исполнил их в сепии и искусственно состарил. Из всех, изображенных на снимках, Габриелю знаком только ковровщик, но есть еще юноша в деловом костюме с галстуком, юноша в палестинском платке, два мальчика — подросток лет четырнадцати и семилетний малыш. И мужчина в летах — с благообразным лицом торговца свежевыжатыми соками. Отличие одних карточек от других не только в цвете. И не только в том, что цвет продолжает бледнеть и терять силу едва ли не на глазах у Габриеля. На всех карточках с прежней семьей отсутствует Мария. — Это они, да? — понизив голос, шепчет Габриель. — Твои братья и отец? — Да. Это они. — У них прекрасные лица, — сентиментальный Габриель хочет донести до Марии одну-единственную мысль: ему жаль. Жаль, что этих лиц никто и никогда больше не увидит. Как они смеются, как хмурят брови, как морщат нос, как складывают в трубочку губы и причмокивают, пробуя горячий кус-кус. У них не будет продолжения, они ни в чем больше не воплотятся, не дадут новых ветвей, новых ростков, новых молодых побегов. Они не передадут свои черты кому-то еще. — Не стоит сожалеть, — проницательно замечает Мария. — Их больше нет, и что толку, что их лица были такими прекрасными?… Но думаю, они благословляют нас с небес. Их нет. А заботиться о бесплотных тенях — бессмысленно, вот Мария и ушла с фотографий. Габриель не хотел ничего сверх того, что обычно хочет молодой человек: просто встречаться с понравившейся ему девушкой, весело проводить время, целоваться в самых неподходящих местах, болтать глупости, совершать глупости, быть прощенным за глупости, говорить о сексе и заниматься сексом, назначать необременительные для кошелька свидания в демократичных забегаловках; ходить на пляж, ходить в кино, произносить неожиданно оригинальные сентенции (вычитанные из книг, но успешно выдаваемые за свои), не думать о будущем и жить одним днем. Жить одним днем — это главное. А ему предлагают кардинально изменить существование, да еще под присмотром столпившихся у края облака мертвецов. И — ублюдка Фелипе с вафельным рожком, Магдалены и прочих, но ублюдок Фелипе особенно оскорбителен. — …Они благословляют нас, ведь так? — Да. Каким образом расстегиваются пуговицы?… Пальцы Габриеля слишком толстые, слишком неуклюжие для таких малюток, он мог бы провозиться с ними бог знает сколько, но добрая Мария и здесь избавляет его от дополнительных хлопот. Она справляется с перламутровыми каплями, проявляя поистине обезьянью ловкость, раз — и готово. — То, что сейчас произойдет, очень важно для меня, — сосредоточенно заявляет Мария, после того как пуговицы расстегнуты. — Для меня тоже, — вторит ей Габриель. — Ни один мужчина меня еще не касался. Что-то подобное он предполагал, исходя из обычаев страны, откуда она приехала, и несмотря на светское воспитание и дружбу с людьми из европейских кварталов: она девственница. В любом другом случае этот факт взволновал бы Габриеля, хотя бы ненадолго. Но Мария… Упоминание о девственности — всего лишь фигура речи; девственность не играет для нее никакой роли — ей важно то, что наступит потом, когда девственность наконец-то будет утрачена. Ведь без этой незначительной физиологической корректировки Марии ни за что не стать королевой термитов. Как бы он хотел ошибиться!.. — Значит, я буду первым? — мямлит Габриель. — Ты будешь первым и единственным. — Не волнуйся, я все сделаю осторожно. — Я знаю. Ты очень милый… Другого бы я не выбрала.