Грубое богохульство вновь вызвало смех, и отряд прошел еще ярдов сто. Небеса над головами разверзлись, дождь лил как из ведра. Хорнблауэр дождался замыкающих с вьючными лошадьми и проверил кожаные клапаны на корзинах. Там лежали две тысячи ружейных патронов, которые во что бы то ни стало следовало сберечь; даже провиант и обувь добыть легче. Они продолжали идти в полутьме, намокшая одежда оттягивала плечи. Земля под ногами размокла и хлюпала, а дождь и не думал переставать. Гром по-прежнему грохотал, вспышки молний озаряли темное пространство между деревьями. – Сколько до брода? – спросил Хорнблауэр у Мари. – Примерно две с половиной лиги. Еще три часа ходьбы; едва ли удастся дойти засветло. – Из-за дождя река поднимется, – проговорила Мари с ноткой новой тревоги в голосе. – О боже! – вырвалось у Хорнблауэра. Их окружает восемнадцать полубатальонов. Он рискнул практически всем, чтобы перейти реку там, где враг этого не ждет, и на время оторваться от погони. Если брод окажется непроходим, то они – в смертельной опасности. Почва здесь каменистая, от дождей вода прибывает быстро. Хорнблауэр обернулся и крикнул отстающим, чтобы прибавили шаг. До конца этого кошмарного перехода ему пришлось подгонять их каждые несколько минут. Дождь хлестал во тьме, лошади спотыкались, двое раненых вскрикивали от боли. Граф ехал молча, сгорбившись в седле, с него струями лилась вода. Было видно, что он держится из последних сил. Из темноты и ливня донесся оклик; это был еще один связной Брауна. Авангард достиг края леса, впереди, за каменистой поймой, лежала река. Наконец весь отряд собрался на опушке, и Хорнблауэр выслал вперед разведчиков – выяснить, не патрулируется ли этот участок берега. Осторожность никогда не повредит, хотя в такую ночь всякий уважающий себя часовой спрятался бы куда-нибудь от дождя. – Река шумит, – заметила Мари. Они лежали рядом в мокрой грязи. Рев воды различался даже сквозь грохот ливня, и Хорнблауэру не хотелось думать, что это означает. Вернулся посланец от Брауна. Разведчики обследовали берег и никого не обнаружили, как Хорнблауэр и предполагал: Клаузену нелегко растянуть свои войска так, чтобы поставить заслон у всех известных бродов, а уж на то, чтобы стеречь всю реку, – и подавно. Отряд поднялся с земли; волдыри у Хорнблауэра заболели с новой силой. Он через силу сделал первый шаг; ноги почти не слушались. Граф сумел взобраться на лошадь, но та, судя по виду, чувствовала себя не лучше Хорнблауэра. Жалкая кучка беглецов спотыкаясь заковыляла к реке. Гром давно утих, но дождь, похоже, зарядил на всю ночь. В сумерках перед ними поблескивала стремительно несущаяся река. – Брод сразу за теми деревьями, – сказала Мари. – Это уступ, идущий наискось до середины реки, – по нему можно преодолеть самую глубокую часть. – Тогда вперед, – ответил Хорнблауэр. Боль и усталость были такие, что он предпочел бы последние полмили преодолеть на карачках. Дошли до воды; она бурлила и пенилась на камнях у самых их ног. Мари первая произнесла вслух то, о чем подумали все. – Уже слишком глубоко. – Голос ее звучал глухо, без всякого выражения. – Я возьму лошадь и попробую проехать верхом. Помогите Пьеру слезть. – Давайте лучше я попробую, мадам, – предложил Браун, но Мари словно не услышала. Она села в седло по-мужски, подобрав под себя юбку, и направила лошадь к воде. Животное заартачилось, едва не оступилось на невидимых камнях и наконец, понуждаемое всадницей, ступило в реку. Вскоре оно было уже почти по брюхо в воде, и вновь Мари ударами каблуков погнала его дальше по уступу. Три шага – и лошадь оскользнулась на неровном дне, ушла в воду почти с головой, и тут же ее повлекло стремительным течением. Мари, выпавшая из седла, кое-как ухватилась за луку, не попав под панически бьющие копыта. Лошадь рванула к берегу и, испуганно отфыркиваясь, выбралась на мелководье. Мари в отяжелевшем от воды платье вылезла вслед за ней. За все время никто не проронил ни слова, даже когда Мари была в смертельной опасности. Всем было окончательно ясно, что брод непроходим. – Придется нам идти по воде вслед за милордом, – сказал кто-то. Никто не рассмеялся. Хорнблауэр заставил себя сбросить оцепенение. Надо было думать, решать, вести за собой. – Нет, – сказал он. – По воде умею ходить только я, а плыть никому из нас неохота. Верно? В таком случае мы пойдем вдоль реки и отыщем лодку. Меняю десять чудес на одну лодку. Ответом ему было глухое молчание. Хорнблауэр гадал, испытывает ли кто-нибудь из этих людей хотя бы половину его усталости. Он заставил себя встать, неимоверным усилием воли превозмогая боль в стертых ногах. – Идемте. Здесь оставаться нельзя. Ни один вожак партизанского отряда, если он в своем уме, не останется пережидать паводок у реки, за которую не может отступить при появлении противника. – Идемте, – повторил он. – Вперед, французы. И тут же понял, что проиграл. Двое или трое нехотя начали вставать, еще несколько человек приподнялись, глядя, что будут делать остальные, и тут же решительно легли обратно – кто на спину, кто лицом на руки. Дождь все не переставал. – Час передышки, – послышалось из темноты. Кто-то – кажется, юный Жан, которому еще не исполнилось семнадцати, – рыдал в голос. Люди достигли того предела, за которым слова бессильны. Кто-то другой, сполна наделенный умением вдохновлять, сумел бы их убедить, говорил себе Хорнблауэр. Но только не он. Окажись брод проходим, они бы переправились на другую сторону и прошли еще милю-две, однако разочарование отняло у них последние силы. Все не хуже его знали, что идти дальше некуда и незачем. Гроза и разлив Луары положили конец мятежу, и не важно, сдадутся они сейчас или будут брести, пока не умрут от изнеможения. Две недели партизанской войны научили их смотреть правде в глаза, и они понимали: любые дальнейшие действия будут всего лишь жестом. И каждый из них помнил о прокламации Клаузена. Браун стоял рядом, красноречивый в своем молчании, положив руку на пистолет за поясом. Браун, он сам, Мари, граф и Аннета – вот все, на кого можно положиться. Наверное, еще человека два-три, в том числе старый Фермиак. Сейчас бы этого хватило. Он мог бы застрелить одного-двух смутьянов, и остальные пошли бы против воли. Однако он не сумел бы удержать их в темноте, когда так легко ускользнуть в лес. Когда любой от отчаяния может всадить ему нож в спину или приставить пистолет к ребрам и спустить курок. Хорнблауэр готов был на этот риск, готов был застрелить тех, кто откажется подчиниться, однако не видел в этом смысла. У партизанского вожака в безнадежном положении есть один последний выход: распустить отряд и надеяться на лучшие дни. Это горькая пилюля, и опасность для графа с Мари возрастет многократно, но выбирать приходилось не между двумя годными вариантами, а между плохим и очень плохим. И все же как больно признать поражение! – Очень хорошо, – сказал он. – Здесь мы распрощаемся. При этих словах люди в темноте зашевелились. – Орацио! – начала Мари и тут же осеклась. За эти дни дисциплина вошла в ее плоть и кровь. – Ваша жизнь вне опасности, – продолжал Хорнблауэр. – Все вы читали прокламацию Клаузена. Завтра – или сегодня ночью, если хотите, – вы разыщете его войска и сдадитесь. Возвращайтесь по домам. Мадам, граф и я продолжим путь. Люди в темноте молчали, оглушенные его словами. Никто не шелохнулся. Две недели смертельной опасности, тягот и трудов многим показались целой жизнью. Непросто было поверить, что целая жизнь закончилась. – Мы вернемся, – продолжал Хорнблауэр. – Вспоминайте нас у себя в домах. Думайте о нас. Мы вернемся и вновь призовем к оружию, и тогда мы все сообща сбросим тирана. Помните об этом. А теперь, в последний раз: Vive le Roi! Остальные подхватили. Голоса их звучали слабо, но Хорнблауэр добился, чего хотел: он бросил семя будущего мятежа. Когда Клаузен уведет свою дивизию, Ниверне можно будет поднять вновь, если найдутся вожаки и если они с графом сумеют сюда вернуться. Крохотная, жалкая надежда – однако она лучше, чем ничего. – Клянусь Богом! – проговорил Фермиак. – Я остаюсь с вами. – И я! – подхватил другой голос. Сейчас Хорнблауэр мог воззвать к чувствам этих людей, и они, вероятно, пошли бы за ним. Искушение было велико, но он трезво взвесил все за и против. Такого истерического порыва надолго не хватит; многие просто не в состоянии идти. Нет, так не годится: к рассвету у него останется не больше шести человек, а время будет потеряно безвозвратно. – Спасибо, – ответил Хорнблауэр. – Я этого не забуду, Фермиак, друг мой. Однако нам надо скакать верхом, и скакать быстро. Вчетвером с шестью лошадьми будет надежней всего. Так что возвращайся к жене, Фермиак, и постарайся не бить ее по субботам. Удивительно, но глупая шутка вызвала смех. Это позволило расстаться без надрыва, как Хорнблауэр и хотел, с мыслью о будущем. Однако он знал, что никакого будущего у них нет, чувствовал это нутром, сердцем, печенкой – даже когда отдавал приказ развьючить лошадей, даже когда в жестком споре убеждал Брауна, что Аннету ради ее спасения надо оставить здесь. Он погибнет; Браун, вероятно, тоже. И Мари, милая Мари… Чувства – горечь и страх, сожаление и злоба на свои просчеты, неуверенность и отчаяние – накатывали волнами, и только любовь к Мари высилась нерушимо, так что ее имя постоянно присутствовало в его мыслях, ее образ постоянно стоял у него перед глазами. Милая, нежная, возлюбленная Мари. Она вела одну запасную лошадь, Браун – вторую. Усталые животные, спотыкаясь на мокрых камнях, выбрались на дорогу, идущую вдоль реки, и понуро побрели сквозь темноту. Хорнблауэра мутило, голова шла кругом, так что приходилось держаться за луку. На мгновение он закрыл глаза, и тут же его повлекло вниз, вниз, словно лодку на речном пороге четыре года назад. Он качнулся в седле и резко выпрямился, цепляясь за луку, как утопающий. Но, даже проваливаясь в небытие, он знал, что там, в глубине, его ждет Мари. Хорнблауэр отогнал морок. Надо составлять планы, думать, как выбраться. Он мысленно нарисовал карту и отметил на ней, где в последний раз находились войска Клаузена. Они составили полукруглый кордон, диаметром которого была река, а центром – место, где ехал сейчас отряд. То самое место, куда Хорнблауэр завел своих людей в надежде на брод. Полубатальон 14-го легкого пехотного полка, судя по всему, двигался за беглецами по прямой, в то время как остальные колонны брали их в окружение. С наступлением ночи он должен был остановиться милях в шести-семи отсюда, если только офицер не отдал приказ продолжать марш в темноте – что, кстати, вполне вероятно. Попытаться прорвать кордон или ехать вдоль реки, в надежде раздобыть лодку? Лошадь под графом упала, та, на которой сидел Хорнблауэр, шарахнулась в сторону, чтобы на нее не наступить, и он едва не вылетел из седла. – Вы не расшиблись, сударь? – раздался из темноты голос Брауна; тот, видимо, сразу спрыгнул на землю. – Я – нет, – тихо отозвался граф, – а вот лошадь, боюсь, да. Звякнула узда – граф и Браун в темноте ощупывали лошадь. – Да. Она вывихнула лопатку, – сказал Браун. – Я сниму с нее седло и надену на другую. – Вы точно не расшиблись, отец? – спросила Мари. Хорнблауэр впервые слышал, чтобы она так обращалась к графу. – Ничуть, дорогая, – отвечал граф тем же тоном, каким говорил в гостиной. – Если отпустить лошадь, они ее обнаружат, милорд, – сказал Браун. «Они», разумеется, означало правительственные войска. – Да, – ответил Хорнблауэр. – Я отведу ее в сторону и пристрелю, милорд. – Ты не сможешь отойти далеко, – вмешался граф. – Хватит и двух ярдов, – ответил Браун, – если вы любезно подержите этих двух лошадей, сударь. Они сидели и ждали, покуда Браун уговаривал несчастное животное отковылять на несколько шагов от дороги. Сквозь тихий шум дождя долетел звук осечки, а чуть позже – Брауну пришлось сменить порох на полке – щелчок выстрела. – Спасибо, сударь, – произнес Браун в темноте, видимо забирая у графа лошадь, затем добавил: – Если позволите, мадам, я поведу вашу запасную лошадь. За это время Хорнблауэр принял решение. – Проедем еще немного вдоль реки, – сказал он. – Потом сделаем привал, а как рассветет, попробуем переправиться на ту сторону. Глава двадцатая В ту ночь все спали мало – час-полтора в общей сложности, – задремывая ненадолго и тут же просыпаясь. Одежда вымокла насквозь. Они нашли на берегу заросший травой пятачок, но даже здесь камни были сразу под тонким слоем почвы. И все же усталость была так велика, что беглецы по временам проваливались в сон, несмотря на холод и боль во всем теле. Хорнблауэр с Мари лежали в обнимку, подстелив под себя один мокрый плащ и накрывшись другим. Наверное, они бы легли вместе для тепла, даже если бы их ничего не связывало. В некотором смысле так оно и было. Любовь и нежность в душе Хорнблауэра не имели никакого отношения к тому, что чувствовало его измученное тело, в котором даже близость Мари не могла пробудить желание. Однако Мари обнимала его в темноте; она была моложе, не так устала, а может – любила сильнее. В те блаженные полчаса перед самым рассветом, когда дождь закончился и Хорнблауэр спокойно уснул на ее плече, он полностью принадлежал ей. Позади была война, впереди – смерть, но сейчас их ничто не разделяло. Быть может, это были счастливейшие полчаса, что он ей подарил. Он проснулся с первым светом. Над землей висел плотный туман, в котором смутно различалось что-то темное. Вглядевшись, Хорнблауэр понял, что это граф, – тот сидел, завернувшись в плащ. Рядом тихо посапывал Браун, – очевидно, они тоже провели ночь под одним плащом. Секунду-другую Хорнблауэр соображал, где они и что происходит, прежде чем грохот реки окончательно вернул его к яви. Он сел, и Мари рядом с ним проснулась. Стоило подняться, и боль в стертых ногах вернулась с новой силой; все суставы нестерпимо ломило. Каждый шаг был изощренной средневековой пыткой, и все же Хорнблауэр молчал. Лошади, судя по виду, отдохнули не лучше седоков и брели вперед полумертвые. Туман быстро таял. День обещал быть таким, как обычно летом в этих краях – солнечным и ветреным. Река по-прежнему ревела и грохотала; сквозь редеющий туман проступала широкая серая полоса, испещренная белой пеной. Чуть правее тянулась большая дорога в Бриар и Париж; они ехали по проселку вдоль самой Луары. Глядя на нее, Хорнблауэр быстро прикидывал, как можно переправиться. Насколько он знал, бóльшую часть серого простора составляли мелководья. Фарватер располагался иногда ближе к правому берегу, иногда к левому, иногда посередине – как хорошо это помнилось ему по тем дням, когда они сплавлялись к Нанту на лодке! Если пересечь фарватер и переправить лошадей вплавь, то мели их уже не остановят. Вчерашний брод проходил по низкой воде за счет идущего через фарватер уступа; раз не получилось там, надо придумать что-нибудь еще. Достаточно и маленькой лодочки из тех, что держат прибрежные крестьяне. Брод был бы лучше, поскольку враги не знали бы, что беглецы уже на другой стороне, но выбирать не приходилось. За рекой они смогут украсть свежих лошадей и оторваться от преследователей. При слове «украсть» граф негромко фыркнул, но вслух не возразил. Солнце пробило туман и теперь светило почти горизонтально из-за холмов справа; над водой все еще клубилась дымка. День точно обещал быть жарким. И тут они увидели то, что искали: сельский дом со службами почти у самой реки, темный и четкий на фоне искристого тумана. Всадники тут же свернули в ложбинку за ивами и спешились. – Прикажете мне пойти первым, милорд? – спросил Браун. Возможно, для него это было способом сохранить здравый рассудок – говорить и держаться все в той же манере образцового слуги.