– Я надеюсь, что ей можно будет поехать с нами, милорд. Если оставить Аннету здесь, Браун не увидит ее до конца войны, а если Браун не последует за хозяином, его бросят в тюрьму. – Она умеет ездить верхом? – Сумеет, милорд. – Тогда скажи ей, пусть собирается. Мы возьмем только то, что влезет в седельные сумы. Она сможет прислуживать госпоже виконтессе. – Спасибо, милорд. Двести наполеондоров – немалый вес, но их взять необходимо. Хорнблауэр, стуча сапогами, сбежал по лестнице. Мари уже ждала; на ней была черная амазонка и маленькая кокетливая треуголка. Хорнблауэр придирчиво ее оглядел: ничего, что бы привлекало внимание, просто молодая дама, одетая скромно и по моде. – Взять ли нам кого-нибудь из слуг? – спросила она. – Лучше не надо, они все слишком старые. Граф, вы, я, Браун и Аннета. Нам понадобятся пять лошадей. – Так я и думала, – ответила Мари. В минуту опасности она соображала на удивление ясно. – Мы можем перебраться через реку по мосту в Невере, а оттуда ехать к Буржу и Ла-Рошели. Из Вандеи нам будет выйти легче всего. – И наверное, лучше выбрать рыбачью деревушку, а не большой порт, – заметила Мари. – Да, скорее всего. Решим ближе к побережью. – Хорошо. Даже когда она давала совет, Мари понимала, что командовать должен один. – Вы взяли свои ценности? – Да, мои бриллианты – в седельной сумке. Покуда они говорили, подошел граф, в сапогах и при шпорах. В руке у него был кожаный мешочек, который звякнул, когда граф положил его на стол. – Двести наполеондоров. – У меня столько же, – сказал Хорнблауэр. – Более чем достаточно. Подошел Феликс с седельными сумами графа и сообщил, что лошади готовы. Браун и Аннета ждали во дворе. – Идемте, – сказал Хорнблауэр. Прощание было горьким. Женщины плакали, хорошенькое личико Аннеты распухло от слез. Мужчины, впрочем, молчали со стоицизмом вышколенных господских слуг. Граф протянул Феликсу руку: – Прощай, друг мой. Оба они были старики и понимали, что могут больше не свидеться. Проехали по дороге к реке; словно в насмешку, стоял чудесный весенний день, с яблонь на всадников дождем летели белые лепестки, Луара весело искрилась под солнцем. За первым поворотом показались шпили Невера, за следующим – дворец Гонзага. Хорнблауэр скользнул по нему взглядом, заморгал и посмотрел снова. Мари ехала рядом с ним, граф – сразу за ней, и он повернулся к ним, ища подтверждения увиденному. – Белый флаг, – сказала Мари. – Мне тоже так кажется, – удивленно проговорил Хорнблауэр. – Мое зрение так слабо, что я не вижу никакого флага, – посетовал граф. Хорнблауэр обернулся к Брауну, который ехал позади, рядом с Аннетой. – Над дворцом белый флаг, милорд. – Трудно поверить, – заметил граф. – Утром из Невера сообщили, что здешний префект, Борегар, перешел на сторону Бонапарта. И впрямь очень странно; даже если флаг подняли нечаянно, то все равно очень странно. – Мы скоро узнаем, – сказал Хорнблауэр, сдерживая желание пустить лошадь в галоп. Они приближались к дворцу. На башне по-прежнему развевался белый флаг, у ворот стояли солдаты в грязных серых мундирах, рядом паслись стреноженные лошади. – Это мушкетеры королевской гвардии, – сказала Мари. Хорнблауэр узнал мундиры – он видел их и в Версале, и в Тюильри. – Королевские мушкетеры нас не тронут, – промолвил граф. Сержант пристально на них взглянул, вышел на дорогу и спросил, кто едет. – Луи Антуан Эктор Савиньен де Ладон, граф де Грасай со свитой, – ответил граф. – Проезжайте, господин граф, – сказал сержант. – Ее королевское высочество в префектуре. – Какое высочество? – удивленно проговорил граф себе под нос. Во дворе сидели на лошадях человек двадцать мушкетеров. Колыхались белые знамена. Из дверей префектуры выбежал человек и начал прибивать воззвание. «Французы!» – было первое, самое крупное слово. – Ее королевское высочество герцогиня Ангулемская, – проговорил граф. Прокламация звала французов бороться с узурпатором и хранить верность Бурбонам. Дальше утверждалось, что король с войском в Лилле, весь юг под командованием герцога Ангулемского готов противостоять тирану, а европейские армии движутся к Парижу, чтобы заключить кровавое чудовище в цепи и возвратить отцу народа трон его предков. Герцогиня пылко обрадовалась Хорнблауэру и графу. Ее красивое лицо осунулось от усталости, амазонка была забрызгана грязью. Всю ночь она скакала в Невер вместе с эскадроном мушкетеров и поспела почти одновременно с прокламацией Бонапарта. – Городские власти тут же перешли обратно на нашу сторону, – заметила герцогиня. В Невере не было гарнизона; двести мушкетеров заняли префектуру без единого выстрела. – Я собиралась послать за вами, господин граф, – продолжала она. – Какое счастье, что и лорд Орнблор здесь, – мне это было неизвестно. Я собиралась назначить вас королевским наместником в Ниверне. – Вы думаете, мятеж может оказаться успешным, ваше высочество? – спросил Хорнблауэр. – Мятеж? – переспросила герцогиня чуть недовольным тоном. Для Хорнблауэра это прозвучало реквиемом. Герцогиня – самая умная и отважная из Бурбонов, но даже она не думает о движении, которое создает, как о мятеже. Мятежник – Бонапарт, она подавляет бунт, пусть даже Бонапарт сидит в Тюильри и ему подчиняется армия. Однако это война, война не на жизнь, а на смерть, и некогда препираться с дилетантами. – Не будем спорить о словах, мадам. Думаете ли вы, что у Франции хватит сил изгнать Бонапарта? – Его ненавидят все. – Но это не ответ на мой вопрос, – упорствовал Хорнблауэр. – Вандея будет сражаться, – ответила герцогиня. – Там Ларошжаклен[56], и народ встанет на его сторону. Мой супруг поднимает юг Франции. Король со своей гвардией обороняет Лилль. Гасконь даст отпор узурпатору – вспомните, как Бордо откололся от него в прошлом году. Вандея, быть может, и восстанет, но Хорнблауэр не верил, что герцог Ангулемский и толстый подагрический король сумеют повести народ. Что до Бордо, он помнил Руан и Гавр, безразличных жителей, конскриптов, желавших одного – избежать службы. Год они прожили в мире при довольно мягком правлении, так что, возможно, будут сражаться за свое благополучие. Возможно. – Вся Франция знает теперь, что Бонапарта можно победить и свергнуть, – продолжала герцогиня. – Это многое меняет. – Пороховой погреб разлада и недовольства, – сказал граф. – Одна искра – и он взорвется. Хорнблауэр, занимая Гавр, думал то же самое – и, как на грех, в тех же самых выражениях. – У Бонапарта армия, – ответил он. – Чтобы разбить армию, нужна армия. Где мы ее возьмем? Старые солдаты преданы Бонапарту. Станут ли гражданские воевать, а если да, успеем ли мы их обучить и вооружить? – Вы пессимистично настроены, милорд, – заметила герцогиня. – Бонапарт – самый талантливый, самый искусный и самый смелый полководец, какого знала история. Чтобы отразить его удар, нужен стальной щит, а не бумажный цирковой круг. Хорнблауэр глянул поочередно на герцогиню, на графа, на Мари, на главного из приближенных герцогини, который с начала разговора молча стоял у нее за спиной. Они были мрачны, но непреклонны. – Так вы предлагаете, например, господину графу склониться перед узурпатором и ждать, когда европейские армии вновь завоюют Францию? – спросила герцогиня лишь с легкой долей иронии. Она лучше других Бурбонов умела сдерживать чувства. – Господин граф вынужден бежать из-за проявленной ко мне доброты, – произнес Хорнблауэр. Однако он понимал, что всего лишь уходит от ответа. Всякое сопротивление Бонапарту во внутренней части Франции лучше, чем ничего, пусть даже его быстро подавят. И не важно, каковы будут жертвы. По крайней мере, Бонапарт не сможет утверждать, что представляет всю Францию. И ему придется отправить сюда войска, а значит, ослабить внешнюю оборону. Хорнблауэр не рассчитывал на победу, но видел, что есть шанс – пусть даже крохотный – развязать партизанскую войну. Сперва небольшие отряды в горах и в лесах, а там – как знать… Он – королевский офицер; если можно уничтожить одного вражеского солдата ценою жизни ста французских крестьян, его долг – это начинание поддержать. Так почему он спорит? Не потому ли, что личные чувства мешают мыслить логически? Ему случалось посылать людей в почти безнадежные предприятия и даже участвовать в них самому, однако нынешняя затея выглядела полностью безнадежной, и в нее могли втянуть графа. – И все же, – настаивала герцогиня, – вы предлагаете сложить руки и покориться? Хорнблауэр почувствовал себя осужденным, который последний раз перед казнью смотрит на залитый солнцем мир. Вокруг сгущалась сумрачная неизбежность войны.