– Мне лучше поехать с вами, сэр, – сказал Браун. – Я раздобыл себе лошадь. Как ему это удалось при незнании языка, Хорнблауэр даже предположить не мог. Он подумал, что Браун, наверное, выучился ездить верхом в бесконечно далекие смолбриджские дни. Кавалькада медленно двинулась через темноту в сторону Митавы, лошади скользили и оступались на снегу. Брезжила серая заря, но в воздухе по-прежнему холодало; Хорнблауэр пожалел, что оставил одеяло в церкви. Внезапно впереди глухо громыхнуло, потом еще раз и еще – там била полевая артиллерия. – Дибич догнал их арьергард, – сказал Эссен. – Славно! В бледном свете уже можно было различить брошенные траншеи; проезжая мимо, всадники заглядывали в них. Вот батарея, разбитые пушки пьяно покосились в амбразурах, вот павшая лошадь: брюхо замело снегом и только ноги деревянно торчат вверх. А вот и главный лагерь, ряды и ряды крохотных лачуг, по большей части фута два-три высотой, погасшие костры уже занесло снегом. Перед одной такой лачугой лежал солдат в серой французской шинели. Он лежал ничком и был еще жив, потому что ноги его подергивались. – Здесь шел бой? – Эссен озадаченно глянул по сторонам. Крови нигде видно не было. Кто-то спешился и перевернул лежащего; его лицо было в багровых точках, открытые глаза незряче смотрели в небо. – Прочь! – крикнул внезапно кто-то из адъютантов. – Это тиф! Все отпрянули от тифозного и только тут поняли, что зараза повсюду. Одна лачуга была полна мертвыми, другая – умирающими. Эссен пустил лошадь рысью, остальные двинулись за ним. – Нас он тоже не обошел, – сказал губернатор Хорнблауэру. – Два дня назад в дивизии Кладова было десять заболевших. Этот первый переход отступающей армии уже начал выбраковывать слабых. По обочинам проселка лежали больные, мертвые, умирающие, хотя бои происходили левее, на Митавской дороге, откуда по временам доносились пушечные выстрелы. Только когда всадники выехали на большую дорогу, им начали попадаться следы настоящего сражения: убитые и раненые солдаты, русские, французы, немцы. Здесь авангард Дибича схватился с арьергардом французов. Наконец отряд нагнал русские колонны и поехал вдоль них. Они казались бесконечными: сперва одна дивизия, затем другая. Солдаты с тяжелыми ранцами за спиной шагали в молчании; десять миль быстрого марша заметно охладили первый восторг погони. – Макдональд отступает хорошим темпом за счет того, что бросил пушки и раненых, – заметил Клаузевиц. – Интересно, долго ли он так продержится. Хорнблауэр не вступал в разговор. Седло натирало, и это, вместе с усталостью и общим чувством недомогания, вытеснило из головы всякие мысли. Однако он сможет написать в рапорте, что преследовал отступающую армию на протяжении по меньшей мере одного дневного перехода. А лучше бы даже двух или трех. Однако у него была и другая цель. Он хотел нагнать пруссаков, пусть даже это будет последнее, что он успеет в жизни, – у Хорнблауэра почему-то было странное чувство, что дальше уже не будет ничего. Голова кружилась, и сознание, что Браун где-то сразу позади, вместе с верховыми ординарцами, как-то неожиданно грело душу. Прискакал вестовой от Дибича. Хорнблауэр как сквозь сон слушал объяснения Клаузевица: – Пруссаки заняли позицию на развилке дороги впереди. Два других корпуса уходят разными дорогами, пруссаки будут прикрывать отступление. Удивительно: именно это Хорнблауэр ожидал услышать, словно Клаузевиц пересказывает ему какой-то давно слышанный рассказ. – Пруссаки! – воскликнул Хорнблауэр и непроизвольно дал лошади шенкелей, торопясь скорее попасть туда, где, судя по глухим пушечным раскатам, пруссаки сдерживали русский авангард. Штабной отряд давно оторвался от главной части войска, лошади рысью бежали по разбитой дороге, которая на этом участке шла через густой ельник. Довольно скоро лес закончился, впереди дорога взбиралась на холм. Здесь остановился русский авангард, а на холме можно было различить прусские пехотные колонны, черные прямоугольники на фоне серых полей. Слева по бездорожью двигалась серая русская колонна, обходя пруссаков с тыла, между двумя войсками разъезжали по двое, по трое казаки на косматых лошадках, с длинными пиками на плече. Бледное солнце выглянуло из-за туч, только подчеркнув унылость пейзажа. Подъехал генерал и отсалютовал Эссену, но Хорнблауэр не хотел знать, о чем они говорят. Он хотел к пруссакам. Его лошадь рысила вперед, остальные кони следовали ее примеру, и Эссен, слушая доклад генерала, некоторое время не замечал, что они мало-помалу приближаются к вражеским позициям. Только свист пролетевшего близко ядра вернул его к яви. – Куда это мы едем, скажите на милость? – вопросил он. – Нас сейчас всех уложат. Хорнблауэр смотрел вперед, на прусское войско, на блеск штыков и колыхание флагов, черных на фоне белого снега. – Я хочу поехать к пруссакам, – сказал он. Грохот артиллерийского залпа заглушил слова Эссена, однако их смысл угадать было легко. – Я еду, – упрямо повторил Хорнблауэр. Он повернулся и поймал взгляд Клаузевица. – Вы со мной, полковник? – Конечно нет! – возмутился Эссен. – Ему нельзя попадать в плен. Если пруссаки схватят Клаузевица, то наверняка повесят как перебежчика. – Лучше бы ему поехать, – безучастно ответил Хорнблауэр. У него было странное чувство нездоровья и одновременно – редкой ясности в мыслях. – Я еду с коммодором, – внезапно сказал Клаузевиц, приняв, быть может, самое смелое решение в своей жизни. Возможно, его заразило машинальное бесстрашие Хорнблауэра. Эссен пожал плечами – вероятно, решил, что они оба сошли с ума. – Тогда поезжайте, – сказал он. – Может, я возьму в плен достаточно генералов, чтобы на вас обменять. Они рысью двинулись вперед. За спиной у них Эссен крикнул командиру батареи, чтобы тот прекратил огонь. Хорнблауэр оглянулся. Браун ехал на почтительном расстоянии в пять корпусов. Казаки, мимо которых они проезжали, поглядывали на них с удивлением. Вот уже казаки остались позади. Хорнблауэр с Клаузевицем ехали мимо прусских застрельщиков, которые с большого расстояния целили по казакам из-за укрытий. В них никто не выстрелил. Прусский капитан отдал Клаузевицу честь, тот ответил на приветствие. Дальше стоял прусский военный полк, выстроенный в строй ротных колонн: два батальона – по одну сторону дороги, один – по другую. Полковник и штабные удивленно смотрели на приближающееся странное трио: британский флотский офицер в синем с золотом мундире, Клаузевиц в русской военной форме с орденами и английский матрос с абордажной саблей и пистолетами за поясом. Когда они подъехали, полковник резким сухим голосом что-то спросил. Клаузевиц натянул поводья и ответил. – Скажите ему, что нам надо видеть генерала, – по-французски сказал Хорнблауэр Клаузевицу. После быстрого диалога на немецком полковник подозвал трех верховых офицеров – возможно, своего адъютанта и майоров – и велел им сопроводить гостей по дороге. Здесь они увидели большое пехотное соединение и линию пушек, здесь же расположилась большая группа всадников – перья, золотой галун, ордена и присутствие верховых ординарцев указывали на штаб. А вот и генерал. Хорнблауэр вспомнил его фамилию: Йорк. Он тут же узнал Клаузевица и резко обратился к тому по-немецки. Обмен короткими фразами, очевидно, только накалил обстановку. Наступила пауза. – Он говорит по-французски, – сказал Клаузевиц, и оба посмотрели на Хорнблауэра. – Генерал, – начал Хорнблауэр; это походило на сон, но он заставил себя говорить во сне. – Я представляю английского короля, а полковник Клаузевиц – русского императора. Мы сражаемся, чтобы освободить Европу от Бонапарта. А за что сражаетесь вы? Чтобы сохранить власть тирана? Вопрос был риторический. Йорк мог только ждать, что Хорнблауэр скажет дальше. – Бонапарт разбит. Он отступает из-под Москвы, и едва ли десять тысяч человек из его войска дойдут до Германии. Испанцы, как вы знаете, перешли на другую сторону. Португальцы тоже. Вся Европа обращается против него теперь, когда стало ясно, как мало значат его обещания. Вы знаете, как он обошелся с Германией, не мне вам рассказывать. Трон под Бонапартом шатается и вот-вот рухнет. Сражаясь, вы подарите ему несколько лишних дней власти, растянув на тот же срок муки Германии. Но у вас есть долг перед вашей порабощенной страной и перед вашим королем во французском плену. Вы можете вернуть им свободу. Вы можете остановить бессмысленную гибель ваших людей сейчас, в эту минуту. Йорк отвел взгляд и посмотрел на серые поля, на медленно надвигающееся русское войско. – Что вы предлагаете? – спросил он наконец. Это было все, что Хорнблауэр хотел услышать. Если Йорк задает вопросы, вместо того чтобы немедленно взять их в плен, дело уже практически сделано. Можно предоставить дальнейшее Клаузевицу и погрузиться в усталость, вновь накрывшую его с головой. Он глянул на Клаузевица, приглашая того вступить в разговор. – Перемирие, – сказал тот. – Немедленное прекращение боевых действий. Точные условия можно будет обсудить позже. Йорк еще мгновение думал. Хорнблауэр, несмотря на слабость, разглядывал его с новым интересом. Суровое лицо, белая седина в резком контрасте с кирпичной от загара кожей. Йорку предстоит судьбоносное решение. Сейчас он верный слуга прусского короля, полководец без особо громких заслуг. Два слова – и он станет предателем сейчас и, возможно, крупной исторической фигурой в будущем. Отпадение Пруссии – во всяком случае, отпадение прусской армии, – как ничто другое, покажет миру, что империя Бонапарта – колосс на глиняных ногах. Дело было за Йорком. – Я согласен, – сказал он. Наконец-то. Теперь Хорнблауэр мог провалиться в свой сон, в свой кошмар, и пусть разговор дальше течет как угодно. Когда Клаузевиц повернул обратно, лошадь Хорнблауэра последовала за ним без всякого участия седока. Появился Браун – только лицо, ничего другого Хорнблауэр не различал. – Вы здоровы, сэр? – Конечно, – машинально ответил Хорнблауэр. Земля под ногами была мягкой, словно он ступал по перине или по слабо натянутому парусному холсту. Наверное, лучше лечь. И внезапно Хорнблауэр понял, что в музыке и впрямь есть что-то хорошее. Всю жизнь он считал ее досадной мешаниной звуков, но сегодня ему открылся ее смысл. Она была дивной, чарующей, та музыка, которую он слышал, – нескончаемые переливы, пленительные всплески мелодий. Он просто не мог не подпевать, он пел, пел, пел. А когда музыка завершилась последним громогласным аккордом, остался только его голос, хриплый, словно воронье карканье. Хорошо, что кто-то другой подхватил песню. Лодочник пел, налегая на весла: Ну-ка, ребята, все вместе, Мы к Хэмптон-корту гребем. Восхитительный тенор; ради него Хорнблауэр готов был простить лодочнику, что тот распевает за работой. Дружно на весла наляжем Ясным и солнечным днем. Барбара рядом с ним заливисто смеялась. Как чудесно сияет солнце, как красивы зеленые луга по берегам реки! Он мог только смеяться вместе с ней, смеяться, смеяться, смеяться. А вот и маленький Ричард – карабкается к нему на колени. Какого черта Браун так на него уставился? Глава двадцать четвертая (дополнительная из американского издания)[28] Звонили церковные колокола, а Хорнблауэр лежал и слушал. Обычно подобные звуки раздражали его немузыкальный слух, но сейчас ему было хорошо. Поначалу он даже не мог бы сказать определенно, что это колокола; он вообще ничего не мог бы сказать определенно. В мозгу всплывали другие звуки, вроде бы слышанные недавно: бесконечные раскаты пушек, стук подков, скрип тележных колес. Однако Хорнблауэру было так уютно и покойно, что он не пытался разобраться, где и когда это происходило. В мысленных картинах то появлялось, то исчезало лицо Брауна, другие незнакомые лица, а на самом горизонте памяти грозовыми тучами висело что-то очень мрачное и тягостное. Колокола звонили радостно, будто на всей земле царит мир. Мир! Об этом стоило подумать. Там, где идет война, колокола так не звонят. Он где-то на суше, далеко от полей сражений. А нечто приятно-прохладное рядом с подбородком – льняная простыня. Под головой – пуховая подушка в льняной наволочке. Хорнблауэр блаженно потянулся, постепенно осознавая, что лежит на перине. Взгляд наконец сфокусировался. Над ним высился золоченый резной балдахин, но зеленый полог был незадернут, так что Хорнблауэр видел всю комнату: массивные столы, бюро, диваны и стулья, все золоченое, резное, украшенное бронзой и черепаховым панцирем. На стене висела ало-золотая шпалера: всадники в треуголках трубят в рога, собаки преследуют оленя. Не иначе как он во дворце. Хорнблауэр мучительным усилием выудил из памяти последнее воспоминание – заснеженный серый холм, – однако даже не стал гадать, как оттуда сюда попал, а просто смежил веки и вновь погрузился в дрему. Проснулся он от негромкого шума. Подле кровати стоял Браун с подносом в руках и явно не знал, будить ли хозяина или тихонько выйти. Хорнблауэр тоже раздумывал, не притвориться ли спящим, когда внезапно понял, что страшно голоден и меньше всего на свете хочет упустить этот дымящийся поднос. Он попытался сесть. Браун, поставив поднос на столик, одной рукой крепко взял Хорнблауэра за плечи, а другой поднес к его губам ложку восхитительно пахнущего бульона. Хорнблауэр жадно всосал бульон с ложки и, когда Браун недостаточно быстро поднес ему вторую, потянулся к чашке. Браун поднял ее, и теплый живительный напиток потек в горло, согревая внутренности. Тут Хорнблауэр вспомнил, что должен казаться выше человеческих слабостей, и заговорил: – Как я понимаю, это дворец? – Собственный голос показался ему чужим и каким-то детским. – Да, сэр, – ответил Браун. – Дворец короля Пруссии. – Где? – В Кенигсберге, сэр. Эти сведения следовало переварить. Пленника не поселили бы в дворцовой опочивальне, значит прусский король вслед за своей армией перешел на другую сторону. – Замерз ли порт? – спросил Хорнблауэр, повинуясь первому инстинктивному порыву флотского офицера.