– Конечно. Конечно, дорогая. – Хорнблауэр перебарывал инстинктивное желание замкнуться в себе, пробуждавшееся, когда он шестым чувством угадывал опасность. – Я все еще не могу поверить, что ты здесь, дорогая. Последняя фраза была сказана от всего сердца, и ему стало немного легче. Он обнял Барбару, они поцеловались. Слезы бежали по ее щекам. – Каслри[53] перед самым своим отбытием в коалиционный штаб решил отправить герцогиню в Гавр, и тогда я спросила, можно ли мне с нею. – Я очень этому рад, – сказал Хорнблауэр. – Каслри называет ее единственным мужчиной в семье Бурбонов. – Ничуть не удивлюсь, если это и впрямь так. Они постепенно оттаивали; два гордых человека заново учились идти на жертвы, признавая взаимную нужду друг в друге. Они снова поцеловались, и Хорнблауэр почувствовал, как она отзывается на его ласку. Тут в дверь постучали, и они поспешно отступили на шаг. Вошел Браун с несколькими матросами, тащившими вещи. Геба, негритянка Барбары, остановилась на пороге, не входя в комнату. Барбара подошла к зеркалу и принялась снимать шляпу и плащ. – Маленький Ричард весел и здоров, – сказала она тоном обычного разговора. – Он безостановочно говорит и по-прежнему копает. Его уголок сада выглядит так, будто там поработала команда барсуков. Вон в том сундуке у меня его рисунки, которые я для тебя сберегла, – хотя нельзя сказать, что он обнаруживает заметное художественное дарование. – Я бы, скорее, удивился противоположному. – Полегче с этим саквояжем, – сказал Браун одному из матросов. – Чай не бочку с солониной бросаешь. Куда поставить сундук ее милости, сэр? – Поставь вон к той стене, Браун, – ответила леди Барбара. – Геба, вот ключи. Невероятно было сидеть вот так, глядя на Барбару в зеркале, наблюдая, как Геба распаковывает вещи, – здесь, в городе, куда он назначен военным губернатором. Мужской консерватизм мешал просто принять все как есть. За двадцать лет службы он сделался несколько узколобым, привык к мысли, что всему свое время и место. Геба тихонько взвизгнула и тут же умолкла. Хорнблауэр, обернувшись, поймал быстрый обмен взглядами между Брауном и матросом, – судя по всему, тот, не смущаясь присутствием коммодора, легонько ущипнул Гебу. С матросом Браун разберется – негоже военному губернатору Гавра вмешиваться в такие пустяки. А не успел Браун с матросами уйти, как в дверь вновь постучали: явился шталмейстер сообщить, что по велению его королевского высочества на обеде следует быть при полном параде и напудренным. Хорнблауэр в ярости топнул ногой: он пудрил волосы всего дважды или трижды в жизни и каждый раз чувствовал себя преглупо. Следом пришел Хау, озабоченный теми же вопросами, что и Хорнблауэр, но с несколько иной стороны. На основании чего выписывать довольствие леди Барбаре и ее горничной? Где последняя будет квартироваться? Хорнблауэр выгнал его с приказом самому почитать регламенты и найти формулировки. Барбара, спокойно поправляя перед зеркалом страусиные перья, сказала, что Геба будет спать в гардеробной, которая примыкает к спальне. Затем постучался Доббс: он прочел депеши, доставленные «Газелью», и пришел сказать, что некоторые из них Хорнблауэру надо посмотреть немедленно. Кроме того, кое-какие документы требуют внимания губернатора. Сегодня отплывает пакетбот. Надо подписать очередные приказы. И… – Хорошо, я иду, – сказал Хорнблауэр. – Извини, дорогая. – Бони потерпел еще одно поражение! – ликующе объявил Доббс, едва они вышли из комнаты. – Пруссаки взяли Суассон и отрезали два французских корпуса. Но это еще не все! Они как раз добрались до кабинета, и Доббс протянул Хорнблауэру депешу: – Лондон наконец пришлет нам людей. Ополченцы готовы ехать на континент добровольцами – теперь, когда война почти что окончена. Мы получим столько батальонов, сколько попросим. Ответ надо отправить с сегодняшним пакетботом, сэр. Хорнблауэр попытался очистить мысли от пудры, от любострастных наклонностей Гебы и сосредоточиться на грядущем наступлении по долине Сены к Парижу. Что он знает об ополчении? Генерал, которого пришлют с добровольческим войском, будет старше его по званию. Как закон устанавливает субординацию между военным губернатором, назначенным патентной грамотой, и армейскими офицерами? Он должен знать, но формулировки припоминались с трудом. Из прочитанных депеш в голове не осело ровным счетом ничего, так что пришлось читать их второй раз, уже внимательно. Хорнблауэр поборол соблазн сказать Доббсу: «Действуйте по собственному усмотрению» – и, собравшись, начал диктовать. Скоро он был вынужден делать паузы, чтобы Доббс успевал записывать. Когда с этим было покончено, Хорнблауэр подмахнул десяток документов и вернулся в спальню. Барбара стояла перед зеркалом в белом платье узорного атласа, с перьями на голове, в колье и серьгах. Хорнблауэр замер, и не только от ее величественной красоты. Он внезапно понял, что не может переодеться с помощью Брауна в этой комнате – не может сменить штаны на панталоны с чулками в присутствии Барбары, Гебы и Брауна одновременно. Он извинился, потому что Браун, как всегда шестым чувством угадавший, что Хорнблауэр закончил с работой, стучал в дверь. Они собрали все нужное, ушли в гардеробную – даже там уже пахло женскими духами, – и Хорнблауэр торопливо начал одеваться. Панталоны, чулки, шитая золотом перевязь. Браун со всегдашней своей оборотливостью нашел в городе женщину, которая отлично крахмалит галстуки – так, что складки сохраняют форму, но не заламываются на сгибах. Сейчас он набросил на плечи хозяину халат и принялся взбивать ему волосы гребнем, одновременно посыпая их мукой. Когда Хорнблауэр наконец поднял голову и глянул в зеркало, то исподтишка порадовался. За последние месяцы он отпустил волосы, главным образом потому, что не находил времени стричься, и Браун взбил снежно-белую волну так, что совершенно спрятал залысины. Пудреная прическа отлично шла к обветренному лицу и карим глазам. Правда, щеки были немного запавшие, глаза – немного меланхолические, но лицо совсем не выглядело старым, так что белые волосы создавали яркий контраст, придавая ему моложавый вид и подчеркивая выразительность черт, что, видимо, и было изначальной целью моды на такие прически. Синий с золотом мундир, белый галстук и пудра, лента со звездой – из зеркала на него смотрел очень представительный мужчина. Икры немного слишком худые, лучше бы пополнее – но то был единственный изъян, который Хорнблауэр находил в своей фигуре. Он поправил перевязь и шпагу, сунул под мышку шляпу, взял перчатки и вернулся в спальню, у самой двери вспомнив, что надо постучать. Барбара уже приготовилась выходить – в белом атласном платье она выглядела величественной, как статуя. И это было не просто избитое сравнение. Хорнблауэр вспомнил виденную где-то статую Дианы – или какой-то другой богини, – у которой край платья был перекинут через левую руку в точности, как у Барбары шлейф. Из-за напудренных волос выражение лица казалось немного холодным – к ее цвету кожи и чертам эта мода не шла. Хорнблауэру вновь вспомнилась Диана. – Самый красивый мужчина в британском флоте, – сказала Барбара с улыбкой. Он ответил на комплимент неловким поклоном: – Как бы я хотел быть достойным моей дамы. Она взяла его под руку и вновь поглядела в зеркало. Ее перья были выше его головы. Барбара умелым движением раскрыла веер. – Как, по-твоему, мы выглядим? – Могу лишь повторить: хотел бы я быть достойным тебя. Браун и Геба смотрели на хозяев в зеркале, и отражение Барбары им улыбнулось. – Надо идти, – сказала она, сжимая Хорнблауэру локоть. – Негоже заставлять их высочеств ждать. Они прошли из одного конца ратуши в другой, через коридоры и комнаты, заполненные людьми в самых разных мундирах: редкий случай, когда не особо примечательное здание служило одновременно дворцом регента, штабом иностранной армии, да и флагманом эскадры, если на то пошло. Все отдавали честь и почтительно сторонились; Хорнблауэр, отвечая на приветствия, живо представлял, каково быть лицом королевской крови. Он видел почти раболепную угодливость, так не похожую на дисциплинированное почтение флотских. Барбара величественно плыла рядом с ним – Хорнблауэр искоса поглядывал на нее и чувствовал, что она сознательно борется с искусственностью своей улыбки. На него накатило глупое желание: ему хотелось быть простодушным человеком, который в силах порадоваться внезапному приезду жены и способен отдаться чувственной страсти, ни в чем себя не коря. Он знал, что подвержен малейшим влияниям, даже тем, что существуют только в его фантазии, но оттого не менее сильны. Его разум – словно чересчур капризная стрелка компаса, скачущая при каждой перемене курса, скачущая еще сильнее при каждой попытке ее поправить, так что у неопытного рулевого корабль вскоре начинает считать румбы или теряет ветер. Даже понимание того, что во всех сложностях повинен он сам, что чувства Барбары к нему были бы проще, не отражай они его собственную противоречивость, – даже это понимание лишь усугубляло хаос. Хорнблауэр попытался отбросить меланхолию, уцепиться за какой-нибудь простой и реальный факт, и такой факт возник в сознании с ужасающей ясностью, как лицо человека, при казни которого он однажды присутствовал, – скрытое платком лицо висельника, бьющегося в петле. Он же еще не сказал Барбаре главного! – Дорогая, ты ведь не знаешь. Буш погиб. Рука Барбары на его локте дрогнула, но ее лицо оставалось ликом улыбающейся статуи. – Погиб четыре дня назад, – продолжал Хорнблауэр с безумием человека, которого боги задумали погубить. Только сумасшедший мог сказать такое женщине, которая входит на монарший прием и уже занесла ногу над порогом, однако Хорнблауэр не понимал, что совершает преступление. И все же в последний миг он осознал – совершенно неожиданно для себя, – что для Барбары это одно из величайших мгновений жизни, что, когда она надевала платье, когда улыбалась ему в зеркале, ее душа пела от предвкушения. По своей тупости он и предположить не мог, что она любит такого рода светские обязанности, что ей приятно войти в блистающий зал под руку с сэром Горацио Хорнблауэром, героем дня. Он ничуть не сомневался, что для нее, как и для него, это всего лишь обременительный долг. – Их превосходительства губернатор и миледи Барбара Орнблор! – объявил мажордом. Все лица обратились к ним. В последний миг, перед тем как погрузиться в идиотизм светских обязанностей, Хорнблауэр успел понять, что каким-то образом испортил жене вечер, и его кольнула злость – не на себя, на нее. Глава пятнадцатая Прибыли ополченцы, вывалились, все еще зеленые от морской болезни, из тесных транспортных судов. Не сказать, что это был совсем уж уличный сброд в красных мундирах: они умели строиться в линию и в колонну, браво маршировали за полковыми оркестрами, хоть и таращились при этом на незнакомый город. Однако они при каждой возможности напивались до бесчувствия, обижали женщин, тащили все, что плохо лежит, – короче, совершали все преступления, какие возникают из-за отсутствия дисциплины. Офицерам (одним батальоном командовал граф, другим – баронет) не хватало опыта, чтобы держать их в руках. Хорнблауэр, уставший слушать жалобы мэра, порадовался, когда следующие транспорты доставили два обещанных полка добровольческой кавалерии. Теперь он мог отправить свою маленькую армию в наступление на Руан. Известия доставили, когда Хорнблауэр сидел с Барбарой за завтраком. Барбара в сине-голубом домашнем платье наливала ему кофе из серебряного кофейника, а он клал ей на тарелку яичницу с ветчиной – домашний уют, по-прежнему казавшийся ему нереальным. До завтрака Хорнблауэр три часа провел за работой, и ему было трудно перейти от штабной атмосферы к семейной. – Спасибо, дорогой, – сказала Барбара, принимая у него тарелку. В дверь громко постучали. – Войдите! – крикнул Хорнблауэр. Вошел Доббс – один из немногих, кому дозволялось беспокоить сэра Горацио, когда тот завтракает с женой. – Депеши, сэр. Французы ушли. – Ушли? – Бегут во все лопатки, сэр. Вчера ночью Кио отступил к Парижу. В Руане не осталось ни одного французского солдата. В рапорте, которой он протянул Хорнблауэру, повторялось то же самое более официальным языком. Очевидно, Бонапарту для обороны Парижа необходимы все его войска; отозвав Кио, он оставил Нормандию открытой для вторжения. – Надо выступить вслед за ними, – сказал Хорнблауэр себе, потом – Доббсу: – Скажите Говарду… нет, я пойду сам. Извини меня, дорогая. – Неужто нет времени допить кофе и доесть завтрак? – строго спросила Барбара. На лице Хорнблауэра так явственно отразилось внутреннее борение, что она рассмеялась: – Дрейк успел и закончить игру, и разбить испанцев[54]. Я проходила это в школе. – Ты совершенно права, дорогая, – сказал Хорнблауэр. – Доббс, я приду через десять минут. Он принялся за яичницу с ветчиной. Возможно, так даже лучше для дисциплины. Пусть все знают, что героический Хорнблауэр иногда умеет быть мягким и прислушаться к упрекам жены. – Победа, – произнес он, глядя на Барбару через стол. – Войне конец. Хорнблауэр понял это сердцем, а не просто подвел итог умозаключениям. Тиран, затопивший весь мир кровью, скоро падет. Барбара встретилась с мужем глазами; чувства были больше любых слов. Война, которая шла с самого их детства, близится к концу, и они с трудом представляли, какой будет жизнь без войны. – Мир, – проговорила Барбара. Хорнблауэру сделалось чуточку не по себе – он не мог проанализировать свои чувства, поскольку не знал, от чего отталкиваться. Он поступил на флот мальчишкой и сражался все последующие годы; ему неоткуда было узнать о Хорнблауэре, чисто гипотетическом Хорнблауэре, который вырос бы в мирной стране. Двадцать с лишним лет испытаний, опасностей и тягот сформировали его нынешний характер. Он не родился воином; человек чуткий и одаренный, брошенный случаем на войну, он добился успеха на этом поприще, как добился бы на любом другом, однако за успех пришлось дорого заплатить. Его мнительность, его ранимая гордость, причуды и слабости его натуры – возможно, все это следствие пережитого. Холодность между ним и женой, привычно скрываемая за дружеским тоном (ее не могла устранить даже чувственная страсть, которой они самозабвенно предавались), – в значительной степени следствие его душевных изъянов; вина Барбары тут тоже есть, но куда меньшая. Хорнблауэр утер рот салфеткой и встал: – А теперь мне и впрямь пора, дорогая. Извини меня. – Конечно, ты должен идти, коли того требует долг, – ответила она, поднимая к нему лицо. Хорнблауэр поцеловал ее, даже в это мгновение продолжая думать, что не следует мужчине на боевой службе брать с собою жену. Это разнеживает, не говоря уже о практических неудобствах вроде того, что случилось позавчера: спешные известия доставили ночью, когда он был с Барбарой в постели, и офицеру пришлось войти в супружескую спальню. У себя в кабинете он вновь прочел донесения разведчиков. Там сообщалось, что имперские войска обнаружить не удалось и, по заверениям видных граждан Руана, добравшихся до британских аванпостов, в городе нет ни одного французского солдата. Руан практически взят – осталось только вступить в город, и, судя по всему, число подданных Бонапарта, желающих перейти на сторону Бурбонов, стремительно растет. Каждый день в Гавр – по дороге и по реке – прибывало все больше людей, готовых служить герцогу. – Vive le Roi! – кричали они, приближаясь к часовым. – Да здравствует король! То был пароль, отличавший роялистов, – ни один бонапартист, ни один якобинец, ни один республиканец не осквернит язык такими словами. А число дезертиров растет день ото дня. Силы Бонапарта утекают, как вода из решета, а заменить выбывших некем – люди бегут от конскрипции кто в леса, кто под защиту англичан. Казалось бы, из них можно составить роялистскую армию, но затея была обречена с самого начала. Эти люди не хотели воевать вообще, а не только за Бонапарта. Войско, которое должен был собрать во Франции герцог Ангулемский, по-прежнему насчитывало менее тысячи человек, и больше половины в нем составляли офицеры-эмигранты, которые прежде служили в армиях коалиционных держав. Однако Руан следовало занять. Хорнблауэр мог отправить своих ополченцев по размокшим весенним дорогам, а сам вместе с герцогом Ангулемским поехать в карете. Вступить в столицу Нормандии надлежало как можно торжественнее: Руан – не какой-нибудь провинциальный городишко, и за ним – Париж, где с трепетом ловят все последние новости. Хорнблауэру пришла в голову свежая мысль. В Восточной Европе монархи стран коалиции победоносно вступают в захваченные города чуть ли не каждый день. Он может доставить герцога Ангулемского в Руан более впечатляющим образом, а заодно продемонстрировать, как далеко простирается власть Британии над морями, и лишний раз напомнить, что именно британская военно-морская мощь определила исход войны. Ветер был западный; Хорнблауэр не знал точно, когда начнется прилив, но вполне мог подождать. – Капитан Говард, – сказал он, поднимая глаза от бумаг, – предупредите, чтобы на «Молнии» и «Porta Coeli» были готовы к отплытию. Я доставлю герцога и герцогиню в Руан по реке. И всю их свиту, да. Леди Барбару я тоже возьму. Передайте капитанам, пусть готовятся к встрече и размещению гостей. Отправьте ко мне Хау, мы обсудим детали. Полковник Доббс, хотите совершить небольшую прогулку на яхте? И впрямь плавание, в которое они пустились на следующее утро, больше всего напоминало катание по реке. «Porta Coeli» заранее отверповали от пристани, и они добрались до нее на шлюпках, так что Фримену оставалось лишь по кивку Хорнблауэра отдать команды к постановке парусов и снятию с якоря. Солнце светило по-весеннему, мелкие речные волны сверкали и приплясывали в его лучах. Мужчины в роскошных мундирах и женщины в ярких платьях стояли на шканцах. По звукам Хорнблауэр догадывался, что под палубой и сейчас кипит напряженная работа – корабль заканчивали готовить к приему высоких гостей, – но здесь, у гакаборта, были только смех и радостные ожидания. А до чего же приятно было вновь стоять на палубе, чувствовать на щеке ветер, видеть в кильватере «Молнию» под косыми парусами, а над головой – флаг Белой эскадры и собственный брейд-вымпел рядом с бело-золотым бурбонским штандартом.