– Бони отрекся! – крикнул Доббс с порога. – Блюхер в Париже! Итак, это свершилось. Победа. Конец двадцатилетней войны. Хорнблауэр сел и заморгал. – Надо немедленно сообщить герцогу, – сказал он, все еще пытаясь собраться с мыслями. – Король по-прежнему в Англии? Что говорится в депеше? Он в ночной рубашке спрыгнул с кровати. Барбара села, волосы у нее были встрепанные со сна. – Хорошо, Доббс. Я выйду через пять минут. Пошлите кого-нибудь разбудить герцога. Пусть предупредят о моем приходе. Доббс вышел. Хорнблауэр начал надевать штаны и, прыгая на одной ноге, взглянул на Барбару. – Мир, – сказал он. – Война окончена. Даже когда его будили среди ночи, Хорнблауэр одевался быстро – он вообще все делал стремительно – и успел комком затолкать в штаны длинную ночную рубаху, прежде чем Барбара ответила. – Мы знали, что это случится, – проговорила она чуть ворчливо. Из-за последних событий ей почти не удавалось выспаться. – И все равно герцогу надо сообщить немедленно. – Хорнблауэр сунул ноги в башмаки. – Думаю, на рассвете он тронется к Парижу. – На рассвете? Который час? – Шесть склянок, думаю. Три часа. Барбара со стоном рухнула на подушку. Хорнблауэр надел мундир и наклонился ее поцеловать. Она ответила, но без теплоты, словно по обязанности. Герцог заставил его прождать в гостиной бывшей резиденции префекта целых пятнадцать минут, затем, в окружении советников, выслушал новость, с августейшим стоицизмом не выказав никаких чувств. – Что с узурпатором? – был первый вопрос герцога. – Его судьба отчасти решена, ваше королевское высочество. Он получит небольшое владение на правах суверена. – Произнося эти слова, Хорнблауэр сам ощутил их нелепость. – А его величество, мой дядя? – В депешах об этом ничего не сказано, ваше королевское высочество. Без сомнения, его величество сейчас должен выехать во Францию. Возможно, он уже в пути. – В таком случае нам надлежит встречать его в Тюильри. Глава шестнадцатая Хорнблауэр сидел в гостиной парижского отеля «Мерис» и перечитывал доставленный вчера хрустящий пергаментный документ. Выражения, как и общий смысл, были чрезвычайно лестными – для тех, кого вообще такое заботит. Сознавая, что величие и спокойствие Британской империи зиждется главным образом на познаниях и опыте в морском деле, МЫ тех почитаем достойными высочайших почестей, кто по НАШЕМУ велению служит укреплению НАШЕГО морского господства, и посему намерены даровать звание пэра НАШЕМУ верному и возлюбленному сэру Горацио Хорнблауэру, кавалеру досточтимого ордена Бани. Сей, происходя из древнего кентского рода и от юности обучаясь морской службе, чрез собственные таланты достиг в НАШЕМ флоте высоких чинов, а равно и славы во многих важных поручениях, каковые исполнил с отменной доблестью и успехом. В последних великих войнах, многие годы бушевавших на просторах Европы, войнах, исполненных военных походов и сражений, едва ли были значительные действия, в коих он не принял бы существенного участия, преодолевая все трудности и опасности благодаря всегдашнему своему отличному усердию и неизменной удаче. Посему МЫ почли нужным пожаловать еще более высоким титулом НАШЕГО подданного, столь беззаветно служащего НАМ и Отечеству, как в ознаменование его собственных заслуг, так и в назидание другим, стремящимся к воинской добродетели. Итак, теперь он пэр Англии, барон Соединенного Королевства, лорд Хорнблауэр из Смолбриджа в графстве Кент. История знает лишь два или три примера, когда флотский офицер становился пэром, еще не став адмиралом. Лорд Хорнблауэр Смолбриджский, – разумеется, он решил сохранить в титуле собственную фамилию. Пусть она немного нелепа, но он к ней привязался и не променяет ее на что-нибудь почти анонимное: лорд Смолбридж или тому подобное. Пэлью теперь лорд Эксмут. Что ж, это годится Пэлью, но не годится ему. Его шурин, поднявшись на следующую ступень, вернулся к фамильному имени, став из лорда Морнингтона маркизом Уэлсли. Другой шурин не смог последовать его примеру, так как фамилия Уэлсли была уже занята, и стал лордом Веллингтоном, чтобы сохранить похожее звучание. Теперь он герцог, куда выше простого барона, и тем не менее они все трое – пэры. Лорды, наследственные законодатели. Маленький Ричард теперь – досточтимый Ричард Хорнблауэр, а по смерти отца станет лордом Хорнблауэром. Забавные формальности связаны с титулами. Взять, например, Барбару: как дочь графа (значение имел только титул отца, а не то, что один ее брат герцог, другой – маркиз), она стояла выше супруги рыцаря и до вчерашнего дня звалась леди Барбара Хорнблауэр. Теперь, когда ее муж – пэр, она – леди Хорнблауэр. Лорд и леди Хорнблауэр. Звучит неплохо. Это высокая честь, венец его профессиональной карьеры. А если совсем честно – глупейший вздор. Мантия и корона. Хорнблауэр, пораженный внезапной мыслью, резко выпрямился на стуле. Нелепое карточное предсказание о золотой короне сбылось. Удивительно смелая догадка со стороны Фримена – сам Хорнблауэр тогда и думать не мог, что сделается пэром. Однако в остальном Фримен попал пальцем в небо. Он пообещал опасность и белокурую женщину. С завершением войны все опасности остались позади, и в его жизни нет белокурых женщин, если не считать белокурой Барбары с ее голубыми глазами и светло-русыми волосами. Он с досадой встал и, наверное, заходил бы по комнате, но тут из спальни вышла Барбара, одетая для приема в посольстве. Прием устраивался в честь Бурбонов, и дамы обязаны были явиться в белом, даже если оно им не к лицу: быть может, идя на такую жертву, женщина лучше всего свидетельствует свою верность восстановленной династии. Хорнблауэр взял шляпу и плащ, готовый ее сопровождать. Ему подумалось, что он делает это сороковой раз за последние сорок дней. – Мы не пробудем у Артура долго, – сказала Барбара. Она имела в виду своего брата, герцога Веллингтона, который недавно совершил внезапную метаморфозу: из командующего войсками, воюющими с Францией, – в посла его британского величества при французском дворе. Хорнблауэр глянул удивленно. – Нам надо будет поехать к Полиньякам, – объяснила Барбара, – на встречу с мсье принцем. – Хорошо, дорогая, – ответил Хорнблауэр. Он был уверен, что вполне успешно скрывает свое недовольство. Мсье принц – принц Конде, представитель младшей ветви Бурбонов. Хорнблауэр постепенно осваивался с мудреным устройством французского общества – устройством, целиком перенесенным в этот век из прошлого, – и про себя гадал, неужто никто, кроме него, не видит, какой это нелепый анахронизм? Мсье принц. Мсье герцог – герцог де Бурбон, кажется. Мсье – просто мсье, без добавлений – граф д’Артуа, брат и наследник короля. А вот монсеньор – герцог Ангулемский, сын мсье; и если его отец переживет своего брата, он станет дофином. Самое слово «дофин» архаичное, попахивающее Средними веками. А главные отличительные качества будущего дофина – упрямая твердолобость и пронзительный смех, напоминающий куриное квохтанье. – В британское посольство, Браун, – сказал Хорнблауэр. – Да, милорд. За те сутки, что Хорнблауэр носил новый титул, Браун ни разу не сбился. Его хозяин, наверное, отдал бы все, чтобы тот машинально произнес «есть, сэр», однако Браун был выше таких оплошностей. Удивительно, что он решил остаться слугой, хотя мог бы преуспеть в чем-нибудь ином. – Ты меня совершенно не слушаешь, – сказала Барбара. – Извини, дорогая, – ответил Хорнблауэр, поскольку отпираться не было смысла. – Это действительно очень важно, – продолжала она. – Артур едет в Вену представлять нас на конгрессе. Каслри вынужден вернуться в Англию и заняться парламентом. – Артур оставляет посольство? – спросил Хорнблауэр, чтобы поддержать светский разговор. Карета громыхала по мостовой; в свете редких фонарей за окнами мелькали мундиры разных стран и родов войск – бурление парижской жизни первых послевоенных недель. – Конечно. Это куда важнее. В Вену съедутся все представители всех королевских дворов. – Да, понимаю. Конгресс будет вершить судьбы мира. – Вот что я собиралась тебе рассказать. Артуру необходимо быть с дамой – там, разумеется, будут беспрестанные балы и приемы, – и он приглашает меня. – Боже! – Светский разговор внезапно привел на край пропасти. – Ведь правда замечательно? – спросила Барбара. Хорнблауэр чуть не ответил: «Да, дорогая», но тут его душа взбунтовалась. Он уже и так терпит ради жены бесчисленные муки, а эта пытка станет еще более изощренной и долгой. Барбара будет хозяйкой салона, спутницей самого влиятельного депутата на важнейшем конгрессе мира. Хорнблауэр уже знал, что для дипломатии намек, брошенный в гостиной, порой важнее заявления кабинета министров. Гостиная Барбары станет средоточием интриг. Она будет хозяйкой дома, Веллингтон – хозяином, а он сам – кем будет он? Еще более лишним человеком, чем сейчас. Хорнблауэр представил себе трехмесячную череду приемов, театров и балов, себя за пределами внутреннего круга – и даже за пределами внешнего. Никто не доверит ему министерских секретов, а мелких светских и политических дрязг он будет сторониться сам. Рыба, выброшенная на песок, – неплохое сравнение для флотского офицера в венских салонах. – Ты не отвечаешь мне? – спросила Барбара. – Будь я проклят, если туда поеду! – ответил Хорнблауэр. Удивительно, что, при всем своем такте, при всей интуиции, в редких спорах с женой он пускал в ход кузнечный молот, когда хватило бы мухобойки. – Ты не поедешь, дорогой? На протяжении одной короткой фразы тон Барбары переменился от расстроенного в начале до враждебного в конце. – Нет! – взревел Хорнблауэр. Он так долго сдерживал в себе пар, что теперь взорвался. – Ты лишишь меня главного события в моей жизни? – проговорила Барбара ледяным тоном. Хорнблауэр силился побороть свои чувства. Уступить было бы легко – очень легко. Но он не уступит. Это просто не в его силах. И все же Барбара права: поехать с братом на конгресс, решать вместе с ним судьбы Европы – замечательно. С другой стороны, Хорнблауэр не имел ни малейшего желания вливаться в клан Уэлсли, а уж тем более – на правах самого малозначительного члена. Он слишком долго был капитаном корабля. Ему не по душе политика, даже политика европейского масштаба. Он не хочет целовать руки венгерским графиням и болтать о пустяках с русскими великими князьями. Это было занятно в прошлом, когда от умения вести себя в обществе зависела его профессиональная репутация, и тогда он справлялся. Но поддерживать образ светского льва без всякой конкретной цели – нет уж, увольте. Ссоры в экипажах обычно достигают пика к концу поездки. Карета остановилась, и слуги в ливреях Веллингтона открыли дверь раньше, чем Хорнблауэр успел объясниться или принести извинения. Входя в посольство, он искоса смотрел на жену: ее щеки раскраснелись, глаза опасно блестели. Такой она и оставалась до конца приема. Всякий раз, отыскивая ее глазами, Хорнблауэр видел, что Барбара весело болтает или смеется, обмахиваясь веером. Неужели она флиртует? Красные мундиры и синие, зеленые и черные – она постоянно была в центре восторженного кружка. С каждым взглядом Хорнблауэр все больше раздражался. Однако он поборол досаду и решил загладить свою вину. – Тебе лучше поехать в Вену, дорогая, – сказал он, когда они, выйдя из посольства, вновь сели в карету. – Ты нужна Артуру, и это твой долг. – А ты? – Барбара по-прежнему говорила немного холодно. – Я тебе не понадоблюсь, да и делать мне там нечего. Я поеду в Смолбридж. – Ты очень добр, – сказала Барбара. Зависимость от мужа больно ранила ее гордость. Просить дозволения – неприятно, выпросить его – ужасно. Они уже подъехали к особняку Полиньяков. – Милорд и миледи Хорнблауэр! – громогласно провозгласил дворецкий. Они засвидетельствовали свое почтение принцу, обменялись приветствиями с хозяином и хозяйкой дома. Что это?.. Нет, не может быть!.. Голова у Хорнблауэра пошла кругом. Сердце бешено колотилось, в ушах стучало, как когда он боролся за жизнь с течением Луары. Все исчезло в тумане, осталось лишь одно лицо. От дальней стены зала на него, неловко улыбаясь, смотрела Мари. Мари! Хорнблауэр провел рукой по лицу, принуждая себя думать ясно, словно в пылу изнурительного сражения. Мари! Всего за несколько месяцев до женитьбы на Барбаре он сказал Мари, что любит ее, и не сильно покривил душой. А когда она сказала, что любит его, он почувствовал на своем лице ее слезы. Мари, нежная, верная, искренняя. Мари, которую он предал, женившись на Барбаре. Он сделал над собой усилие, подошел, поцеловал ей руку. Она улыбалась по-прежнему скованно. Такой же она была, когда… когда он злоупотребил ее чувствами, словно эгоистичный ребенок, вымогающий последнее у безотказной матери. Хватит ли ему духу вновь посмотреть ей в глаза? И все же он посмотрел. Они глядели друг на друга с притворной веселостью; Мари была в платье из золотой парчи, и Хорнблауэр чувствовал идущее от нее живое тепло. Он попытался мысленно уцепиться за Барбару, как потерпевший крушение – за обломок мачты среди бушующих волн. Барбара – стройная и элегантная, Мари – мягкая и округлая. Барбара – в белом, которое ее портит. Мари – в парче. У Барбары глаза голубые, ясные, у Мари – карие, нежные. У Барбары волосы светло-русые, у Мари – золотисто-каштановые. Нет, не годится думать о Барбаре, когда смотришь на Мари. А вот и граф, с чудаковатой мягкостью ждет, когда Хорнблауэр его заметит, – добрейший человек в мире. Все его сыновья погибли за Францию; однажды он сказал гостю-англичанину, которого прятал от французских жандармов, что относится к нему как к сыну. Хорнблауэр горячо стиснул ему руку. Наступил тягостный миг. До чего же неловко знакомить своих жену и любовницу! – Леди Хорнблауэр – госпожа виконтесса де Грасай. Барбара, дорогая, это господин граф де Грасай.