– Цепное правило и правило товарищества[16]. – Здорово. Пойдем мы сегодня как топоры ко дну. Вот тебе и Пинкертон. Красильников! Ты приготовил? – Приготовил… Могилу я себе приготовил. Слушай, ты не знаешь случайно, что такое правило товарищества? – По-моему, так: главное – не фискалить, поддерживать товарища в беде, кроме того… – Дурной ты! Я тебя об арифметическом правиле спрашиваю. Ты еще на уроке ляпни такой ответ Александру Николаевичу… – Краснокожие!.. – возгласил дежурный, заглянув в окно. – Стройся, как говорится, к расчету. Александр Николаевич идет. Сдержанный болезненный стон пронесся по всему классу. «Мне смертию кость угрожала»[17], – прошептал Красильников, судорожно вчитываясь в Киселёва[18], страницы которого были испещрены самыми загадочными цифрами и вычислениями. Почти у всех в руках вместо Киселева была бог его знает какая гадость: маленькие засаленные книжонки с аляповато, грубо раскрашенными обложками, крикливо вещавшими, что содержание их не менее зазвонисто: «Тайна мистера Пэка, или Три отрезанные головы», «Берлинский палач», «Подземелье дьявола» – все это сплошь грубое, глупое, тошнотворно-безграмотное. Весь этот вздор при первых же словах дежурного, обращенных к краснокожим, моментально нырнул в ранцы и ящики парт, а взамен «берлинских палачей» выскочили спокойные, солидные Киселёвы, Киселёвы, Киселёвы – целое море глубокомысленной арифметики. – Много будет сегодня убиенных младенцев, – пророчески провозгласил Красильников. – Типун тебе на язык. – Ну, типун-то – это вопрос, а единица в журнале – верная. С первой скамьи раздался судорожный писк умиравшего от ужаса и дурных предчувствий Грачева: – Замирайло! Золотой голубчик! Спаси нас! – Как же я вас спасу, дурные! Надо было выучить и тройное и цепное. – А сам-то ты учил? – Нет, положим. Я вчера у одного мальчика достал «Фантомас[19], убийца детей»… Впрочем, постойте, господа… Надо, знаете что сделать? Занять Александра Николаевича разговором. Гм!.. Стоп. Нашел. Чем ушибся, тем и лечись!.. Есть. Только вы уж поддержите. * * * Учитель математики с завидной медлительностью положил на кафедру журнал, вынул платок, протер очки, аккуратно сложил и спрятал платок и только тогда уселся на свое место. – Ну-с… Перво-наперво мы проверим, кого нет в классе. Он медлительно развернул журнал: – Авилов Илья? – Здесь. – Агабашев Степан? – Здесь. – Андриевич Николай? – Нет его, – отвечал дежурный. – И не будет, – вдруг мрачно пробормотал Замирайло. – Что? – поднял голову учитель. Все молчали. – Кто сказал «и не будет»? Замирайло с деланой неохотой поднялся с места. – Я сказал «и не будет». – Что ж он, серьезно болен, что ли? – Нет, – промямлил Замирайло, – не то… Да я уж и не знаю, говорить ли вообще, Александр Николаевич… – А что такое? В чем дело? – встревоженно поднял голову добряк математик. – Да я боюсь, как бы и мне в эту историю не запутаться… Будут еще по судам таскать как свидетеля… – И добавил с лицемерной заботливостью: – А это может отразиться на моих учебных занятиях. – Нет, ты мне скажи, в чем дело с Андриевичем, – совсем уже встревожился учитель. – Что такое? При чем тут суд? Замирайло, опустив голову, молчал. – Ну же? Говори смело, не бойся. – Ну хорошо… – вздохнул Замирайло. – Я скажу все, что знаю, там не мое дело. Вчера, как вам известно, было воскресенье. Я решил с утра пойти на реку, половить рыбу. Ну, конечно, взял с собой и учебные книжки… Киселева «Арифметику» взял. Думаю, что хотя и знаю все, но все-таки еще подзубрить не мешает. Иду это я к реке, встречаю Андриевича, под мышкой у него синее одеяло и книжки. Замирайло на минуту замялся, потом великодушно закончил: – Тоже учебные книжки. Он тоже шел на реку учить Киселева. «Здравствуй, голубчик Андриевич, – говорю я ему. – Куда это ты с книжками и одеялом направляешься?» – «А к реке, – говорит. – Лягу себе, – говорит, – под кустиком и тоже буду учить арифметику». – «Ну, хорошо, – говорю я ему, – только ты садись подальше, чтобы мы не мешали друг другу учить арифметику». Так мы и сделали. Я уселся под ивой на бережку, а он улегся, так… ярдов на сто… – Ну, ну – и что же? – поощрил заинтересованный учитель. – Сижу я, значит, ужу рыбку, учу арифметику (хотя, конечно, я знаю, но для верности учил еще), вдруг слышу за спиной на горке голоса… Кто эти проходящие, я не видел – сидел спиной, да и кусты мешали, но разговор я услышал такой: «Так, значит, решено, Манюк?» – «Значит, решено». – «Деньги получишь, как обещано. Это тебе получше лошадей». – «А вы верно знаете, что он тут?» – «Здесь он, здесь. Взял одеяло и пошел на реку… Манюк!» – «А?» – «Только сделай же так, чтобы никаких следов не было». – «Да уж, раз река под боком, какие же следы…» Тут они прошли, и я дальше ихнего разговора не слышал… Только минут через пять до меня донесся издали какой-то разговор, потом подавленный крик, потом плеск воды!.. А потом все смолкло. – Ну, – поощрил учитель. – Все… – глубоко вздохнул Замирайло. – Я больше ничего не знаю. Учитель задумался, покусывая суставы пальцев. – Я думаю, что все это вздор. Просто случайное совпадение. Кому, спрашивается, может понадобиться жизнь Андриевича… Ну-с… А теперь приступим к правилу товарищества. Кого бы мне вызвать?.. Вдруг с места поднялся Красильников и взволнованным голосом спросил Замирайло: – Замирайло! А какого цвета было одеяло у Андриевича? – Синего, – с готовностью ответил Замирайло. – Синего? Гм… Странно. Очень странно, – потирая лоб, прошептал Красильников. – Что тебе странно, Красильников? – удивленно спросил учитель. – Такое странное совпадение. Как вы знаете, господа, дом моего отца стоит на Проломной, ярдах в четырехстах от реки. А у нас есть собака – Тигр. И этот Тигр вечно шатается по окрестностям и всегда норовит притащить какую-нибудь дрянь: то кусок дохлой кошки, то обглоданную кость. А вчера он является домой и приносит в зубах кусок синего… одеяла. И на куске какие-то красные пятна, запачканные землей. Тигр положил обрывок на пол и стал слизывать красные пятна… Красильников потер ладонью лоб и умолк. – Всё? – спросил учитель. – Всё. – Да, все это странно. Ну, я думаю, его родители сами все выяснят. Итак: правило товарищества… Вызовем мы… – Теперь мне многое делается ясным, – громко сказал Грачев, ни к кому определенно не обращаясь. – Что тебе ясно? – встрепенулся учитель. Грачев встал и начал уверенным, полным тайного значения тоном: – Вчера я зашел к Красильникову взять у него учебник арифметики. У меня мою книгу кто-то украл (мне говорили, что в городе действует какая-то шайка), а я хотел во что бы то ни стало приготовить на сегодня урок… Захожу к Красильникову, он сидит, учит правило товарищества. Поговорили о том о сем, об арифметике… Вдруг он рассказывает: «Понимаешь, – говорит, – наш Тигр принес странный обрезок одеяла». – «Обрывок, – поправляю я, – а не обрезок»… Ведь ты, Красильников, настаивал на том, что это обрезок? – Настаивал, – с готовностью согласился Красильников, – и сейчас настаиваю. Кусок одеяла, именно срезок от целого, и нож, очевидно, был очень острый, потому что без рваных мест. – Все-таки что же тебе ясно? – переспросил Грачева учитель. – Когда он показал обрывок или там отрезок, я и говорю: «Постой, да ведь это одеяло Андриевича. Я у него как-то был, сидел на кровати и как раз обратил внимание на цвет и рисунок одеяла…» Мне как-то сразу сделалось беспокойно. «Знаешь что, – говорю я. – Пойду-ка я к Андриевичу, лучше у него возьму арифметику. Кстати же и проведаю его, как он живет». Попрощался с Красильниковым, иду…