– Нет, – ответил он, – я предлагаю бороться. Мрачные лица просветлели, и Хорнблауэр понял, что выбор зависел от него. Продолжи он отговаривать от мятежа, герцогиня бы сдалась. От этой мысли ему сделалось еще тяжелее, как ни убеждал он себя, что все решила судьба и в этих обстоятельствах никто бы не смог ответить иначе. Жребий был брошен. – Ваше королевское высочество обвинили меня в пессимизме, и обвинили справедливо. Это безнадежное предприятие, но отсюда не следует, что от него надо отказаться. Однако мы не должны обольщаться надеждой на легкий успех. Борьба будет долгой, бесславной и трудной. Нам предстоит стрелять по солдатам из-за деревьев, подползать с ножом к часовому. Сжечь мост, перерезать горло нескольким тягловым лошадям – это будут наши великие победы. Он чуть было не сказал «наши Маренго и наши Иены», но при роялистах не следовало упоминать победы Бонапарта. – Наши Стенкерки и Фонтенуа[57], – продолжал Хорнблауэр. Нелегко в нескольких фразах объяснить профанам, что такое партизанская война. – Королевский наместник в Ниверне будет спать на голых камнях и есть сырое мясо, чтобы не выдать себя дымом костра. Только такими усилиями можно чего-либо достигнуть. – Я готов, – ответил граф. В противном случае его ждало изгнание до конца дней. – Я знала, что могу положиться на верность Ладонов, – проговорила герцогиня. – Ваше назначение будет подписано немедленно, господин граф. Вы получите всю полноту королевской власти в Ниверне. – А каковы намерения вашего королевского высочества? – спросил Хорнблауэр. – Я поеду в Бордо, подниму Гасконь. Вероятно, это самое разумное: чем шире распространится восстание, тем больше неприятностей оно доставит Бонапарту. Мари поедет с герцогиней, и в случае поражения они смогут бежать в Англию морем. – А вы, милорд? – спросила герцогиня. Все взгляды были обращены на Хорнблауэра, но он, вопреки обыкновению, этого не замечал. Ему предстояло сделать сугубо личный выбор. В Англии он получит эскадру линейных кораблей, а через несколько лет войны станет адмиралом, одним из тех, от кого зависит судьба отечества. Здесь его в лучшем случае ждет жизнь среди голодных оборванных беглецов, в худшем – веревка и сук. Возможно, долг требует сберечь себя и свои таланты для Англии, но у королевского флота много толковых офицеров, а в Ниверне у него есть уникальное преимущество: он знает французов, а французы – его. Однако все эти доводы не значили ровным счетом ничего. Он просто не мог разжечь здесь слабенький огонек мятежа и сбежать, бросив друзей на верную гибель. – Я останусь с господином графом, если, конечно, ваше королевское высочество и он на это согласны. Надеюсь, что смогу быть ему полезен. – Конечно, – ответила герцогиня. Хорнблауэр встретился глазами с Мари, и его осенила ужасная догадка. – Мадам, вы же отправитесь с ее королевским высочеством? – Нет, – ответила Мари. – Вам нужны люди, а я знаю здесь каждый брод и каждую тропку. От меня будет не меньше проку, чем от мужчины. Я тоже останусь с господином графом. – Но, Мари… – начал граф. Хорнблауэр и не пытался спорить. Что толку спорить с ветром, когда тот меняет направление, или с падающим деревом? Это рок, и он неотвратим. Граф лишь раз глянул на Мари и тут же умолк. – Очень хорошо, – сказала герцогиня. Она глянула на них троих – пора было переходить к делу. Хорнблауэр отбросил все личные чувства. Это война – война со всеми проблемами времени, расстояний и психологии. Почти машинально он принялся распутывать их клубок. Над столом, где еще недавно сидел префект, ожидая указаний из Парижа, висела крупномасштабная карта департамента, по стенам – еще более подробные карты супрефектур. Дороги, реки, леса. Прощай, Англия. – Прежде всего надо узнать, где находятся ближайшие регулярные части, – сказал Хорнблауэр. Кампания на Верхней Луаре началась. Глава девятнадцатая Тропа, по которой они шли, утыкалась в другую почти под прямым углом. Даже здесь, под соснами, чувствовалась удушающая предгрозовая жара. Хорнблауэр стер ноги в кровь и еле ковылял, хотя под ногами был мягкий ковер сосновых иголок. Стояла полная тишь: ни шороха, ни шелеста веток. Три вьючные лошади с провиантом и боеприпасами и три верховые (на двух ехали раненые, на одной – его превосходительство королевский наместник в Ниверне) ступали почти беззвучно. Двадцать мужчин и женщин, идущих с Хорнблауэром по тропе, составляли ядро армии его христианнейшего величества. Авангард – пять человек под командованием Брауна – двигался впереди, арьергард – еще пять человек – замыкал тыл. На перекрестке ждал связной, которого Браун, как толковый офицер, оставил, чтобы главные силы знали, куда направиться. Когда они приблизились, тот повернулся и указал на что-то висящее на дереве за тропой. Что-то серое с белым. Это был человек в крестьянской одежде. Хорнблауэр, подойдя ближе, прочел белую печатную листовку на груди повешенного. Жители Ниверне! – гласила она. – С прибытием крупного контингента войск всякое неподчинение нашему августейшему императору Наполеону должно быть прекращено немедленно. Мне отрадно видеть, что безумная попытка графа де Грасая противостоять императору, возвращенному на престол волею четырех миллионов его верных подданных, практически не получила поддержки. Однако есть несчастные глупцы, которые по его наущению взялись за оружие. Знайте посему, что милосердный император поручил мне объявить. Всякий француз, за исключением нижепоименованных, кто добровольно сдастся любым подчиненным мне войскам в течение пятнадцати дней со дня опубликования прокламации, будет полностью амнистирован и вернется на свою ферму, в свою лавку, к своей семье. Всякий, продолжающий сопротивление, подлежит смертной казни, каковая будет осуществлена на месте. Всякая деревня, дающая укрытие бунтовщикам, будет сожжена дотла, а самые зажиточные ее домовладельцы – расстреляны. Всякий, оказывающий помощь бунтовщикам в качестве проводника либо снабжающий их какими-либо сведениями, будет расстрелян. Амнистия не распространяется на вышеназванного графа де Грасая, его невестку, называемую виконтессой де Грасай, и англичанина, известного как лорд Хорнблауэр. Все перечисленные заплатят за свои преступления жизнью. Подписано: Эммануэль Клаузен, граф, дивизионный генерал. 6 июня 1815 г. Граф глянул на почерневшее лицо покойника. – Кто это? – спросил он. – Поль Мари с мельницы, сударь, – ответил связной. – Бедный Поль Мари! – Значит, они прошли здесь раньше нас, – сказал Хорнблауэр. – Мы у них в тылу. Кто-то потянулся к повешенному, видимо намереваясь сорвать листовку. – Стой! – успел крикнуть Хорнблауэр. – Они не должны знать, что мы здесь прошли. – И по той же причине нам придется оставить беднягу непохороненным, – добавил граф. – Надо идти дальше, – сказал Хорнблауэр. – Осталось переправиться через реку, а там можно будет и передохнуть. Он оглядел свою жалкую армию. Некоторые бойцы в изнеможении лежали на земле. Другие стояли, опершись на ружья, кто-то читал прокламацию на груди повешенного. Они видели такую не в первый раз. – Вперед, дети мои, – сказал граф. Старик был бледен от усталости и едва держался в седле; его заморенная лошадь, понуждаемая шпорами, с трудом побрела вперед. Грязные, оборванные, измученные партизаны двинулись за ним. Почти все, проходя, смотрели на повешенного. Хорнблауэр приметил, что некоторые замешкались, и вернулся к ним; за поясом у него были пистолеты. Отряду нельзя терять людей, а главное, дезертиры выдадут их намерение перейти реку вброд. Клаузен умно рассчитал, предложив амнистию. Многие бойцы – и Хорнблауэр знал, кто именно, – и без того сомневались, стоит ли продолжать борьбу. Люди, не ждущие пощады, сражаются куда отчаяннее тех, кто может сдаться в плен. Немалая часть его соратников с горечью думает сейчас, что срок, отпущенный им Клаузеном, истекает. Сегодня 18 июня. 18 июня 1815 года, воскресенье. Надо удержать их вместе еще три дня, и тогда они будут драться до последнего. После короткой передышки рядом с повешенным Полем Мари идти стало еще больнее. К ногам, занемевшим было от долгой ходьбы, вновь вернулась способность чувствовать, и должно было пройти время, прежде чем они занемеют вновь. Хорнблауэр заставил себя прибавить шаг и догнать Мари, которая вместе с Аннетой шла в середине отряда. Мари отрезала свои длинные волосы – отхватила их ножом после первой же ночевки в лесу, – и неровные пряди свисали на потные, в грязных разводах щеки. И все же обе женщины были в куда лучшей форме, чем сам Хорнблауэр; они по-прежнему шагали легко, а он еле ковылял на стертых ногах. Мари младше его на десять лет, Аннета – на пятнадцать. – Можно оставить Пьера здесь и взять его лошадь, Орацио, – сказала Мари, поправляя ружье за спиной. – Нет, – ответил Хорнблауэр. – Он все равно умрет от гангрены. – Если мы бросим его умирать в одиночестве, это плохо подействует на остальных, – сказал Хорнблауэр. – Кроме того, если Клаузен найдет его живым, то сможет узнать, куда мы направляемся. – Так убьем его и закопаем, – предложила Мари. Женщины на войне безжалостнее мужчин и доводят безумную логику убийства до еще большего логического предела. И это нежная Мари, ласковая и чуткая, рыдавшая от любви в его объятиях! – Нет, – повторил Хорнблауэр. – Мы скоро раздобудем еще лошадей. – Если раздобудем, – ответила Мари. Лошадей в таких условиях сберечь трудно: они издыхали или хромели, а люди по-прежнему были живы и шли. Всего две недели назад Клаузен, прибыв из Бриара с войском, вынудил их оставить Невер. За это время, отступая, они потеряли десятки лошадей. Клаузен решителен и упорен: его колонны преследуют бунтовщиков по пятам. Лишь благодаря стремительным ночным переходам, стратагемам и хитрости отряд до сих пор не попал в клещи. Дважды они вступали в яростные арьергардные бои с преследователями, один раз подстерегли противника в засаде – Хорнблауэр помнил, как гусары в ярких мундирах падали с коней под огнем. Теперь наполовину поредевший отряд шел уже более суток, чтобы вырваться из окружения, обойдя с тыла одну из колонн Клаузена. Мари знала опасный и почти никому неведомый брод. На другом берегу можно будет отдохнуть день в Рюнском лесу, а затем нанести удар в долине Алье. Клаузен тут же вновь бросит против них войска, но так далеко лучше не загадывать: новые действия будут диктоваться новыми обстоятельствами. Да, Клаузен решителен и упорен, – вероятно, он научился бороться с партизанами в Испании. И у него большое войско. Хорнблауэр знал про 14-й легкий пехотный полк и 40-й линейный; был еще один полк, с которым они пока не встречались, и по меньшей мере один эскадрон гусар. Девять батальонов или даже больше – шесть или семь тысяч человек – против тридцати оборванцев. Хорнблауэр выполнил свой долг: эти семь тысяч солдат пригодились бы Бонапарту на границе с Бельгией, где явно намечается крупное столкновение. Его дело – продолжать борьбу: пусть эти семь тысяч и дальше сбивают подметки и слабеют духом. Это в его силах! Хорнблауэр стиснул зубы. Стертые ноги уже занемели, и боль не чувствовалась – только бесконечная усталость. Вдали глухо зарокотало. – Пушки? – удивился Хорнблауэр. – Гром, – ответила Мари. Как беспечно они бродили когда-то, рука об руку, без всяких забот! Трудно поверить, что все это и впрямь было в короткую мирную передышку – до того, как Бонапарт бежал с Эльбы. Сейчас Хорнблауэру было не до любви – усталость прогнала всякие чувства. Гром зарокотал снова, жара давила все сильнее. Тело под одеждой покалывало от пота. Хотелось пить, но жажда мучила куда меньше усталости. В лесу быстро темнело, хотя до вечера было еще далеко. Кто-то рядом застонал, и Хорнблауэр заставил себя обернуться. – Кто тут мычит, как корова? – спросил он. – Старый папаша Фермиак? На пять лет младше меня, а его зовут «папашей» – и он мычит, как корова! Держись, папаша! Может, на той стороне Луары мы отыщем тебе быка! Кто-то рассмеялся истерически, кого-то насмешил его акцент, кого-то – французская крестьянская шутка из уст знатного англичанина. Гром ударил почти прямо над головой, дождь застучал по кронам. На потные лица упали первые капли. – Вот и дождь, – сказал кто-то. – У меня вода под ногами уже два дня, – заметил Хорнблауэр. – Видели бы вы мои волдыри! Наш добрый Господь и Тот ходил по воде меньше, чем я.