– Ты будешь говорить с ней! – А что, это преступление? – И что же ты хочешь ей сказать? – Один секрет… очень важный секрет… очень трогательный… Старая дама пришла в смятение: – И который, возможно, причинит ей боль? О! Я всего боюсь… я всего боюсь для нее… – А вот и она. – Нет, еще нет. – Да, да, я слышу ее шаги… Вытри глаза и будь разумной. – Послушай, – с живостью сказала госпожа Эрнемон, – послушай, я не знаю, какие слова ты скажешь, какой секрет собираешься открыть этой девочке, которую ты не знаешь… Но я, я-то ее знаю, и вот что я скажу тебе: Женевьева стойкая натура, сильная, но очень чувствительная. Осторожней со словами… Ты можешь ранить ее чувства… о которых понятия не имеешь. – Да почему, Боже мой? – Потому что она не твоей, другой породы, другого мира… Я говорю о другом моральном мире… Есть вещи, которых тебе не дано понять. Препятствие между вами двумя непреодолимо… У Женевьевы совесть чистейшая и высочайшая… а ты… – А я? – А ты человек нечестный. III Вошла Женевьева, такая прелестная и оживленная. – Все мои малышки в дортуаре, у меня десять минут передышки… Бабушка, в чем дело? У тебя такое странное лицо… Опять все та же история? – Нет, мадемуазель, – сказал Сернин, – думаю, мне, к счастью, удалось успокоить вашу бабушку. Но мы говорили о вас, о вашем детстве, и, похоже, эту тему ваша бабушка не может затрагивать без волнения. – О моем детстве? – Женевьева покраснела. – О, бабушка! – Не ругайте ее, мадемуазель, случай направил разговор в эту сторону. Оказалось, что я часто проезжал мимо деревушки, где вы выросли. – Аспремон? – Аспремон, возле Ниццы. Вы жили там в новом доме, совершенно белом… – Да, – сказала она, – в белом доме с окнами, обведенными синим… Я была очень маленькой, Аспремон я покинула в семь лет, но помню мельчайшие подробности того времени. И я не забыла сияния солнца на белом фасаде, и эвкалипт в глубине сада… – В глубине сада, мадемуазель, росли оливковые деревья, под одним из них стоял стол, за которым в жаркие дни работала ваша матушка. – Это правда, правда, – взволнованно произнесла она, – а я играла рядом… – Именно там, – продолжал князь, – я несколько раз видел вашу мать… Увидев вас, я сразу же узнал ее образ… только более радостный, счастливый. – Да, моя бедная матушка не была счастлива. Отец умер как раз в день моего рождения, и ничто не могло ее утешить. Она много плакала. От того времени у меня сохранился маленький носовой платок, которым я вытирала ее слезы. – Маленький носовой платок с розовым рисунком. – Как! – удивленно воскликнула она. – Вы знаете… – Однажды я присутствовал при том, как вы ее утешали… Вы так мило ее утешали, что сцена отчетливо сохранилась в моей памяти. Женевьева пристально вгляделась в него и едва слышно прошептала: – Да… да… мне кажется… Выражение ваших глаз… и звук вашего голоса… На мгновение она закрыла глаза и сосредоточилась, словно безуспешно пыталась поймать ускользавшее воспоминание. Потом продолжала: – Значит, вы знали матушку? – Рядом с Аспремоном жили мои друзья, у которых я ее встречал. В последний раз она показалась мне особенно печальной и бледной, а когда я вернулся… – Все было кончено, да? – сказала Женевьева. – Да, она ушла очень быстро… за несколько недель… Я оставалась с соседями, которые заботились о ней… И вот однажды утром ее унесли… А вечером того дня кто-то пришел, когда я спала, взял меня на руки, закутал в одеяло… – Мужчина? – спросил князь. – Да, какой-то мужчина. Он говорил со мной тихонько и очень ласково… его голос успокаивал меня… И унося меня по дороге, а потом в автомобиле, ночью, он укачивал меня и рассказывал мне сказки… таким же голосом… таким же голосом… Она умолкла и снова посмотрела на князя, еще более пристально, с явным усилием пытаясь постичь мимолетное впечатление, не оставлявшее ее. – А после? – спросил он. – Куда вас отвезли? – Тут воспоминание у меня смутное… Как будто я проспала несколько дней… Я вспоминаю себя лишь в вандейском селении, где я провела вторую половину моего детства. Это было в Монтегю, у папаши и матушки Изеро, славных людей, которые кормили меня, воспитывали. Их преданность и ласку я никогда не забуду. – И они тоже умерли? – Да, – отвечала она, – эпидемия тифа в том районе… Но я узнала об этом лишь позже… С самого начала их болезни меня увезли, как и в первый раз, при тех же обстоятельствах, ночью кто-то завернул меня в одеяло… Только я была уже побольше, я отбивалась, хотела закричать… и ему пришлось закрыть мне рот шарфом. – Сколько лет вам было? – Четырнадцать… Прошло уже четыре года. – Значит, тогда вы смогли разглядеть этого человека? – Нет, он скрывал свое лицо и не сказал мне ни слова… Однако я всегда думала, что это тот же самый человек… поскольку сохранила воспоминания о такой же заботе, тех же внимательных, осторожных жестах. – А потом? – Потом, как и прежде, забвение, сон… Только на этот раз я заболела, похоже, у меня была лихорадка… Проснулась я в приятной светлой комнате. Надо мной склонилась дама с седыми волосами и улыбнулась мне. Это была бабушка… А комната – та, которую я сейчас занимаю наверху. Лицо ее снова обрело счастливое, прелестное, светлое выражение, и она с улыбкой закончила: – Вот так госпожа Эрнемон нашла меня однажды вечером у себя на пороге спящей, вот так подобрала меня и стала моей бабушкой, вот так после некоторых испытаний маленькая аспремонская девочка наслаждается теперь радостями спокойного существования и учит вычислению и грамоте маленьких девочек, непослушных или ленивых… но они очень любят ее. Женевьева говорила весело, тоном серьезным и вместе с тем жизнерадостным, в ней чувствовалась уравновешенность рассудительной натуры. Сернин слушал ее со всевозрастающим удивлением, даже не пытаясь скрыть своего волнения. – С тех пор вы никогда не слышали о том человеке? – спросил он. – Никогда. – А вы были бы рады снова его увидеть? – Да, очень рада. – Так вот, мадемуазель… Женевьева вздрогнула. – Вы что-то знаете… может быть, правду… – Нет… нет… Только… Сернин встал и прошелся по комнате. Время от времени его взгляд останавливался на Женевьеве, и казалось, что князь готов более определенно ответить на заданный ему вопрос. Заговорит ли он? Госпожа Эрнемон с тревогой ждала раскрытия того секрета, что мог смутить покой девушки. Сернин снова сел рядом с Женевьевой, похоже, он все еще колебался и наконец сказал: – Нет… нет… У меня мелькнула одна мысль… воспоминания… – Воспоминания?.. Какие? – Я ошибся. Были в вашем рассказе некоторые подробности, которые ввели меня в заблуждение. – Вы в этом уверены?