Оценивают ли они друг друга, словно дуэлянты перед поединком, эти две женщины – та, которую он публично избрал, и та, которую тайно назвал своей? – Господин граф и его невестка помогли мне бежать из Франции, – лихорадочно выпалил Хорнблауэр. – Они прятали меня, пока полиция не прекратила поиски. – Помню. – Барбара заговорила на своем ужасающем школьном французском. – Я безгранично признательна вам за то, что вы сделали для моего мужа. Вновь тягостная неловкость. И Мари, и граф смотрели удивленно: по рассказам Хорнблауэра, они представляли его жену совершенно другой. Им неоткуда было знать, что Мария умерла и Хорнблауэр женился на Барбаре, во всем отличной от своей предшественницы. – Мы бы охотно сделали это еще раз, мадам, – сказал граф. – По счастью, такой надобности больше не возникнет. – А лейтенант Буш? – спросила Мари. – Надеюсь, он здоров? – Он погиб, мадам. В последний месяц войны. Он был уже капитаном. – Ой! Глупо было упоминать, что Буш стал капитаном. В случае любого другого человека – не было бы. Всякий флотский офицер так алчет повышения, что о случайном знакомом и впрямь можно сказать: «Да, он погиб, зато перед смертью успел стать капитаном». Но не о Буше. – Очень сожалею, – сказал граф. Он замялся, прежде чем заговорить вновь. Сейчас, когда они вынырнули из кошмара войны, о старых друзьях спрашивали осторожно, боясь услышать скорбный ответ. – А Браун? Силач Браун? Он-то жив? – Жив и здоров, господин граф. Сейчас он мой камердинер. – Мы читали о вашем побеге, – сказала Мари. – Как всегда, пополам с бонапартистской ложью, – добавил граф. – Вы захватили корабль… простите, забыл название. – «Аэндорскую волшебницу», сударь. Было это нестерпимо больно или нестерпимо приятно? В голове теснились воспоминания: о замке де Грасай, о путешествии по Луаре, о победоносном возвращении в Англию, о Буше… И мучительно-сладостные воспоминания о Мари… Хорнблауэр заглянул ей в глаза – в них была бесконечная доброта. О боже! Он чувствовал, что не выдержит. – Но мы позабыли о том, что должны были сделать в первую очередь, – сказал граф. – Мы не поздравили вас с признанием ваших заслуг перед отечеством. Теперь вы пэр Англии, а я знаю, как много это значит. Мои самые искренние поздравления, милорд. Ничто… ничто не обрадовало бы меня больше. – И меня, – подхватила Мари. – Спасибо, спасибо. – Хорнблауэр неловко поклонился. Для него самого гордость и любовь на лице графа были ценнее любых наград. Он внезапно понял, что Барбара потеряла нить разговора, и быстро перевел ей сказанное. Она закивала и заулыбалась графу. Однако лучше бы уж Барбара силилась разбирать их французскую речь; начав переводить, он только усугубил языковой барьер – взял на себя роль переводчика между женой и друзьями и тем отодвинул ее от них. – Вам нравится во Франции, мадам? – спросила Мари. – Да, очень, спасибо, – ответила Барбара. У Хорнблауэра осталось впечатление, что женщины друг другу не понравились. Разговор сделался официальным и неловким. Хорнблауэр не позволял себе думать, что это из-за Барбары, но от подсознательного ощущения было не отделаться. Ему хотелось свободно поболтать с графом и Мари, а в присутствии Барбары это почему-то было невозможно. Когда подошла хозяйка и стало ясно, что пора расходиться, он даже почувствовал некоторое облегчение. Они обменялись адресами и условились друг друга навестить, если будет время до отъезда Барбары в Вену. В глазах Мари, когда Хорнблауэр поклонился ей на прощанье, мелькнула такая печаль, что у него оборвалось сердце. В карете, по пути в отель, Хорнблауэр внезапно порадовался, что посоветовал Барбаре ехать в Вену одной прежде, чем увидел де Грасаев. Что в этом хорошего, он понять не мог, но почему-то мысль его согревала. Он сидел в халате и разговаривал с Барбарой, пока Геба готовила хозяйку ко сну, снимала с нее бальное платье, расчесывала и заплетала волосы. – Когда ты рассказала мне о просьбе Артура, я не сразу понял, как это важно. Я очень за тебя рад. Ты будешь первой дамой Англии. И вполне заслуженно. – Ты точно не хочешь поехать со мной? – спросила Барбара. – Думаю, тебе будет без меня лучше, – ответил Хорнблауэр вполне искренне. Он непременно испортит ей настроение, если ему придется выносить бесконечную череду балов и балетов. – А ты? Тебе будет хорошо в Смолбридже? – Настолько хорошо, насколько может быть без тебя. – Хорнблауэр вновь не кривил душой. До сих пор они еще ни словом не упомянули де Грасаев. Барбара была начисто лишена вульгарной привычки, так раздражавшей его в Марии, – обсуждать только что встреченных людей. Они уже лежали в постели, держась за руки, когда Барбара заговорила о графе и Мари – внезапно, без всяких предварительных заходов. – Твои друзья де Грасаи очень милы, – заметила она. – Правда они такие, как я о них рассказывал? – Хорнблауэр мысленно порадовался, что, описывая Барбаре свои приключения, не обошел молчанием этот эпизод, хотя, разумеется, сообщил не все – далеко не все. Чуть неловко он добавил: – Граф – один из приятнейших и добрейших людей в мире. – Она красавица, – продолжала Барбара – ему не удалось сбить ее с мысли. – Глаза, кожа, волосы. У кареглазых рыжеватых женщин так часто бывает плохой цвет лица. – Она совершенство, – ответил Хорнблауэр, чувствуя, что безопасней всего будет согласиться. – Почему она снова не вышла замуж? – спросила Барбара. – Ты говорил, она вдовеет давно? – С Асперна, – сказал он. – Это тысяча восемьсот девятый. Один сын графа погиб при Аустерлице, другой – умер в Испании, ее муж Марсель – под Асперном. – Почти шесть лет. Хорнблауэр попытался объяснить, что сама Мари – даже не дворянка, что ее состояние в случае повторного брака вернется де Грасаям и что при такой уединенной жизни ей просто негде встретить будущего мужа. – Теперь они с графом будут вращаться в высшем свете, – задумчиво проговорила Барбара и чуть позже добавила вне всякой связи: – Рот у нее крупноват. Позже, под тихое дыхание спящей Барбары, Хорнблауэр задумался о ее словах. Мысль о новом браке Мари была ему почему-то неприятна. Какая глупость! Скорее всего, они вообще больше не увидятся. Он может до отъезда в Англию нанести де Грасаям визит, но на этом все и завершится. Впереди у него Смолбридж, собственный дом, маленький Ричард, английские слуги. Будущее обещает быть скучным, зато счастливым. Барбара уезжает в Вену не до конца дней. Вместе с женой и сыном он заживет разумной, полезной и упорядоченной жизнью. С таким благим решением уже можно было закрыть глаза и уснуть. Глава семнадцатая Два месяца спустя Хорнблауэр ехал в почтовой коляске к Неверу и замку де Грасай. Венский конгресс по-прежнему заседал – или отплясывал. Кто-то недавно отпустил шутку, что конгресс танцует, но не движется с места. Маленький Ричард теперь первую половину дня проводил в классной комнате, и деятельному человеку в Смолбридже оставалось только изводиться одиночеством. Соблазн подполз к Хорнблауэру, как наемный убийца. Шесть недель бесцельного хождения по дому вогнали его в тоску; шесть недель английских зимних дождей, шесть недель в обществе дворецкого, экономки и гувернантки, от которых нигде не спрятаться, шесть недель безрадостных верховых прогулок и обедов у соседей-помещиков. На корабле он был одинок, но все время занят, а это совсем не то, что одиночество при отсутствии дел. Даже светская жизнь в Париже меньше его терзала. Он поймал себя на том, что говорит с Брауном, по любому поводу вспоминает эпизоды прошедших лет службы, – а это уже никуда не годилось. Ему следовало подумать о своем достоинстве: неприлично сильному человеку страдать от безделья. А Браун с жаром поддерживал разговоры о Франции, о замке де Грасай и путешествии по Луаре, – возможно, вина Брауна, что мысли Хорнблауэра постоянно обращались в ту сторону. Как беглец он обрел там дом, дружбу, любовь. Хорнблауэр думал о графе – может быть, причина в больной совести, но, так или иначе, он в первую очередь думал о графе, не о Мари, – о его учтивости, доброте и приятном обхождении. Быть может, после смерти Буша граф для него – самый дорогой человек в мире. Душевная связь, которую Хорнблауэр ощутил годы назад, не исчезла. Не исключено, что под безбурным течением мыслей о графе стремительным потоком проносились воспоминания о Мари, но Хорнблауэр этого не знал. Знал он только, что беспокойство и нежелание сидеть на месте внезапно сделались невыносимы. В кармане лежало письмо от графа, пришедшее несколько дней назад, – тот уведомлял, что вместе с невесткой возвращается в Грасай и по-прежнему зовет у них погостить. Хорнблауэр еще раз перечел письмо, затем крикнул Брауну складывать одежду и запрягать лошадей. Две ночи назад они спали в Монтагри на постоялом дворе «Сирена», вчера заночевали на почтовой станции в Бриаре, а теперь ехали над Луарой, которая серым океаном колыхалась справа от дороги, широкая и пустынная, за полосою голых затопленных ив. Ливень стучал по кожаному верху коляски так громко, что трудно было разговаривать. Хорнблауэр велел Брауну пересесть к нему под крышу; несчастный форейтор на левой лошади низко надвинул шляпу и поднял воротник. Браун сидел, сложив руки на груди, – образцовый слуга, который молчит, пока к нему не обратятся, но готов вежливо поддержать разговор, если хозяину придет охота поболтать. Благодаря его заботам и расторопности Хорнблауэр не испытывал в путешествии и малейших неудобств. Впрочем, это и не требовало особых хлопот: английскому милорду во Франции старались угодить все. Даже станционный смотритель, узнав, кто перед ним, отбросил чиновничью заносчивость и сделался крайне предупредителен. Внезапно Браун сел прямее и глянул в окно кареты, за стену дождя. – Бек д’Алье. – Он заговорил первым, что было не в его правилах. Хорнблауэр тоже видел место, где серый Алье впадает в серую Луару. Удивительно, что рулевой капитанской шлюпки прекрасно говорит по-французски. В те месяцы, когда они трое, вместе с Бушем, прятались в доме у графа, Браун, живший вместе со слугами – и служанками, – определенно не терял времени даром. Хорнблауэр чувствовал, что Браун взволнован не меньше его самого, и не мог понять почему. У Брауна нет никаких причин всем сердцем стремиться в Грасай. – Помнишь эти места? – спросил Хорнблауэр. – Так точно, милорд, помню. Именно по Луаре они совершили свой исторический побег – долгое, странное, счастливое путешествие к Нанту, к Англии, к славе. От слияния рек до Грасая – всего несколько миль. Браун нетерпеливо подался вперед. А вот и они, серые перечницы башен, едва различимые за дождем на фоне серого неба, и темное пятнышко флага. Граф там. И Мари. Форейтор подстегнул усталых лошадок, замок впереди рос, невероятный миг приближался с каждой минутой. Всю дорогу из Смолбриджа Хорнблауэр не верил, что они едут в Грасай. Он казался себе ребенком, требующим луну с неба, такой желанной и недостижимой представлялась цель. И вот они здесь, останавливаются перед воротами, слуга распахивает тяжелые створки, коляска въезжает во двор. Вот старый дворецкий Феликс бежит их встречать, за спиной у него, на кухне, служанки, и среди них – толстая кухарка Жанна. А вот на каменных ступенях, укрытых от дождя выступающей крышей, граф и Мари. Дом. Родной дом. Хорнблауэр неловко выбрался из коляски. Он поцеловал руку Мари, обнял графа и приложился щекой к его щеке, словно ничего не может быть естественнее. Граф похлопал его по плечу: – С приездом. С приездом. Ни одно удовольствие в мире не сравнится с чувством, что тебя ждали и тебе рады. Вот и такая знакомая гостиная с золочеными стульями времен Людовика XVI. Старческое лицо графа собралось приветливыми морщинками, Мари улыбается. Этот мужчина однажды разбил ей сердце, и она готова к тому, что он сделает это снова, знает, что так будет, – потому что любит его. Хорнблауэр видел только ее улыбку, теплую и… материнскую. В этой улыбке была печальная гордость матери, которая видит, что сын вырос и скоро ее покинет. Впрочем, впечатление мелькнуло и тут же исчезло – чувства, захлестнувшие Хорнблауэра, лишили его всегдашней проницательности. Он хотел прижать Мари к себе, ощутить ее цветущее тело в кольце своих рук, забыть в ее объятиях все тревоги, разочарования и сомнения, как эгоистично забыл их четыре года назад. – Куда более радостное прибытие, чем в прошлый раз, милорд. Прошлый раз Хорнблауэр попал сюда беглецом, с раненым Бушем на руках, спасаясь от французских жандармов. – О да, – ответил он и тут сообразил, как церемонно граф к нему обратился. – Обязательно ли мне быть «милордом» для вас, сударь? Мне кажется… Все трое разом улыбнулись. – Если позволите, я буду называть вас «Орацио», – сказал граф. – Для меня это будет большая честь. Хорнблауэр взглянул на Мари. – Орацио, – произнесла та. – Орацио. Так она называла его, тихим срывающимся голосом, у себя в спальне. От этих звуков Хорнблауэра вновь захлестнуло желание. Его переполняла любовь – та любовь, на какую он был способен. Он еще не понимал, что дурно было приезжать сюда и снова мучить Мари. Все мысли заглушила страсть – и тут можно привести единственное оправдание: он по глупому самоуничижению не думал, что женщина способна полюбить его так сильно. Вошел Феликс с вином. – За ваше счастливое возвращение, Орацио, – сказал граф, поднимая бокал. Эти простые слова вызвали в памяти Хорнблауэра целую процессию возвращений – они выступали чередой, словно призраки в «Макбете». Жизнь моряка состоит из разлук и встреч. Возвращение к Марии, которая теперь лежит в могиле. К Барбаре. А сейчас – к Мари. Нехорошо думать о Барбаре, когда он с Мари; он думал о Мари, когда был с Барбарой. – Надеюсь, Браун хорошо устроился? – спросил Хорнблауэр Феликса. Долг хозяина – позаботиться о слуге, однако вопрос имел и другую цель – переменить направление своих мыслей. – О да, милорд. Браун устроился превосходно.