– Что вам нужно? – спросил он. – Прикажите своим людям не стрелять, – сказал Хорнблауэр. – Вы не получили новые приказы? Парадный мундир, уверенная манера, необычные обстоятельства – все сбивало молоденького офицерика с толку. – Новые приказы? – растерянно переспросил он. Хорнблауэр изобразил начальственный гнев: – Велите своим людям отойти от пушек, дабы не произошло прискорбного инцидента. – Но, мсье… Лейтенант указал на пристань, и Хорнблауэр позволил себе обернуться. От того, что он там увидел, сердце забилось радостью. «Несравненная» была у причала, следом подходила «Камилла», а главное – на пристани выстраивался большой прямоугольник красных мундиров. Одно подразделение во главе с офицером уже двигалось к батарее. – Немедленно отправьте гонца на другую батарею, – распорядился Хорнблауэр, – чтобы тамошний офицер не наделал глупостей. – Но, мсье… Хорнблауэр нетерпеливо топнул. Он слышал позади мерный шаг морских пехотинцев и за спиной сделал им знак двигаться дальше. – Равнение налево! – приказал субалтерн, козыряя французскому офицеру. Это приветствие вышибло из парусов француза последний ветер, так что новый протест замер у него на губах. Колонна морских пехотинцев обошла батарею слева по самому краю сухого рва. Хорнблауэр не отрываясь смотрел на французского лейтенанта, но чувствовал, что происходит в задней части батареи. Ворота были открыты, и морские пехотинцы так и вошли, колонной по четыре, с ружьями на плече. Теперь они оттаскивали артиллеристов от пушек, вырывали у них из рук дымящиеся пальники. Молодой офицер в отчаянии ломал руки. – Все хорошо, что хорошо кончается, мсье, – сказал Хорнблауэр. – Мог произойти крайне неприятный инцидент. Он позволил себе обернуться. Другое подразделение морских пехотинцев быстрым шагом двигалось ко второй батарее. Остальные пехотинцы и матросы направлялись к прочим стратегическим позициям, перечисленным в приказах. Браун, запыхавшись, взбежал по склону и остановился рядом с коммодором. Стук подков заставил его обернуться снова: верховой французский офицер галопом подскакал к ним и натянул поводья. – Что такое? – спросил он. – Что тут происходит? – Очевидно, мсье, до вас еще не дошли последние известия. Величайшие известия за последние двадцать лет. – Какие? – Бонапарт низложен. Да здравствует король! Это были волшебные слова, и они подействовали как заклятие. С 1772 года никто на просторах империи не отваживался произнести «Vive le Roi!». У верхового офицера отвисла челюсть. – Неправда! – выкрикнул он наконец. – Император правит! Офицер взялся за поводья, чтобы скакать прочь. – Останови его, Браун! – приказал Хорнблауэр. Браун шагнул вперед, могучими ручищами ухватил офицера за ногу и одним рывком выдернул его из седла. Хорнблауэр успел поймать уздечку, пока лошадь не убежала. Браун высвободил ноги офицера из стремян. – Мне потребуется ваша лошадь, мсье, – сказал Хорнблауэр. Он поставил ногу в стремя и неловко запрыгнул в седло. Взволнованная лошадь вздыбилась и чуть его не сбросила, но он усидел и даже смог ее развернуть, после чего пустил в бешеный галоп к другой батарее. Треуголка слетела, эполеты и шпага подпрыгивали, сам он изо всех сил старался усидеть в седле. Хорнблауэр пронесся мимо колонны морских пехотинцев, услышал приветственные крики и сумел удержать обезумевшую лошадь на краю рва. Тут в голову пришла новая мысль, и он рысью подъехал к воротам с задней стороны батареи. – Откройте! – крикнул Хорнблауэр. – Именем короля! Магическое заклинание подействовало. Загремел засов, верхняя половина деревянной двери отворилась, и в нее выглянули изумленные лица. За ними кто-то целился в Хорнблауэра из ружья – фанатичный бонапартист или просто кто-то, не поверивший ему на слово. – Отнимите у этого недоумка ружье! – приказал Хорнблауэр. От напряжения эти слова прозвучали так резко, что им немедленно подчинились. – А теперь откройте ворота! За спиной слышалась поступь морских пехотинцев. – Откройте ворота! – рявкнул он. Французы открыли; Хорнблауэр въехал на батарею. Двенадцать двадцатичетырехфунтовых пушек смотрели через амбразуру на гавань. Сзади располагалась печь для каления ядер. Если бы обе батареи открыли огонь, ни один корабль не продержался бы долго; более того, они простреливали не только залив, но и пристань и набережную. Батареи были вырублены в скале: парапеты в пять футов толщиной и восемь высотой, десятифутовый сухой ров – взять такие можно только регулярной осадой. Ошарашенные французские артиллеристы смотрели на Хорнблауэра и на британских морских пехотинцев, которые вслед за ним вступили на батарею. Подошел желторотый субалтерн: – Я не понял, мсье. Кто вы и почему сказали то, что сказали? Он не смел произнести запретное слово «король» и спрашивал обиняком, словно старая дева, задающая деликатный вопрос врачу. Хорнблауэр улыбнулся, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не торжествовать слишком явно. – Франция вступает в новую эпоху, – объявил он. С пристани донеслась музыка. Хорнблауэр спешился и, оставив лошадь, взбежал по каменным ступеням на парапет, субалтерн за ним. Отсюда, стоя под исполинскими лопастями семафора, они видели всю панораму порта: британские корабли – у причала, отряды морских пехотинцев и матросов – красные мундиры и белые рубахи, – занимающие позиции в разных местах, а на самой пристани – оркестр морской пехоты в красных мундирах с белыми ремнями крест-накрест, идущий к городу под гром барабанов и завывание блещущих медью труб. Отрадное зрелище. Это была идея Хорнблауэра, последний завершающий штрих: ничто так не убедит гарнизон в их мирных намерениях, как оркестр, преспокойно играющий бравурную музыку. Вся береговая оборона была полностью захвачена: Хорнблауэр выполнил свою часть плана. Что бы ни случилось с Лебреном, эскадре серьезная опасность не грозит. Если основной гарнизон города откажется перейти на сторону заговорщиков и даст британцам отпор, Хорнблауэр заклинит пушки на батареях, взорвет пороховые погреба и спокойно отверпует свои корабли обратно, прихватив столько пленных и добычи, сколько на них поместится. Неприятный момент был один: когда канонерка открыла огонь – пальба заразительна. Но туман и то, что прозвучал всего один выстрел, а потом все надолго стихло, заставило неопытных офицеров на батареях промедлить и дало Хорнблауэру возможность пустить в ход силу личного убеждения. В этой части план Лебрена сработал. Лебрен, покидая «Молнию», еще не решил в точности, куда пригласит всех старших офицеров – на военный совет или на званый ужин, – чтобы оставить батареи без командиров. Так или иначе, ему это удалось. Очевидно также, помогла выдумка Лебрена, будто этой ночью в гавань должен войти прорвавший блокаду корабль, и просьба не стрелять, пока точно не будет видно, что это за судно. Лебрен пообещал Хорнблауэру особенно напирать на то, что люгер и канонерки, атаковавшие «Молнию», когда та собиралась сдаться, как раз и дали британцам возможность ее отбить. – Я придумаю еще много чего в таком роде, – с ухмылкой произнес Лебрен. – Путаница в приказах – путаница в головах. Так или иначе ему удалось создать такую путаницу в головах и такую атмосферу неопределенности на батареях, что Хорнблауэр овладел ими без боя. Этот человек – прирожденный интриган, однако Хорнблауэр по-прежнему не знал, осуществилась ли другая часть плана. Мешкать было нельзя: история знает немало примеров, когда многообещающее начинание заканчивалось пшиком только из-за того, что кто-то не поднажал в нужный психологический момент. – Где моя лошадь? – спросил Хорнблауэр, так и оставив субалтерна в полном неведении, если не считать расплывчатой фразы про новую эпоху. Он спустился с парапета и увидел, что какой-то сообразительный морской пехотинец держит его лошадь под уздцы. Британцы комически пытались завязать дружбу с ошалелыми французскими рекрутами. Хорнблауэр забрался в седло и выехал на открытое место. Он хотел решительно вступить в город, но в то же время опасался вести десант узкими улицами без всяких гарантий, что их встретят как союзников. Подъехал Говард, тоже раздобывший себе лошадь; Хорнблауэр отметил, как прекрасно он держится в седле. – Будут приказы, сэр? За Говардом бежали Браун и два мичмана – последним, вероятно, была отведена роль связных. – Пока нет, – ответил Хорнблауэр, пряча тревогу. – Ваша шляпа, сэр, – произнес великолепный Браун, подобравший ее по пути с другой батареи. Показался верховой: он мчался во весь опор, размахивая белым платком. На руке у него была белая повязка. – Вы мсье… мсье… – проговорил он, останавливаясь перед Хорнблауэром, в котором по золотому позументу узнал старшего офицера. – Хорнблауэр. – Ни один француз не мог произнести его фамилию. – Я от барона Мома, сэр. Цитадель наша. Он собирается выйти на главную площадь. – Солдаты в казармах? – Они подчиняются нашим приказам. – А стража у главных ворот? – Не знаю, сэр. – Говард, берите резерв. Идите к воротам так быстро, как только можете. Этот человек поедет с вами и поможет объясниться со стражниками. Если те не захотят перейти на нашу сторону, пусть уходят куда хотят. Постарайтесь обойтись без кровопролития, но воротами надо овладеть. – Есть, сэр. Хорнблауэр перевел свои слова французу, затем повернулся к Брауну: – Иди со мной. Говард, если я понадоблюсь, то буду на главной площади. Процессия, выстроенная Говардом, получилась не слишком впечатляющая – человек сорок матросов и морских пехотинцев, – но оркестр наяривал во всю мочь. Хорнблауэр въехал в город триумфатором. Люди на улицах смотрели на него кто удивленно, кто растерянно, кто просто равнодушно, однако явного недовольства не чувствовалось. На ратушной площади было более шумно и оживленно. Хорнблауэр видел множество верховых. Выстроенные шеренгой жандармы придавали происходящему вид законности. Однако первым делом в глаза бросалось обилие белых эмблем: белые кокарды на жандармских шляпах, белые шарфы или повязки у верховых офицеров, белые флаги – по большей части, вероятно, простыни – почти во всех окнах. Впервые за двадцать лет над французской землей реяли белые знамена Бурбонов. Навстречу Хорнблауэру торопливо засеменил толстый господин, подпоясанный широким белым кушаком (что-то подсказывало: до сего дня он носил такой же кушак, только трехцветный). Очевидно, это и был барон Мома. – Наш друг! – воскликнул барон, раскрывая объятия. – Наш союзник! Хорнблауэр позволил французу обнять и расцеловать себя (гадая, как это нравится солдатам британской морской пехоты), затем приветствовал свиту мэра. Лебрен подошел первым, широко улыбаясь. – Великий миг, сударь, – произнес мэр. – О да, великий миг, господин барон. Мэр указал на флагшток, установленный перед ратушей. – Сейчас начнется церемония. Лебрен подал ему лист бумаги. Мома поднялся на ступени перед флагштоком, набрал в грудь воздуха и начал читать речь. Удивительно, что, даже совершая измену, французы не могли обойтись без бюрократической проформы. Речь была густо пересыпана архаизмами и в своем нудном многословии казалась бесконечной. Мэр перечислил преступления узурпатора Наполеона Бонапарта, отверг все его претензии на власть, клятвенно отрекся от повиновения тирану и объявил, что все французы признают единственным своим повелителем его христианнейшее величество Людовика XVIII, короля Франции и Наварры. При этих словах люди у флагштока потянули за трос, и на мачту взмыл белый штандарт Бурбонов. Пришло время британцам внести свой вклад в церемонию. Хорнблауэр повернулся к своему отряду.