– Да! – рявкнул Хорнблауэр, дивясь его наглости. Вопрос его разозлил, а злость придала сил, чтобы вскарабкаться на борт корабля и ответить на приветствия встречающих офицеров. Злость не прошла и в каюте, поэтому он не поддался порыву упасть на койку и провалиться в сон. Несколько минут Хорнблауэр расхаживал по каюте. Чтобы хоть чем-то себя занять, он глянул в зеркало. Что ж, глупый вопрос Брауна можно отчасти извинить. Лицо в зеркале было серое от пыли и спекшегося пота, на скуле багровела кровавая ссадина. Мундир тоже был перепачкан, один эполет сбился набок. Хорнблауэр выглядел как человек, побывавший в смертельной схватке. Он всмотрелся пристальнее. Перед ним было заострившееся лицо с воспаленными веками. Хорнблауэр с внезапным вниманием посмотрел снова. Волосы на висках стали совсем белые. Это не просто человек, побывавший в жарком бою, это человек, который долгое время живет в сильнейшем напряжении. Он тащит груз этой осады уже несколько месяцев. Хорнблауэру неожиданно пришло в голову, что его лицо говорит окружающим не меньше, чем ему – лица других людей. Долгие годы он не позволял себе выражать никаких чувств. Есть забавная ирония в том, что он не властен запретить волосам седеть, а складкам у губ – становиться глубже. Палуба под ногами качалась, словно корабль – в открытом море. Чтобы устоять, пришлось ухватиться за скобу в переборке. Не помогала даже многолетняя привычка к качке. Осторожно-осторожно Хорнблауэр выпустил скобу, добрался до койки и рухнул ничком. Глава двадцать третья «Несравненная» покачивалась на якоре в Рижском заливе, и Хорнблауэр, расхаживая по шканцам, думал о новой заботе, которую давно предвидел, но которая не потеряла от этого своей остроты. Близилась зима; он уже позабыл, когда была последняя ночь без заморозков, а в последние два дня несколько раз начинал идти снег – его остатки и сейчас белели на северных сторонах валов. Дни стали короче, ночи – длиннее, воду Рижского залива покрывала тонкая корка льда. Если не уйти в ближайшее время, его корабли вмерзнут в лед. Эссен заверил, что по меньшей мере в ближайшие две недели эскадра сможет выбраться каналом, который выпилят во льду присланные им рабочие, но Хорнблауэр не слишком на это надеялся. Северный ветер может задуть в любую минуту, и тогда им долго отсюда не выйти: за это время замерзнет узкое горло залива между материком и Эйзелем, а нагромождения пакового льда уже не выпилить и даже не взорвать. Замурованная льдами эскадра останется неподвижной до весны. Двадцать лет назад французские гусары атакой по льду захватили голландский флот у Амстердама. Можно вообразить, с какими фанфарами Бонапарт объявит на весь мир, что британскую эскадру под командованием недоброй славы коммодора Хорнблауэра постигла та же судьба! Хорнблауэр круто повернул на ходу. Осторожность требует сняться с якоря сегодня же. Трос для крепления каронады разлохматился; когда Буш это увидит, кому-то достанется на орехи. И все же уходить из залива нельзя. Когда на днях он упомянул о такой возможности, Эссен пришел в отчаяние. Если его люди увидят, как уходит британская эскадра, они решат, что Рига обречена. Британский офицер, возглавивший последнюю атаку в Даугавгриве, стал для них легендарной фигурой, талисманом, залогом удачи. Если он покинет Ригу, для них это будет верным знаком, что он отчаялся. Ему отсюда уходить нельзя. Надо придумать компромисс. Отослать всю эскадру, а самому остаться со шлюпом и канонеркой. Отослать всех и остаться одному. Нет – полностью расстаться с вверенной эскадрой не позволяет устав. Какой-то болван-мичман вертится впереди, словно нарочно отвлекая его от размышлений. На салинг его, – видит Бог, плаванье длится уже достаточно долго, чтобы каждый запомнил: коммодору во время прогулки мешать нельзя. – Что за черт?! – рявкнул он. – П-п-приближается шлюпка, сэр, – запинаясь, выговорил побледневший мичман. – Меня п-п-послал мистер Херст. Он думает, что на борту губернатор. – Почему мне не сообщили раньше? – рявкнул Хорнблауэр. – Вы послали за капитаном Бушем, мистер Херст? Постройте караул! – Есть, сэр! – ответил Херст. Он еще не договорил, когда Хорнблауэр увидел, что Буш поднимается на шканцы, а за бизань-мачтой уже строится караул морских пехотинцев. Разумеется, Херст отдал все необходимые распоряжения, не дожидаясь приказа; Хорнблауэр, выхваченный из своих раздумий, не сразу это сообразил. Он зашагал к борту. Губернатор приближался на большой гребной лодке; она шла по черной воде там, где стремительное течение Двины не дало еще льду схватиться. Завидев Хорнблауэра, Эссен вскочил, замахал треуголкой, затем вскинул руки над головой и пустился в пляс с риском упасть за борт. – Что-то случилось, сэр, – сказал Буш. – Сдается, вести хорошие, – ответил Хорнблауэр. Губернатор поднялся на шканцы, по-прежнему держа треуголку в руках. Он сгреб Хорнблауэра в охапку и легко, словно малое дитя, оторвал от палубы. Хорнблауэр мог вообразить, как ухмыляется команда. Губернатор поставил его обратно, нахлобучил себе на голову шляпу, затем схватил Хорнблауэра с Бушем за руки и попытался закружить их в хороводе. Унять его было бы не легче, чем утихомирить медведя. – Что за известия, ваше превосходительство? – спросил Хорнблауэр. Эссен так стиснул его ладонь, что было больно. Эссен выпустил англичан, чтобы снова раскинуть руки. – Бонапарт отступает! – Вот как?! – Что он говорит, сэр? – спросил Буш, не понимавший из французского Эссена ни слова, однако Хорнблауэру было не до него. Губернатор извергал новости рокочущим потоком, мешая термины из половины европейских языков, так что даже Хорнблауэр с трудом улавливал смысл. – Он оставил Москву пять дней назад! – гремел Эссен. – Мы разбили его под Малоярославцем. Разбили в генеральном сражении, и теперь он со всех ног бежит к Смоленску и Варшаве. И он не доберется туда до снега! Чичагов идет к Березине, чтобы отрезать его отступление! Ему конец! Его солдаты умирают тысячами каждую ночь! Провианта у них нет, а зима на носу! Эссен притоптывал ногами, больше обычного похожий на дрессированного медведя. – Сэр, пожалуйста, сэр. Что он говорит? – жалобно спросил Буш. Хорнблауэр перевел, как мог, остальные офицеры на шканцах беззастенчиво подслушивали разговор. В тот миг, когда ошеломляющий смысл известий начал до них доходить, они закричали «ура!», зараза тут же перекинулась на нижнюю палубу, и вскоре вся команда вопила и подбрасывала шляпы, не зная еще ничего, кроме двух слов, перелетавших из уст в уста: «Бони разбит!» – Клянусь Богом, мы уйдем отсюда до тех пор, как станет лед! – воскликнул Буш, щелкая пальцами. Видно было, что, если бы не деревянная нога, он бы тоже пустился в пляс. Хорнблауэр взглянул в сторону суши. – Макдональд пока не отступает, – сказал он. – Если бы отступал, губернатор бы это упомянул. – А как вы думаете, сэр, разве ему не придется отступить? – На открытом лице Буша ликование сменилось тревогой. Только что он предвкушал, как они уйдут из-под Риги, из замерзающего Балтийского моря, может быть – даже вернутся в Англию. Теперь Хорнблауэр вернул его к суровой реальности, напомнив, что Рига по-прежнему в осаде. – Может, и придется, – ответил Хорнблауэр, – но до тех пор мы остаемся здесь, если только я не получу приказ увести эскадру. Эссен увидел их помрачневшие лица. Он хлопнул Буша по спине так, что тот зашатался от удара, щелкнул пальцами у Хорнблауэра под носом и с грацией циркового тюленя крутанулся на месте. Удивительное дело: Буш спрашивал о будущем, Эссен, словно буйнопомешанный, выкидывал коленца, команда, позабыв дисциплину, кричала «ура!», а мозг Хорнблауэра по-прежнему строил планы с той лихорадочной быстротой, какая, он теперь знал, предвещала некое новое решение. Бонапарт отступает, Бонапарт разбит – это значит, что настроения в Европе кардинальным образом изменятся. Весь мир знает, что Веллингтон угрожает Франции с юга, теперь ее теснят и на востоке. Едва ли отступающая с такими потерями армия удержится в Польше; на следующем этапе кампании союзники подступят к рубежам Австрии и Пруссии. Весьма вероятно, что в таком случае и Австрия, и Пруссия перейдут на их сторону. Прусский король фактически пленник Бонапарта, но прусская армия – основная часть войска, осаждающего сейчас Ригу, – может, если пожелает, действовать независимо. Испанцы показали немцам путь; воззвания, которые Хорнблауэр отпечатал в Риге, а Эссен через русских торговцев распространил в неприятельской армии, не дадут им его забыть. Бюлов сможет подтвердить истинность сказанного в памфлетах – Хорнблауэр был рад, что отпустил его на свободу. – Я отправлю Дибича на вылазку, – говорил Эссен. – Хочу прощупать французов – посмотреть, как они восприняли известия. Поедете со мной, сударь? – Да, – ответил Хорнблауэр, выходя из задумчивости. От усталости – она в последнее время стала его неотвязной спутницей – и стремительных мыслей он был немного как пьяный. – Капитан Буш, я отправляюсь на берег. – Вы устали, сэр, – запротестовал Буш. – На вас лица нет. Отправьте кого-нибудь другого, сэр. Отправьте меня. Или Дункана. Вы сделали все, что должны, сэр. – Еще нет, – ответил Хорнблауэр, но все же рискнул промедлением и предложил Эссену выпить за славные известия. – Спасибо, сударь, нет, – к его облегчению, ответил Эссен. – Дибич пойдет в атаку, как только стемнеет, а дни сейчас короткие. – Вы ведь возьмете свой катер, сэр? – настаивал Буш. – Возьмите Брауна. Буш квохтал над ним, как курица над единственным цыпленком. Он очень не любил доверять своего бесценного Хорнблауэра этим непредсказуемым русским. Хорнблауэр улыбнулся. – Что угодно, лишь бы вам было спокойнее, – сказал он. Катер шел за лодкой губернатора по протоке во льду; Хорнблауэр сидел рядом с Эссеном на корме русской лодки. Дул холодный ветер, небо затянули тучи. – Скоро опять пойдет снег, – заметил Эссен, глядя на небо. – Не завидую французам. Теперь, когда солнце спряталось, холод пробирал до костей. Хорнблауэр подумал о французах, бредущих по разоренной России, и ему стало их жаль. А снег и впрямь скоро пошел, засыпал разрушенные парапеты, разбитые пушки и могилы на пепелище Даугавгривы. Было уже почти темно, когда долготерпеливые русские гренадеры выстроились в траншеях и двинулись к вражеским позициям. Они не пробежали и половины ничейной полосы, когда вражеская батарея прорезала падающий снег языками оранжевого огня. – Здесь противник отступать пока не собирается, – заметил Клаузевиц, наблюдая за боем с галереи. Хорнблауэр и Эссен стояли тут же. Если бы сомнения еще оставались, их бы развеяли гренадеры, которые вернулись, потеряв каждого десятого. Осаждающие дали им решительный отпор, ничейная полоса патрулировалась, а в траншеях было достаточно солдат. В отместку французы открыли огонь из осадной батареи – земля содрогалась от выстрелов, черную ночь вновь пронзили языки пламени. В темноте наводка быстро сбивается, так что вскоре ядра уже свистели по всей деревне, и осажденным до самой Двины приходилось пригибаться в окопах. Во второй параллели противник установил мортиры; бомбы взмывали по высокой дуге, они падали и взрывались повсюду, каждые две-три минуты, вздымая фонтаны пламени и осколков, если только глубокий снег не успевал затушить фитиль. – Видать, у них много лишнего пороха и снарядов, – проворчал Эссен, дрожа от холода под толстым плащом. – Возможно, они собираются перейти в контратаку, – сказал Клаузевиц. – Я на этот случай не отвел солдат из траншей. И в этот самый миг батарея из четырех пушек начала стрелять залпами через частые интервалы. Хорнблауэр вновь и вновь видел четыре одновременные вспышки, так что, когда промежуток оказался длиннее, удивился сперва отсутствию звука, затем – его неожиданности. Затем вновь наступила тьма. Хорнблауэр пытался вспомнить, чем же последний залп отличался от предыдущих, помимо большего интервала. Одна вспышка – самая правая – была не такая четкая, как остальные, но при этом сильнее и длилась дольше. Возможно, какая-то ошибка при заряжании. Тут громыхнул очередной залп, всего три вспышки. Крайняя правая пушка не выстрелила. Возможно, на запальном отверстии стояла «втулка» и ее выбило, – с пушками такое бывает. Опять долгий промежуток, затем новый залп: две резкие вспышки, одна смазанная. В следующий залп выстрелили две пушки, и Хорнблауэр понял, что происходит. Он дернул Эссена за рукав: – Они уничтожают орудия. Палят по нам, и в каждый залп предпоследняя пушка стреляет по цапфам крайней. Там было четыре пушки, ваше превосходительство. Теперь – видите – осталось только две. – Возможно, – согласился Эссен, вглядываясь во тьму. – Пальба стихает, – признал Клаузевиц, – но, возможно, им просто надоело зря жечь порох. Следующий раз на батарее блеснула только одна вспышка, и та была какая-то странная. – Последняя пушка на батарее, – заметил Эссен. – Возможно, ее взорвали, переложив пороха. Он направил подзорную трубу в ночной мрак и добавил: – Гляньте на их главный лагерь. На костры. Они вроде бы горят ярко, но… В непроглядной тьме тускло поблескивали крохотные огоньки. Хорнблауэр повел трубой вдоль ближайшего ряда. Кажется, один огонек замерцал и потух, но сказать было трудно. Глаза слезились от холода и усталости. Покуда он тер их, Эссен со стуком сложил подзорную трубу. – Костры гаснут, – сказал он. – Ни одно войско не даст кострам погаснуть в такую ночь. Клаузевиц, готовьте своих людей к новой атаке. Дибич… Губернатор отдавал приказания. Хорнблауэру на миг стало жалко русских солдат, которые сидят, сгрудившись, в мерзлых окопах, удрученные недавними потерями, а сейчас их вновь поднимут в атаку, из которой, быть может, не вернется уже никто. Внезапно со свистом налетел ветер, пробирая до костей. Хорнблауэр плотнее завернулся в плащ, но это не помогло. – Вот, сэр, – неожиданно произнес над ухом голос Брауна. – Я принес одеяло. Позвольте укрыть вас поверх плаща. А вот ваши перчатки, сэр. В темноте Браун заботливо укутал его одеялом. На свету наряд выглядел бы дико, но, по счастью, до зари было еще далеко. Хорнблауэра трясло, и он притоптывал ногами, чтобы хоть немного согреться. – Клаузевиц, ваши люди когда-нибудь пойдут в атаку? – ворчал губернатор. – Который час? Второй? Пошлите к бригадиру и передайте, что, если он не выступит сию же секунду, я его разжалую! Они еще долго мерзли, прежде чем темноту впереди пронзили булавочные уколы вспышек – ружейный огонь во второй параллели. – Ха! – сказал Эссен. Снова долгое ожидание, прежде чем вернулся вестовой. Атакующие нашли передовые траншеи брошенными. Сейчас они через снег и тьму пробиваются к главному лагерю. – Значит, они все-таки отступают, – сказал Эссен. – Пусть кавалерия построится за два часа до рассвета. Будем нагонять арьергард. А теперь, бога ради, стакан чая. Согреваясь у костра, разложенного на каменном церковном полу, поднося горячий стакан к стучащим зубам, Хорнблауэр смотрел на этих железных людей, которые не выказывали признаков усталости и почти не замечали холода. Сам он так замерз и, удивительное дело, так утомился, что за два часа на соломе перед солеей даже не уснул толком, а вот Эссен вулканически храпел, пока адъютант не начал его трясти. Снаружи было еще темно и холоднее вчерашнего. К дверям церкви подвели коней.