– Еще нет, сэр. Только шуга на воде. Разумеется, Кенигсберг замерзает много позже Риги, которая гораздо севернее и дальше вглубь Балтийского моря. Отсюда вытекал следующий вопрос. – Где эскадра? – Ушла в Англию по приказу капитана Буша, после того как врачи признали вас негодным к командованию из-за болезни. Но «Моллюск» только что прибыл с депешами. – Вот как?! Блаженная расслабленность улетучилась в один миг. Хорнблауэр хотел действовать немедленно. Он попытался сбросить одеяло и встать. – Полегче, сэр, полегче, – запротестовал Браун, вновь укрывая его одеялом. Почему-то Хорнблауэру показалось лучше не противиться и лечь обратно. Однако приказы отдавать он мог. – Мои приветствия капитану «Моллюска», и я желал бы видеть его как можно скорее. – Есть, сэр. И я приглашу к вам доктора, сэр. – Исполняй, что велено. – Есть, сэр. Однако, вместо того чтобы направиться к двери, Браун взял гребень и зеркало. Зеркало он вложил Хорнблауэру в руки, а сам начал расчесывать ему волосы. Хорнблауэр увидел свое отражение и вздрогнул. – Боже! – вырвалось у него. Из зеркала смотрело страшное, заросшее до бровей лицо. Дюймовой длины шерсть – по крайней мере, выглядело это именно шерстью – топорщилась дыбом. Он походил на бабуина. Однако любопытство взяло верх, и он вгляделся внимательнее. Среди каштановых волос проглядывали седые, что, на его взгляд, еще добавляло зрелищу непотребства, а довершала впечатление высокая залысина на лбу. Хорнблауэр и не подозревал, что может быть так безобразен. – Как долго это продолжалось? – спросил он. – Да почти четыре недели, сэр. – Немедленно позови мне цирюльника. До того, как придет мистер Фримен. – Есть, сэр. Мистер Фримен, цирюльник, доктор, сэр. Спорить было бесполезно. Первым явился доктор, судя по треуголке и шпаге – лейб-медик. Он поздоровался на ломаном французском, затем пальцами с черной грязью под ногтями задрал на Хорнблауэре ночную рубаху и приложил ухо к его груди. Хорнблауэр успел заметить свои выступающие ребра и впалый живот. Ноги у него были как щепки. Наконец доктор закончил осмотр и накрыл больного одеялом. – Что со мной было? – спросил Хорнблауэр. – Тиф, – ответил врач. Тиф. Тюремная лихорадка. Бич армии и флота. – Вы оправились, – продолжал врач. – Другие умерли. Тысячи. Десятки тысяч. От доктора Хорнблауэр немного узнал о судьбе Великой армии, отступавшей из-под Москвы через Польшу. О том, как ее косили болезни, голод и холод, так что из полумиллиона французов до Германии добрались лишь несколько тысяч. Все города Германии и Восточной Пруссии, где нет французского гарнизона, вышли из повиновения императору. – Тогда мои дела здесь закончены, – сказал Хорнблауэр. – Я должен вернуться в Англию. – Через два месяца можно будет об этом подумать, – ответил доктор. – Завтра, – отрезал Хорнблауэр. Цирюльник оказался и чище, и профессиональнее доктора. Он сперва подстриг бороду, затем ее сбрил. Ощущение бритвы, скользящей по коже, было на удивление приятно. Наконец цирюльник театральным жестом подал Хорнблауэру зеркало. Нынешнее лицо уж немного походило на прежнее – и все равно было другим. Впервые за двадцать лет загар совершенно исчез, из-за бледности и впалых щек скулы и подбородок выступали неестественно сильно. Полчаса назад он напоминал бабуина, теперь – скелет. Фримен вошел стремительной походкой, смуглый и коренастый, его длинные волосы были засалены и нечесаны. – Какие у вас приказы? – спросил Хорнблауэр, не дав Фримену осведомиться о своем здоровье. – Идти в любой английский порт, куда позволит ветер, сэр. Ждать депеш, сколько будет можно без риска вмерзнуть в лед, а потом – Лейт, Ярмут или Ширнесс. – У вас найдется место для выздоравливающего? – Конечно, сэр, но… Очевидно, Браун и доктор предупредили Фримена, какой просьбы ждать. – Вы возьмете меня с собой, – сказал Хорнблауэр. – Это мои личный приказ, которого вы не можете ослушаться. Вы его слышали? Приятно было вот так отдавать приказы, куда менее приятно было, когда Фримен ушел, откинуться на подушку и почувствовать невероятную слабость. Хорнблауэр по-прежнему был очень слаб, когда, двумя днями позже, его уложили на носилки, застланные медвежьей шкурой, и снесли по крутой лестнице во двор, а оттуда – на пристань. Мимо, скрипя, проехала тяжелогруженая телега, укрытая холстиной; сбоку из-под холстины свешивалась голая человеческая рука. Браун, руководивший погрузкой носилок, поспешил встать между Хорнблауэром и телегой, но опоздал. – Кладбищенская подвода, как я понимаю, – заметил Хорнблауэр. Несмотря на весь ужас увиденного, он хотел показать Брауну, что тот не так умен и ловок, как думает. – Да, сэр, – ответил Браун. – Они по-прежнему мрут тысячами. Фримен заранее поручил расширить ахтерлюк и убрать трап, так что Хорнблауэра вместе с носилками спустили туда талями, пропущенными через грот-топенант-блок. На пугающие секунды носилки повисли над пирсом, и вот уже Хорнблауэр в своей каюте. Он лежал, не вслушиваясь в официальные прощания. Дорога его вымотала, но, когда наверху отдали швартовы, сердце невольно сжалось от радостного предвкушения. Юго-западный ветер был почти, но не совсем встречный; лежа на койке, Хорнблауэр ощущал каждый поворот, пока «Моллюск», чередуя короткие и длинные галсы, лавировал к выходу в открытое море. Боновое заграждение, на котором Хорнблауэру однажды пришлось стоять – теперь казалось, что это было в другой жизни, – убрали, ведь Пруссия теперь союзница Англии. Еще до темноты «Моллюск» вышел из Фришского залива и двинулся по Балтийскому морю. Хотя по-прежнему дул зюйд-вест и два кошмарных дня пришлось лавировать у Мальмё, прежде чем удачный порыв ветра позволил им выйти в Зунд, Хорнблауэр не позволял себе тревожиться. Швеция теперь надежный союзник Англии, и подле ее берегов оставаться безопасно. Перед Скаггеном он с помощью Брауна поднялся на палубу. Укутанный медвежьей шкурой, Хорнблауэр сидел на стуле и тайно улыбался тому, как нервничает Фримен, ведя свое суденышко под зорким взглядом коммодора. За Скаггеном их ждал морозный штормовой норд с норвежских нагорий, и они под тремя рифами понеслись к Англии. Потом на полдня пришлось лечь в дрейф, но затем ветер ослабел и стал западнее. – Мы пойдем к Ширнессу, сэр, – доложил Фримен. – Очень хорошо, – ответил Хорнблауэр, и по его уже немного окрепшему телу впервые пробежал легкий трепет волнения. Из всех портов Англии, куда мог войти «Моллюск», Ширнесс ближе всего к Смолбриджу. К Смолбриджу, где ждет Барбара и где маленький Ричард лепит куличики в саду. Хорнблауэр не видел их восемь месяцев. Восемь месяцев не видел Англии. Когда он сидел под медвежьей шкурой, глядя на серый песок и пологие зеленые холмы Эссекса, ему казалось, что это сон. По логике сна удачный порыв ветра пронес их весь последний отрезок пути и позволил Фримену, обогнув Гаррисон-пойнт, подойти к докам, где дымки лениво вились над крышами Блу-тауна. По той же логике адмирал – сэр Дэннис Клу, вице-адмирал красного флага, – узнав о прибытии Хорнблауэра, лично явился его встретить и пригласил переночевать у себя в доме. Обед за длинным столом красного дерева был утомительным, а неотступное чувство, будто все происходит во сне, мешало сосредоточиться на словах адмирала, хотя они относились непосредственно к гостю. Клу деликатно восхвалял его подвиги в Балтийском море, рассказывал об отступлении Бонапарта и гадал, удастся ли союзникам к июлю вступить в Париж. – Этот Браун, которого вам навязали, оказался скверным субъектом, – заметил Клу. – Да, – ответил Хорнблауэр, не входя в подробности. – Вернись вы месяца на два пораньше, могли бы его застать. Кости рассыпались всего несколько недель назад. Хорнблауэр глянул вопросительно. – Его вздернули и оставили болтаться, – пояснил адмирал. – Месяца два висел. Если бы его получше вымазали смолой, продержался бы дольше. – Пока Хорнблауэр не вернул Швецию на нашу сторону, у нас был недостаток шведской смолы, – хохотнул кто-то из капитанов в дальнем конце стола. Мир жесток, напомнил себе Хорнблауэр десятитысячный раз в жизни. Он по-прежнему так думал сизым промозглым утром, несмотря на доброту адмирала, одолжившего ему собственный катер. Река, заполненная торговыми суденышками, выглядела унылой и серой, и, хотя на лице Брауна читалось плохо скрываемое волнение, Хорнблауэру оно не передалось. Все происходило так, будто каждое мгновение расписано и предопределено заранее. Был ярмарочный день, на улицах, которыми они шли к таверне «Корона», толпился народ. Пока Браун ходил нанимать почтовую коляску, Хорнблауэр сидел в кофейне и слушал оживленную болтовню фермеров. Потом копыта застучали по мостовой, и коляска, оставив позади город, покатила меж зимних полей к Смолбриджу. Сторож, открывший ворота, при виде Хорнблауэра ошалело разинул рот, но еще больше было изумление Уиггинза, когда тот в ответ на громкий стук Брауна распахнул парадную дверь. Дворецкий не смог выговорить ни слова и даже не сразу посторонился, чтобы пропустить хозяина в дом. Из большого зала неслось пение, стены были украшены остролистом, ярко горели свечи. Очевидно, Барбара принимала крестьянских детей, которые пришли исполнить рождественские гимны и получить угощение. – Весть бла-а-агая для всех для нас, – выводили дети. Стремительные шаги – и вот уже руки Барбары обвили его шею, а губы коснулись его губ. А вот и маленький Ричард, большеглазый, серьезный, немного оробевший при виде незнакомого отца. Хорнблауэр подхватил сына на руки, и тот продолжил серьезно изучать отца с близкого расстояния. – Весть благая для всех для нас, – сказала Барбара, держа его за локоть. Хорнблауэр и его величество Рассказ – Имейте в виду, сэр Горацио, – сказал доктор Манифолд, – что я нахожу этот способ лечения его величества крайне неразумным. – Вот как, доктор? – вежливо произнес Хорнблауэр. – На последнем консилиуме лейб-медиков я оказался в меньшинстве, но позволю себе заметить, сэр Горацио, что пусть числа и против меня – да и перевес, не забывайте, был самый незначительный, – так вот, пусть числа и против меня, на моей стороне все самые выдающиеся достижения мировой медицинской науки. – Естественно, – ответил капитан Хорнблауэр. – В количестве накопленных знаний и опыта мы многократно превосходили остальных, однако вопрос о здоровье его величества решили вульгарным счетом по головам. Попомните мои слова, сэр Горацио, это прямое голосование, без учета значимости в мире, если не положить ему предел, еще станет проклятием человечества. – Очень на то похоже, – ответил Хорнблауэр. У него был постыдный секрет: он втайне считал себя демократом и радикалом, но в тех высоких кругах, где он теперь вращался, скрыть это не составляло труда, поскольку каждый встречный считал его своим единомышленником-консерватором. – Морское путешествие для его величества! – воскликнул доктор Манифолд. – Дабы развеяться! И подышать свежим воздухом! Галиматья! Телесная слабость – вот что рекомендовано больным в столь скорбном состоянии ума. Кровопускания – по несколько унций два раза в неделю. Длительный курс слабительного в сочетании с ограниченным питанием. Темное замкнутое помещение. Все, что даст несчастному рассудку его величества возможность избавиться от дурных соков и начать заново, с tabula rasa, с чистого листа, сэр. – Вполне справедливо, доктор.