– Теперь понимаю. Невероятно. Браун, бросивший буксирный конец на «Плутон» и одним ударом утихомиривший полковника Кайяра, преспокойно рассуждает о том, как откроет гостиницу в Риме. Впрочем, это не более фантастично, чем его собственные мысли о возможности забыть Англию и сделаться французским помещиком. А ведь он предавался таким раздумьям не далее как нынешней ночью: за пять дней его любовь к Мари стала только сильнее, даже после того, как первое желание было утолено, и Хорнблауэру хватало ума понять, как много это значит. – Как скоро вы собираетесь пожениться, Браун? – Так скоро, как дозволяют законы этой страны, милорд. – Я понятия не имею, сколько это, – сказал Хорнблауэр. – Я сейчас выясняю, милорд. Нужен ли я вам сейчас? – Нет. Я сейчас же встаю – не могу лежать в постели после того, как услышал такую новость. Я подыщу тебе хороший свадебный подарок. – Спасибо, милорд. Я принесу вам горячую воду. Мари ждала в будуаре. Она поцеловала его, провела пальцами по гладковыбритым щекам, и они, обнявшись, подошли к окну башни: Мари хотела показать, что на яблонях в саду распустились первые цветы. Хорошо любить и быть любимым весной в цветущем краю. Хорнблауэр взял ее руки в свои и перецеловал каждый пальчик. День ото дня он все больше восхищался Мари, ее добротой и жертвенной любовью. Смесь уважения и любви пьянила Хорнблауэра, как самое крепкое вино: он готов был упасть перед нею на колени, словно перед святой. Мари чувствовала его растущую страсть, как чувствовала все, что с ним происходит. – Орацио, – сказала она. Почему его нелепое имя в ее неверном произношении всякий раз действовало на него с такой силой? Он припал к Мари, и она прижала его к себе, не думая о будущем. Впереди у нее – горечь и одиночество, но сейчас она ему нужна. Чуть позже, когда они лежали рядом, улыбаясь друг другу, Хорнблауэр спросил: – Ты слышала о Брауне? – Он женится на Аннете. Я очень за нее рада. – Для тебя это не новость? – Я узнала раньше Брауна. – Мари заулыбалась, так что на щеках у нее появились ямочки, а в глазах сверкнул озорной блеск. Она была невероятно желанна. – Из них получится прекрасная пара, – сказал Хорнблауэр. – Ее сундук с бельем уже готов, и Бертран дает за ней приданое. Они спустились в гостиную сообщить графу новость, которую тот принял с большой радостью. – Гражданскую церемонию я могу совершить сам. Вы же помните, Орацио, что я – здешний мэр? Благодаря трудолюбию моего адъюнкта это почти что синекура, но я могу воспользоваться своей властью, когда заблагорассудится. На счастье (по крайней мере, в рассуждении сроков), Браун, за которым тут же послали, оказался сиротой и старшим в семье, так что не нуждался в родительском разрешении, требуемом по французским законам. А король Людовик XVIII хоть и объявил, что вновь сделает венчание обязательным, пока не издал соответствующего закона. Впрочем, молодые все равно хотели еще и венчаться. Разрешение было дано со всеми принятыми в таких случаях оговорками: что Аннета не оставит попыток обратить мужа к истинной вере и что дети будут воспитываться в католичестве. Браун, когда ему это объяснили, только кивнул: видимо, конфессиональные вопросы не слишком его занимали. Смолбриджцы и без того были шокированы, что хозяйка привезла с собой горничную-негритянку, и осуждали дикарский обычай господ ежедневно принимать ванну; что они скажут о кухарке-папистке и целом папистском семействе, Хорнблауэр не брался вообразить. Ну вот, он вновь думает о Смолбридже – двойная жизнь в самом прямом смысле слова. Хорнблауэр беспокойно глянул на графа – человека, чей кров оскверняет. Трудно было думать о своей любви к Мари как о низости или преступлении. Мари ни в чем не виновата. А он сам? Можно ли раскаиваться в том, чему не мог противостоять? Был ли он виновен, когда Луара кружила его и тащила на дно меньше чем в миле отсюда? Хорнблауэр перевел взгляд на Мари, и в нем вновь всколыхнулось желание. Он вздрогнул, поняв, что граф к нему обращается: – Орацио, будем ли мы танцевать на свадьбе? Праздник закатили на славу – к большому удивлению Хорнблауэра, имевшего самые смутные и превратные представления о том, как старорежимные французские сеньоры обходились со своими крестьянами. На заднем дворе выставили огромные бочки вина, собрали целый оркестр скрипачей и музыкантов с инструментами наподобие шотландских волынок – их пронзительные звуки резали Хорнблауэру слух. Граф повел в танце толстуху Жанну, отец невесты – Мари. Пили, ели, отпускали скабрезные шутки и произносили напыщенные тосты. Жители Грасая на удивление терпимо отнеслись к тому, что местная девушка выходит за английского протестанта, – крестьяне хлопали Брауна по спине, их жены с радостным визгом целовали его в обветренные щеки. Впрочем, Браун был здесь всеобщим любимцем, да и плясал едва ли не лучше всех. Хорнблауэр, неспособный отличить одну ноту от другой, вынужден был напряженно прислушиваться к ритму и следить, что делают другие танцоры, но даже он откалывал неуклюжие коленца в паре с краснощекими селянками. То он сидел, отяжелев от обжорства, за составленными из досок столами, то скакал по двору за руки с двумя аппетитными красотками и хохотал до упаду. Изредка, когда удавалось по привычке взглянуть на себя со стороны, Хорнблауэр дивился, что может так веселиться. Мари улыбалась ему из-под ресниц. Невероятно усталый и невероятно счастливый, он развалился в гостиной, неизящно вытянув ноги, а Феликс, вновь преобразившийся в образцового дворецкого, наливал им с графом вина. – Ходят чудны́е слухи, – сказал граф. Он сидел в кресле очень прямо, как всегда щеголеватый и по виду ничуть не усталый. – Я не хотел омрачать праздник такими разговорами, но говорят, что Бонапарт бежал с Эльбы и высадился во Франции. – И впрямь чуднó, – лениво согласился Хорнблауэр; отяжелевший мозг отказывался принимать новость. – И зачем ему это? – Он вновь объявил себя императором, – произнес граф без тени улыбки. – Меньше года прошло с тех пор, как народ от него отвернулся. – Верно. Быть может, Бонапарт разрешит за нас затруднение, которое мы обсуждали несколько дней назад. Теперь король вынужден будет схватить его и расстрелять, чтобы положить конец интригам и беспорядкам. – Истинная правда. – И все же, пусть это желание нелепо, я предпочел бы услышать о смерти Бонапарта тогда же, когда услышал о его высадке. Лицо графа было мрачно, и Хорнблауэру сделалось не по себе. Он доверял интуиции и опыту собеседника, поэтому немного собрался с мыслями и спросил: – Чего вы опасаетесь, сударь? – Я опасаюсь, что он добьется каких-нибудь неожиданных успехов. Вы знаете, какой властью обладает его имя, а король – король и королевские советники – после реставрации не проявили всей возможной умеренности. Вошла Мари, улыбающаяся, счастливая. Мужчины встали, а когда сели обратно, граф не стал возобновлять прерванный разговор. В следующие дни на Хорнблауэра временами накатывали опасения, хотя новые вести лишь подтверждали первую, ничего к ней не добавляя. На его счастье легла тень, однако оно было так велико, что такое крохотное пятнышко не могло омрачить безбрежную радость. Чудесные весенние дни, прогулки в саду под цветущими деревьями и вдоль бурной от паводка Луары, катание на лошадях (почему он раньше не знал, что ездить верхом так приятно?), даже два или три обязательных визита в Невер на официальные церемонии – каждое мгновение было прекрасно. Их не мог отравить страх перед Бонапартом – или даже перед письмом из Вены. Внешне Барбаре не на что было жаловаться: она поехала в Вену, а ее муж тем временем решил навестить старых друзей. Однако Барбара обо всем догадается. Может быть, ничего не скажет, но догадается точно. Порой Хорнблауэр завидовал безоблачному счастью Брауна, тому, что тот может открыто выказывать свою любовь. Им с Мари приходилось таиться, к тому же его совесть по отношению к графу была не совсем чиста. И все же он был счастлив – счастлив как никогда в своей беспокойной жизни. Исчезло мучительное самокопание, он не сомневался в себе, не сомневался в Мари, и это было настолько внове, что все страхи отступили на второй план. Он будет жить сегодняшним днем; и если бы его счастью недоставало остроты, этой остротой стало бы сознание, что впереди опасность, а он о ней пока не думает. Укоры совести и неопределенность будущего лишь теснее привязывали его к Мари – не потому, что он хотел забыться в ее объятиях, а потому, что надо было спешить. То была любовь беспримесная, самозабвенная, восторг того, что любишь, изумление, что любят тебя. Она наконец пришла к нему, после стольких лет. Можно цинично сказать, что Хорнблауэр просто очередной раз желал недосягаемого, однако в данном случае он сам этого не осознавал. В те дни ему часто вспоминались слова англиканского молитвенника: «Чье служение есть совершенная свобода». Таким было его служение Мари. Паводок на Луаре еще продолжался; порог, на котором Хорнблауэр едва не утонул – и который привел его к встрече с Мари, – был сейчас грохочущим склоном зеленой воды в обрамлении белой пены. Хорнблауэр слышал его рокот, лежа в объятиях Мари у нее в башне, а на прогулках вдоль Луары смотрел на порог без дрожи или волнения. Все было позади. Рассудок говорил, что он – тот же человек, что взял на абордаж «Кастилию» и смотрел в глаза взбешенному Эль-Супремо, человек, стоявший под обстрелом в заливе Росас, на залитой кровью палубе. И все же ему казалось, будто все это происходило с кем-то другим. Теперь он – праздный обыватель, и порог на Луаре – просто стремительно бегущая вода, а не место, где он чуть не погиб. Когда граф явился с хорошими известиями, Хорнблауэру показалось, что иначе и быть не могло. – Граф д’Артуа разбил Бонапарта в битве на юге. Бонапарт бежит, и скоро его схватят. Известие доставили из Парижа. Все как и должно быть: война окончена. – Думаю, сегодня надо устроить праздничный костер, – сказал граф. Костер зажгли, и возле него пили за здоровье короля. Однако на следующее же утро Браун, подавая Хорнблауэру завтрак в постель, объявил, что граф просит разрешения побеседовать с ним как можно скорее. Не успел Браун договорить, как вошел граф, непричесанный и в халате. – Извините за вторжение, – даже в такую минуту он не позабыл о хороших манерах, – но я не мог ждать. Дурные известия. Хуже некуда. Хорнблауэр мог только смотреть и ждать, покуда граф собирался с силами, чтобы сообщить новость. – Бонапарт в Париже. Король бежал, и Бонапарт вновь император. Вся Франция ему покорилась. – А проигранное сражение? – Слухи… ложь… все ложь. Бонапарт вновь император. Он не сразу осознал, что это означает. Будет война – в этом Хорнблауэр не сомневался. Как бы ни повели себя другие великие державы, Англия не смирится с присутствием коварного и могущественного врага по другую сторону пролива. Англия и Франция вновь вцепятся друг другу в глотки. Война началась двадцать два года назад – может пройти еще столько же, прежде чем Бонапарта низложат окончательно. Еще двадцать два года нескончаемой бойни. – Как это случилось? – спросил Хорнблауэр. Он не столько хотел знать ответ, сколько выгадывал время. Граф безнадежно развел руками: – Обошлось без единого выстрела. Армия просто перешла на его сторону. Ней, Лабедуайер, Сульт – все предали короля. За две недели Бонапарт дошел от Средиземноморского побережья до Парижа – это скорость кареты шестерней. – Однако народ его не хочет, мы это знаем. – Желание народа – ничто против армии, – ответил граф. – Уже известен первый декрет узурпатора. Призыв конскриптов пятнадцатого и шестнадцатого годов. Королевская гвардия упраздняется, вновь создается императорская. Бонапарт готов завтра же воевать с Европой. Хорнблауэр смутно представил себя на палубе корабля: одиночество, бремя ответственности, опасность со всех сторон. Даже думать об этом было тоскливо. В дверь постучали, вошла Мари, в пеньюаре, с рассыпанными по плечам волосами. – Вы слышали новость, дорогая? – спросил граф, не сказав ни слова о ее виде или ее появлении. – Да, – ответила Мари. – Мы в опасности. Новость была так ужасна, что Хорнблауэр еще не успел подумать о последствиях для себя лично. Как британского офицера – его схватят и заключат в тюрьму. Более того, Бонапарт собирался расстрелять его по обвинению в пиратстве, а значит, исполнит это сейчас – у тиранов долгая память. А граф? А Мари? – Бонапарт знает, что вы помогли мне бежать. Он вас не простит. – Если меня схватят, то расстреляют. – Граф не упомянул Мари, но глянул в ее сторону. Все знали, что Бонапарт не щадит и женщин. – Мы должны бежать, – сказал Хорнблауэр. – Бонапарт едва ли успел восстановить свою власть по всей стране. На быстрых лошадях мы доскачем до побережья… Он уже собрался сбросить одеяло, но в последний миг вспомнил, что здесь Мари. – Я оденусь за десять минут, – сказала она. Как только дверь за ней и графом закрылась, Хорнблауэр вскочил и заорал: «Браун!» Превращение из сибарита в человека действий заняло лишь несколько мгновений. Срывая с себя ночную рубашку, Хорнблауэр уже мысленно видел перед собой карту Франции, дороги и порты. До Ла-Рошели можно добраться через горы за два дня. Он натянул штаны. Граф – заметное лицо, никто не посмеет схватить такого человека и его спутников без прямых указаний из Парижа; если держаться уверенно и дерзко, можно проскочить. В потайном отделении саквояжа лежали двести наполеондоров. У графа, вероятно, денег больше. На взятки хватит. Они наймут рыбачье суденышко, чтобы добраться до Англии. Или угонят, если потребуется. Стыдно британскому лорду и коммодору бежать без оглядки при первых известиях о Бонапарте, но его главный долг – сберечь свою жизнь для службы отечеству. В душе нарастала злость на человека, ввергающего его – и весь мир – в пучину войны, однако злость эта была пока ближе к сожалению, чем к бешенству. И одновременно тупая покорность судьбе уступала место неуверенной пока мысли: а правильно ли просто бежать? Сейчас он во Франции, в самом сердце вражеской страны. Нельзя ли нанести ощутимый удар здесь? Натягивая сапоги, Хорнблауэр спросил Брауна: – Как насчет твоей жены?