Хорнблауэр задохнулся от такого чудовищного обвинения. – Сударь! Ваше королевское высочество! Он не нашел бы слов даже на английском и уж тем более был не в силах ответить по-французски. Его взбесила не столько оскорбительность герцогского предположения, сколько типично бурбонская узколобость. – Я не считаю возможным исполнить вашу просьбу, – сказал его высочество, берясь за звонок. Хорнблауэр вышел из аудиенц-зала. Щеки у него горели; он прошел мимо придворных и часовых, ничего не видя от ярости. Ему редко случалось так гневаться: склонность смотреть на вопрос с обеих сторон делала его покладистым и отходчивым – слабым, как Хорнблауэр называл это в минуты острого презрения к себе. Он влетел в кабинет, бросился в кресло, через секунду вскочил, прошелся по комнате и опять сел. Доббс и Говард с изумлением глянули на свирепое лицо коммодора и тут же уткнулись в бумаги. Хорнблауэр рывком ослабил галстук, рванул жилет, так что чуть не отлетели пуговицы, и почувствовал, что пар постепенно выходит. Мысли по-прежнему неслись водоворотом, но над их бурлением, словно луч солнца над штормовым морем, проглянула усмешка над собственной яростью. Она ничуть не смягчила его решимости, просто теперь он видел в происходящем забавную сторону. Решение пришло почти мгновенно. – Пошлите за французами из свиты герцога, – распорядился он. – Шталмейстером, камергером, альмонарием. Полковник Доббс, пожалуйста, будьте готовы писать под мою диктовку. Озадаченные советники-эмигранты вошли в кабинет с некоторой опаской. Хорнблауэр сидел, вернее, полулежал в кресле. – Добрый день, господа, – бодро начал он. – Сейчас я буду диктовать письмо премьер-министру, а вас пригласил, чтобы вы послушали. Надеюсь, вам хватит знания английского, чтобы уловить суть. Готовы, полковник? Досточтимому лорду Ливерпулю Милорд, я вынужден отправить в Англию Его Королевское Высочество герцога Ангулемского. – Сударь! – вмешался шталмейстер, но Хорнблауэр нетерпеливо сделал ему знак молчать. – Будьте добры, полковник, продолжайте. С сожалением извещаю Вашу милость, что Его Королевское Высочество не выказал готовности к сотрудничеству, которого Британия вправе ожидать от своих союзников. Шталмейстер, камергер и альмонарий вскочили. У Говарда брови поползли на лоб. Доббс склонился над письмом, так что лица видно не было, но шея у него побагровела и стала одного цвета с мундиром. – Продолжайте, полковник, будьте любезны. За несколько дней, в течение которых я имел честь находиться рядом с Его Королевским Высочеством, Его Королевское Высочество не проявил такта и административных способностей, необходимых на столь высоком посту. – Сударь! – воскликнул альмонарий. – Вы не можете отправить это письмо! Он заговорил сперва на французском, потом на английском. Шталмейстер и камергер поддержали его на двух языках. – Не могу? – переспросил Хорнблауэр. – И вы не можете отослать его королевское высочество в Англию. Не можете! Не можете! – Не могу? – повторил Хорнблауэр, откидываясь в кресле. Три француза молчали. Хорнблауэр напомнил им, кому по-настоящему принадлежит власть в Гавре. Она принадлежит человеку, в чьем распоряжении единственная дисциплинированная и надежная армия и без чьего дозволения ни один корабль не войдет в порт и не выйдет из порта. Человеку, которому довольно одного слова, чтобы отдать город на милость Бонапарта. – Вы же не хотите сказать, что его королевское высочество физически воспротивится моему приказу доставить его на корабль? – с деланой озабоченностью проговорил Хорнблауэр. – Вы когда-нибудь видели, господа, пойманного дезертира? Человек, которого волокут с заломленными назад руками, выглядит прежалко. И мне говорили, это довольно болезненно. – Но ваше письмо, – начал шталмейстер, – дискредитирует его королевское высочество в глазах всего мира и нанесет тяжелый удар семейству Бурбонов. Престолонаследие может оказаться под угрозой! – Я знал об этом, когда пригласил вас присутствовать при диктовке. – Вы не отправите письмо, – произнес шталмейстер, на миг усомнившись в силе его воли. – Уверяю вас, господа, что отправлю всенепременно. Мгновение они смотрели друг другу в глаза, и сомнения шталмейстера отпали. Он понял, что Хорнблауэр и впрямь намерен исполнить сказанное. Шталмейстер откашлялся и, косясь на коллег – одобрят ли, – сделал новый заход: – Возможно, сударь, произошло какое-то недоразумение. Если его королевское высочество отказал вашему превосходительству в какой-либо просьбе, вероятно, его королевское высочество просто не знал, какое значение ваше превосходительство придает данному вопросу. Если ваше превосходительство позволит нам ходатайствовать перед его королевским высочеством… Хорнблауэр глядел на Говарда, и умница Говард не подкачал. – Да, сэр, – сказал он. – Я уверен, его королевское высочество поймет. Доббс поднял взгляд от письма и поддакнул. Всем пятерым потребовалось несколько минут, чтобы убедить Хорнблауэра не отправлять письмо сразу, – лишь с крайней неохотой тот сдался на уговоры своих офицеров и приближенных герцога. Как только французы вышли, Хорнблауэр откинулся в кресле – теперь уже без всякого притворства. Он был весь наэлектризован и от пережитого напряжения, и от своей дипломатической победы. – Его королевское высочество образумится, – сказал Доббс. – Ничуть не сомневаюсь, – рассудительно произнес Говард. Хорнблауэр подумал о двадцати моряках в трюме «Несравненной», закованных в кандалы, ждущих завтрашней казни. – И еще, сэр, – сказал Говард. – Я могу отправить к французам парламентеров – верхового офицера под белым флагом и трубача. Они бы передали генералу Кио ваше письмо касательно известий о капитане Буше. Если Кио что-нибудь знает, я уверен, он вам сообщит. Буш! В волнении последнего часа Хорнблауэр совершенно о нем забыл. Приятное волнение ушло, как вода в песок, и над Хорнблауэром вновь сомкнулось отчаяние. Говард и Доббс заметили эту перемену и – наверное, лучшее свидетельство любви, которую он сумел внушить им за такое короткое время, – предпочли бы коммодорский гнев зрелищу его бессильного горя. Глава четырнадцатая Это произошло в тот день, когда вернулись парламентеры, – Хорнблауэр потому и запомнил его на всю жизнь. Любезное письмо Кио не оставляло надежд; изложенные им мрачные подробности были вполне красноречивы. Французы собрали и похоронили ошметки человеческих тел, однако ничего пригодного для опознания не нашли. Буш погиб, разорван на куски взрывом. Хорнблауэр досадовал на себя, что думает о таких частностях, и все равно горевал, что останки Буша разметало по берегу, что у него не будет даже могилы. Если бы Буш мог сам выбирать смерть, он, наверное, предпочел бы погибнуть в море, в разгар сражения, чтобы его похоронили в гамаке, с ядрами в ногах и в голове, накрытого британским флагом, чтобы плачущие матросы сбросили тело в волны с палубы корабля, лежащего в дрейфе под обстененными марселями. Какая горькая ирония, что он отдал жизнь в мелкой стычке на берегу реки, превратился в неопознаваемые клочья мяса… Однако не все ли равно, как он погиб? Мгновенная смерть – разве это не везенье? И еще обиднее, что Буш встретил ее сейчас, пережив двадцать лет жестокой войны на море, – сейчас, когда войска коалиции подходят к Парижу, Франция слабеет день ото дня, а правительства-союзники обсуждают условия мира. Уцелей Буш в последней вылазке, его бы ждала долгая покойная жизнь на капитанскую пенсию, в окружении любящих сестер. Буш бы радовался – хотя бы потому, что знал: всем разумным людям по душе покой и достаток. От этой мысли Хорнблауэру сделалось еще горше. Он не думал, что может скорбеть о ком-нибудь так, как скорбел о Буше. Доббс еще расспрашивал парламентера о том, что тот видел в лагере Кио, когда в кабинет вбежал Говард: – Военный шлюп «Газель» только что вошел в порт, сэр. Он под бурбонским флагом и передал такой сигнал: «У нас на борту герцогиня Ангулемская». – Герцогиня? – спросил Хорнблауэр, с трудом выкарабкиваясь из летаргии. – Скажите герцогу. Известите Хау, пусть он распорядится насчет салюта. Браун! Браун! Мой парадный мундир и шпагу. В сыром воздухе уже чувствовалось приближение весны. «Газель» подходила к пристани, над портом гремел салют, как при встрече его королевского высочества. Герцог и свита стояли в почти военном строю; на палубе несколько женщин в плащах ждали, пока установят сходни. Бурбонский этикет, очевидно, не позволял выказывать волнение; мужчины на пристани и женщины на палубе не подавали виду, что радуются встрече. За исключением одной: она стояла у бизань-мачты и махала платком. Приятно было видеть, что хоть кому-то требования этикета не указ; Хорнблауэр решил, что это белошвейка или горничная, заметившая среди морских пехотинцев на берегу своего сердечного дружка. Герцогиня в сопровождении дам сошла с корабля; герцог сделал предписанное число шагов ей навстречу. Она присела в предписанном реверансе, он поднял ее с предписанной учтивостью, и они предписанным движением соприкоснулись щеками, изображая поцелуй. Теперь Хорнблауэр выступил вперед, чтобы его представили герцогине, и поцеловал ее руку в перчатке. – Сэр Орацио! Сэр Орацио! Хорнблауэр распрямился после поклона. На него смотрели голубые бурбонские глаза. Герцогиня – очень красивая дама, лет примерно тридцати, – явно что-то хотела ему сказать. Что-то такое, чего не дозволял этикет. Наконец она повернула голову, взглядом указывая на кого-то у себя за спиной. Там, чуть в стороне от фрейлин, стояла женщина – Хорнблауэр в первый миг ее не узнал. Это была Барбара! Она с улыбкой шагнула вперед. Хорнблауэр ринулся к ней, на ходу вспомнив, что нельзя поворачиваться спиной к особам королевской крови, и тут же решив, что к чертям условности. Через мгновение он уже целовал ее ледяные от морского воздуха губы. В голове вихрем неслись мысли. Хорнблауэр всегда осуждал адмиралов и капитанов, которые брали с собой жен, но то, что Барбара решила приехать, вполне разумно: теперь, когда здесь герцогиня, присутствие губернаторской супруги тоже крайне желательно. Все это он успел подумать в один миг – до того, как нахлынули более человеческие чувства. За спиной предупреждающе кашлянул Хау, и Хорнблауэр торопливо отступил от жены. Экипажи ждали у пристани. – Вы поедете с их высочествами, сэр, – хрипло прошептал Хау. Реквизированные в Гавре экипажи не блистали красотой и удобством, но доехать до ратуши вполне годились. Герцог и герцогиня уже сидели; Хорнблауэр помог Барбаре влезть в карету, потом сел рядом с нею, спиной к лошадям. Под стук подков и скрип колес экипажи покатили по Рю-де-Пари. – Скажите, сэр Орацио, разве не приятная неожиданность? – спросила герцогиня. – Ваше королевское высочество чересчур добры, – ответил Хорнблауэр. Герцогиня подалась вперед и положила руку Барбаре на колено: – У вас удивительно красивая и умная жена, сэр Орацио. Герцог рядом с ней выпрямился и недовольно прочистил горло: для дочери короля и будущей королевы Франции она вела себя чересчур приветливо. – Надеюсь, путешествие прошло благополучно? – обратился его высочество к жене. Озорное любопытство заставило Хорнблауэра подумать: случается ли ему хоть когда-нибудь говорить с нею не так чопорно? – Мы постараемся как можно скорее предать его забвению, – со смехом ответила герцогиня. Она была мила, непосредственна, и новое приключение ей явно нравилось. Хорнблауэр разглядывал ее с интересом. Детство герцогини прошло при самом блистательном дворе Европы, отрочество – в заточении у революционеров. Ее отец и мать, король и королева, умерли на гильотине, брат скончался в тюрьме. В семнадцать лет ее обменяли на нескольких пленных генералов и вскоре выдали замуж за двоюродного брата – наследника нищего, но высокомерного претендента. В следующие годы она вместе с ним мыкалась по Европе, пока не осела в Великобритании. Пережитое сделало ее человечной – или сухая чопорность марионеточного двора не сумела убить в ней человеческое? Она – единственный уцелевший ребенок Марии Антуанетты, прославленной очарованием, живостью и неосмотрительностью, – возможно, этим многое объясняется. Экипаж остановился перед ратушей, пассажиры вылезли; очень неудобно подавать дамам руку, держа под мышкой флотскую треуголку. Сегодня же должен был состояться банкет, однако его назначили на более позднее время, чтобы герцогиня успела получить свои сундуки (которые пока находились в трюме «Газели») и переодеться. Тем временем они с Барбарой уже входили в штабное крыло. Часовые и ординарцы вытянулись во фрунт. Доббс и Говард вытаращили глаза, увидев, что губернатор пропускает в кабинет даму. Оба торопливо вскочили, Хорнблауэр их представил. Они поклонились и шаркнули ногой; разумеется, им не раз доводилось слышать о леди Барбаре Хорнблауэр, сестре герцога Веллингтона. Хорнблауэр машинально глянул на стол и увидел письмо Кио там, где оставил, уходя: каллиграфический почерк, вычурная подпись с росчерками и завитушками. Оно вновь напомнило, что Буша нет. Эта скорбь была реальной, живой, настоящей; приезд Барбары, такой неожиданный, еще не успел стать для него реальностью. Мозг, не желая осмыслять центральный факт, что Барбара здесь, цеплялся за побочные несущественные детали; мозг требовал порядка в мелочах и не позволял Хорнблауэру отдаться простому семейному счастью, а предпочел углубиться в бытовую сторону жизни флотского офицера, который сошелся в смертельной схватке с Бонапартом, но должен в то же время заботиться о жене. При всей многогранности Хорнблауэра главной его приводной пружиной был воинский долг. Более двадцати лет, всю взрослую жизнь, он жертвовал собой ради службы, так что теперь эта жертва стала привычной и на судьбу он не роптал. За последние несколько месяцев он настолько ушел в борьбу с Бонапартом, что любые помехи его только раздражали. – Сюда, дорогая, – произнес Хорнблауэр чуть хрипловато – он намеревался прочистить горло, но вовремя себя одернул. Несколько лет назад Барбара легонько поддразнила его за привычку прочищать горло от смущения или неуверенности, так что сделать это сейчас значило уронить себя и перед Барбарой, и перед собой. Они прошли через маленькую прихожую. Хорнблауэр открыл дверь в спальню, посторонился, пропуская жену, затем вошел следом и закрыл дверь. Барбара стояла посередине, прислонившись спиной к изножью большой кровати, и, чуть приподняв бровь, улыбалась половиной рта. Она начала было расстегивать плащ, но тут же уронила руку, не зная, плакать или смеяться над своим непредсказуемым мужем; однако она была Уэлсли, и гордость не дозволяла ей плакать. Хорнблауэр шагнул к ней на секунду позже, чем следовало, – Барбара уже успела полностью овладеть собой. – Дорогая, – сказал он, беря ее холодные руки. Барбара весело улыбнулась, но ее улыбка могла быть чуточку теплее. – Ты рад меня видеть? – спросила она шутливо, без видимого оттенка тревоги.