– Трижды ура королю! – крикнул он и, сорвав треуголку, замахал ею над головой. – Гип-гип… – Ура! – подхватили морские пехотинцы. Едва ли один из десяти понимал, о каком короле речь, но это не имело значения. – Гип-гип… – Ура! – Гип-гип… – Ура! Хорнблауэр надел шляпу и отсалютовал знамени. Время не ждало – они бросили вызов Бонапарту, и теперь надо было готовиться к обороне. Глава одиннадцатая – Ваше превосходительство. – Лебрен проскользнул в кабинет, где сидел за письменным столом Хорнблауэр. – Депутация рыбаков просит ее принять. – Да? – В случае Лебрена Хорнблауэр предпочитал не давать ответов, которые можно расценить как обещание. – Я постарался выяснить, что им нужно, ваше превосходительство. Кто бы сомневался, что Лебрен постарается все выяснить. Что до понятного заблуждения, будто Хорнблауэру льстит «ваше превосходительство» в каждой второй фразе и такое раболепство делает его более покладистым, то Хорнблауэр сознательно поддерживал в нем эту иллюзию. – Да? – Речь об их судне, захваченном вчера в качестве приза. – Да? – У него был наш сертификат, что судно вышло из свободного порта Гавр, и тем не менее ваш британский капитан его захватил. – Вот как? Лебрен не знал, что у Хорнблауэра на столе лежит рапорт того самого капитана, где сказано, что рыбачье судно возвращалось из Орнфлера на другой стороне эстуария. В Орнфлере, который по-прежнему верен Бонапарту, а значит, по-прежнему в блокаде, за рыбу можно получить в три раза больше, чем в освобожденном Гавре. Таким образом, рыбаки торговали с неприятелем, а значит, призовой суд одобрит захват. – Мы желаем сохранять доброе отношение народа, ваше превосходительство, особенно той его части, которая связана с морем. Не могли бы вы заверить депутацию, что судно будет возвращено владельцам? Интересно, сколько рыбаки заплатили Лебрену, чтобы заручиться его содействием? Наверняка этот хитрец зарабатывает на взятках состояние, к которому стремится не меньше, чем к власти. – Впустите их, – сказал Хорнблауэр. Он порадовался, что в запасе есть несколько секунд, чтобы составить речь. Его французского не хватало для уклончивых фраз – необходимые слова и обороты ускользали из памяти в самый неподходящий момент. Вошла депутация – три седовласых нормандских рыбака, крайне респектабельные, в лучших воскресных нарядах. Они улыбались, насколько позволяла солидность – видимо, Лебрен заверил их, что просьба будет удовлетворена, – и совершенно опешили, когда Хорнблауэр заговорил о последствиях торговли с неприятелем. Он напомнил, что Гавр воюет с Бонапартом, воюет не на жизнь, а на смерть. Если Бонапарт возьмет Гавр, погибнут сотни людей. Всем памятно, как он поступил с Тулоном двадцать лет назад; тулонские зверства могут повториться в Гавре, усиленные тысячекратно. Чтобы свергнуть тирана, необходимо действовать сообща. Давайте думать об этом, а не о своей мошне. Хорнблауэр закончил обещанием не просто передать захваченное судно в британский призовой суд, но и в случае повторного нарушения блокады наказать команду по всей строгости законов военного времени, что в данном случае, безусловно, означает смерть. Лебрен выпроводил депутацию, и Хорнблауэр на мгновение задумался, как тот объяснит рыбакам свой провал. Но только на мгновение. Дел у губернатора Гавра было невпроворот; Хорнблауэр со вздохом взглянул на кипу бумаг. Сакстон, инженер, только что присланный из Англии, хочет выстроить люнет, или равелин, или как там это называется на их ужасном саперном арго, – для дополнительной защиты Руанских ворот. Дело хорошее, но на работы надо мобилизовать местных жителей. Из Уайтхолла прислали кучу депеш, по большей части донесения шпионов касательно сил и перемещений Бонапарта; Хорнблауэр просмотрел их все, но некоторые требовалось перечитать внимательнее. Надо придумать, как разгрузить корабли с провиантом, присланные Уайтхоллом. Гавру и впрямь необходим запас продовольствия на случай осады, однако теперь у Хорнблауэра еще одна забота: где разместить тысячу бочек солонины? Надо решить вопрос с полицейским патрулированием улиц. Два или три видных бонапартиста были убиты (Хорнблауэр догадывался, что речь шла о сведении личных счетов, и даже подозревал за одним из убийств руку Лебрена); были и покушения со стороны тайных мстителей, пока неудачные. Хорнблауэр не мог позволить, чтобы город раскололся на два враждующих лагеря. Шел трибунал по делу тех бунтовщиков, которых он не амнистировал; не оставалось сомнений, что всех их приговорят к смерти, и об этом тоже следовало подумать. Став губернатором Гавра, он сохранил командование эскадрой, и все сопутствующие заботы тоже лежали на нем. В частности, предстоит решить… Хорнблауэр уже расхаживал из угла в угол. Просторный кабинет в ратуше подходил для прогулок лучше любых шканцев. За две недели удалось привыкнуть к отсутствию свежего воздуха и морских просторов; коммодор ходил, уперев подбородок в грудь и сцепив руки за спиной. Вот цена победы: он – узник кабинета, прикованный к письменному столу, отбывает срок среди чиновников и бесчисленных просителей, словно задерганный коммерсант из Сити, а не флотский офицер, только как флотскому офицеру ему приходится каждый день писать длинные рапорты в Уайтхолл. Конечно, большая честь стать губернатором Гавра и возглавить атаку на Бонапарта, но как же это утомительно! Ну вот, еще один посетитель – пожилой офицер в темно-зеленом мундире – размахивает какой-то бумагой. Как же его фамилия? Ах да, Хау, капитан 60-го егерского полка. Никто уже не знал, кто он по национальности, возможно, не знал этого даже сам Хау. 60-й егерский, с тех пор как утратил звание «королевского американского», стал свалкой для иностранцев на британской службе. Видимо, до французской революции Хау был придворным в каком-то из бесчисленных маленьких государств по французскую сторону Рейна. Его повелитель уже двадцать лет как в изгнании, а сам он эти двадцать лет исполняет различные поручения британского правительства. – Пакет из министерства иностранных дел, сэр, – сказал Хау. – Одна из депеш помечена «срочная». Хорнблауэр отвлекся от вопроса, кого назначить новым мировым судьей (взамен старого, сбежавшего на бонапартистскую территорию), и взял бумаги. Закончив читать, он поднял глаза на Хау: – К нам отправляют принца. – Которого, сэр? – оживился Хау. – Герцога Ангулемского[48]. – Второй на очереди к престолу, – педантично отметил Хау. – Старший сын графа д’Артуа, брата Людовика. По матери происходит из Савойского дома. Женат на Марии Терезе, узнице Тампля[49], дочери короля-мученика Людовика Шестнадцатого. Хороший выбор. Ему должно быть сейчас лет сорок. Хорнблауэр рассеянно подумал: зачем им принц? Иногда полезно иметь знаковую фигуру, но весь прежний горький опыт подсказывал: от герцога Ангулемского будет много дополнительных ненужных хлопот. – При попутном ветре он будет здесь завтра, – продолжал Хау. – Ветер попутный, – сказал Хорнблауэр, глянув через окно на флагшток, где бок о бок трепетали знамена Британии и Бурбонов. – Его следует принять со всей торжественностью. – Хау, сам того не замечая, по очевидной ассоциации перешел на французский. – Бурбонский принц вступает на французскую землю впервые за двадцать лет. Встреча на набережной – должны присутствовать все представители власти. Королевский салют. Шествие к церкви, там молебен с пением «Te Deum», затем большой банкет в ратуше. – Это все ваше дело, – сказал Хорнблауэр. Зимние холода и не думали отступать. На гаврской набережной, где Хорнблауэр стоял в ожидании, когда фрегат с герцогом на борту отверпуют к причалу, дул пронизывающий норд-ост, от которого не спасал даже теплый плащ. Жалко было смотреть на матросов и солдат, выстроенных в шеренгу, на других матросов, которые расположились на реях военных кораблей в заливе. Сам он вышел из ратуши в последнюю минуту – когда посыльный известил, что герцог вот-вот сойдет на берег, – а городские чиновники мерзли тут уже долго. Хорнблауэру казалось, что он слышит, как стучат в унисон их зубы. Он с профессиональным интересом следил, как верпуют фрегат; до набережной доносились щелканье брашпиля и крики офицеров. Корабль медленно подполз к пристани. На шкафут выбежали фалрепные и боцманматы, за ними показались офицеры в парадных мундирах. Выстроился караул морских пехотинцев. С корабля на берег перекинули сходни, и вышел сам герцог – высокий, прямой как палка, в гусарском мундире с голубой лентой через плечо. Боцманские дудки протяжно взвыли, морские пехотинцы взяли на караул, офицеры отдали честь. – Выступите навстречу его высочеству, сэр, – подсказал Хау. На сходнях, по которым шел герцог, была магическая срединная черта; миновав ее, он шагнул с британского корабля на землю Франции. Французский флаг на мачте пополз вниз. Дудки последний раз экстатически взвыли и умолкли. Оркестры заиграли туш, солдаты и моряки отсалютовали оружием по армейским и флотским уставам двух наций. Хорнблауэр механически проделал несколько шагов, прижал шляпу к груди и отвесил поклон, который сегодня утром мучительно разучивал под руководством Хау. – Сэр Орацио, – благосклонно произнес герцог – за долгие годы в изгнании он так и не научился выговаривать трудную для француза букву «г», – затем огляделся. – Франция, прекрасная Франция. Ничего безобразнее гаврской набережной при северо-восточном ветре Хорнблауэр вообразить не мог, но, быть может, герцог смотрел на нее другими глазами, да и вообще эти слова предназначались для вечности. Возможно, их заранее придумали для него сановники, которые теперь спускались по сходням вслед за его высочеством. Одного из них герцог представил как мсье (Хорнблауэр не разобрал имени)… камергера, а тот, в свою очередь, представил шталмейстера и военного секретаря. Уголком глаза Хорнблауэр видел, что городские чиновники, которые при появлении герцога склонились в низком поклоне, теперь выпрямились, но по-прежнему держат шляпы у живота. – Прошу вас, господа, покройте головы, – сказал герцог. Чиновники с благодарностью спрятали седые головы и лысые макушки от зимнего ветра. У герцога, судя по всему, тоже зуб на зуб не попадал. Хорнблауэр мельком глянул на Хау и Лебрена, которые с невозмутимой вежливостью протискивались к нему и герцогу, и внезапно решил сократить церемонию до минимума, выбросив всю сложную программу, подготовленную Лебреном и Хау. Что проку от бурбонского принца, если позволить ему умереть от воспаления легких. Разумеется, надо представить барона Мома (имя барона войдет в историю) и Буша как старшего флотского офицера – по одному человеку от каждой союзной нации. Буш искренне восхищается знатью и обожает особ королевской крови. В списке его выдающихся знакомцев, возглавляемом царем всея Руси, герцог займет почетное место. Хорнблауэр знаком велел подвести коней; шталмейстер подскочил, чтобы подержать стремя, и герцог – прирожденный наездник, как все в их семействе, – легко запрыгнул в седло. Хорнблауэр взобрался на смирную лошадку, которую выбрал для себя. Остальные последовали их примеру; было заметно, как чиновникам мешают непривычные шпаги. До церкви Божьей Матери было не больше четверти мили, и Лебрен расстарался, чтобы каждый ярд дороги провозглашал верность Бурбонам: из каждого окна свешивалось белое знамя, перед западным входом в церковь стояла триумфальная арка в бурбонских лилиях. Однако приветственные крики замерзших горожан звучали довольно жидко, да и сама кавалькада – нахохлившиеся от ветра всадники – не выглядела особенно впечатляюще. Церковь приняла их под свой теплый кров, как истинное прибежище от всех житейских бурь и треволнений, – Хорнблауэр поймал себя на этой неуместной метафоре и тут же вновь ушел мыслями в дела. Он сел за герцогом, так что краем глаза мог видеть Лебрена, который выбрал свою позицию из соображений стратегических: глядя на него, Хорнблауэр знал, когда вставать, когда опускаться на колени. Он впервые был в католической церкви, присутствовал при католическом обряде и немного жалел, что из-за множества мыслей не может изучить все так внимательно, как хотел бы. Облачения, древний церемониал – все это могло бы его впечатлить, но вместо этого он думал, как Лебрен надавил на священников, чтобы те отслужили молебен, способный навлечь на них гнев Бонапарта, и намерен ли этот отпрыск Бурбонов играть активную роль в кампании, и насколько серьезно следует относиться к донесениям о том, что имперские войска готовятся к наступлению на Гавр. Запах ладана, тепло, бессвязные мысли – все это навевало дремоту. Хорнблауэр уже начал клевать носом, когда увидел, что Лебрен встает, и последовал его примеру. Процессия вышла из церкви. От Нотр-Дам проехали по Рю-де-Пари и сделали полный круг по главной площади, прежде чем спешиться перед ратушей. В криках толпы не чувствовалось энтузиазма, а герцог приподнимал шляпу и махал в ответ на приветствия деревянным жестом. Его королевское высочество в полной мере владел обязательным для августейших особ умением стоически терпеть на публике любые телесные неудобства, но, судя по всему, умение это сделало его сдержанным и молчаливым. Хорнблауэр гадал, способен ли он воодушевить народ, ведь скоро французам предстоит убивать французов под номинальным предводительством герцога – как только Хорнблауэр решит, что на роялистов можно положиться в бою. В большом зале ратуши было смертельно холодно, несмотря на ярко пылающие камины. Герцог поочередно приветствовал местных чиновников с супругами, которых подводили к нему пара за парой. Деревянная улыбка, учтивые бездушные фразы, точно отмеренная мера благосклонности от едва заметного кивка до легкого поклона – все указывало, как хорошо он вымуштрован. А сзади и по бокам от него толпились советчики: привезенные из Англии эмигранты, Мома и Лебрен – представители послереволюционной Франции, Хау на страже британских интересов. Неудивительно, что при таком количестве людей, дергающих за ниточки, герцог выглядит марионеткой. Хорнблауэр видел красные носы и, над перчатками, красные локти женщин, мерзнущих в сильно декольтированных бальных платьях, дурно сшитых в последний день, когда они – жены торговцев и мелких чиновников – узнали, что приглашены на банкет. Некоторые толстухи задыхались в тугих корсетах, дамы постройнее силились изобразить томную незатянутую грацию, модную десять лет назад. Все они трепетали, предвкушая знакомство с особой королевской крови. Их мужья отчасти заразились общим волнением и оживленно переходили от группки к группке, но Хорнблауэр знал, что каждого грызет тревога: если империя Бонапарта устоит, они вскоре лишатся своих жалких состояний и надежд на покойную обеспеченную старость, окончат жизнь на гильотине или окажутся нищими изгнанниками. Герцог здесь в том числе и для того, чтобы этим людям пришлось открыто засвидетельствовать верность Бурбонам; наверняка многие явились на банкет лишь по настоятельному совету Лебрена, хотя предпочли бы отсиживаться по домам. Сомнения и душевные муки тщательно скрывались – в будущих исторических книгах напишут, что герцога Ангулемского приняли с ликованием. Вероятно, встреча Молодого Претендента[50] в Шотландии сопровождалась такими же тайными чувствами, что бы ни гласила позднейшая легенда. С другой стороны, банкет в Холируде не украшали красные мундиры морских пехотинцев и сине-золотые – офицеров королевского флота. Кто-то тронул его за рукав; Хорнблауэр медленно повернулся и увидел парадно одетого Брауна. – Меня прислал полковник Доббс, сэр. Браун говорил тихо, не глядя на капитана и почти не двигая губами: он старался не привлекать внимания и не хотел, чтобы его подслушали. – Да? – спросил Хорнблауэр. – Пришла депеша, сэр, и полковник Доббс говорит, вам стоит на нее взглянуть, сэр. – Я сейчас приду. – Есть, сэр. Браун выскользнул из залы; при своем росте и дюжем сложении он умел, когда надо, двигаться совершенно незаметно. Хорнблауэр выждал, чтобы не выходить слишком явно после него, затем направился к двери, прошел мимо часовых и, прыгая через две ступени, взбежал по лестнице. В кабинете его ждал полковник морской пехоты. – Они наконец выступили. – Доббс протянул Хорнблауэру записку. Это была полоска бумаги, очень узкая, но тем не менее согнутая и по ширине, и по длине. Хорнблауэр удивленно взглянул на Доббса. – Она была спрятана в пуговице гонца, сэр, – объяснил тот. – От агента в Париже. Хорнблауэр знал, что многие высокопоставленные приближенные Бонапарта продают военные и политические секреты своего господина с целью обогащения или ради будущих выгод. Возможно, это письмо от кого-нибудь из них. – Гонец выехал из Парижа вчера, – продолжал Доббс. – Добрался на почтовых до Орнфлера, ночью переправился через реку.