– Хочу. Никогда не слышала, как мальчишки поют. Под гитару, в компании, конечно, слышала, но чтобы вот так, прямо в подъезде, без всякой гитары… Да он и не поет вовсе, почти скандирует, напирает на ритм. Тихо мы идем, не колышатся лианы, ведь мы со всех сторон окружены. Осторожней, друг, бьют туземцы в барабаны. Они идут на нас тропой войны. Ночью труден путь. Южный Крест залез на небо. Спускаются в долину облака. Осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был – в загадочной стране Мадагаскар. Вот все что я запомнила; правда, Андрей обещал переписать мне слова. Я этой песни раньше не слышала. Андрей услышал ее в лагере, в четвертом классе, от вожатого. Он ее никому не пел – мне первой. Сейчас я вдумалась в слова и поняла, что это песня белых колонизаторов, иначе откуда туземцы с барабанами? Но все равно… это хорошая песня, и слова мне нравятся. Она романтическая: ведь в душе Андрей так и остался тем четвероклассником, который, затаив дыхание, слушал у костра песню вожатого. Он ничего мне не объяснял, но я знаю, ему хочется чего-то необычного, каких-то опасностей, но чтобы была прекрасная цель. Это как у Высоцкого: «А в подвалах и в полуподвалах ребятишкам хотелось под танки». Андрей такой еще мальчишка, несмотря на свой вполне взрослый вид и почти двухметровый рост. Да, вот еще: когда я, поднимаясь по лестнице, посмотрела в окно на улицу, я увидела, что Андрей идет не один, рядом шла Аня. Аня Безуглова И чего я унижаюсь? Тогда бежала за ним, как собачка: «Андрюша, пойдем в кино, Андрюша, ты на меня обиделся?» Сначала думала, пойду с Ванчиком, пусть ОН видит, что мне все равно, что свет клином не сошелся, а потом, потом так тошно стало. Ванчик все какие-то анекдоты травит, а я не слышу, все думаю, как у них там. Ванчик и оглянуться не успел, а меня уже рядом не было. Остановилась возле Ольгиного подъезда, потом отошла к противоположному дому, устроила наблюдательный пункт, видела, как они подошли, как стояли рядом. Если честно сказать, я про это давно знала: Андрей к Ольге неравнодушен – знала. Не хотелось себя растравлять. Да к тому же – ей он ни к чему. Он не для нее. Простой парень, без философий. Ей нужен какой-нибудь этакий, художник или там поэт, как ее замечательный Олег Николаевич, например. Все в школе думают, что он родственник, а я одна знаю, что никакой он не родственник, что познакомились в доме отдыха, и что у них там – аллах ведает. Вот бы и гуляла со своим «родственником», зачем же парня у своей подруги уводить? Я ведь ей специально про свои чувства высказывала, чтобы знала в случае чего, если вдруг Андрей начнет липнуть. Ну ведь ничего в ней нет, ничего, и одета не по моде, и краситься не умеет. Я считала, она хоть человек неплохой, даром что еврейка, а получается, что никудышный она человек, на подругу наплевать. И вот что я думаю. Почему одним все, а другим, которые, может, и лучше, ничего? Неужели и моя судьба будет, как мамашина: девчонкой приехала по лимиту, дворником работала, встретила человека – ждала, что поженятся, а он слинял, и осталась в общежитии одна с ребенком, спасибо, комнату потом дали, да на фабрику устроилась. А ни мужа, ни алиментов – ничего, один шепот соседский. И сейчас Ивановна – соседка все зудит: «Гулящая твоя мамка». Я, конечно, не буду как мамаша – характер другой. За себя нужно бороться, иначе о тебя ноги станут вытирать. Почему мамаша алиментов не добивалась? Почему дала «папочке» жить спокойненько, без хлопот, ни на работу не звонила, ни домой? Забитая была, прав своих не сознавала, до того всю юность жила в деревне Мошенки Калининского района. Деревня, одним словом. Я на мамашу и внешностью не похожа, все говорят, что я лучше, у мамаши фигура деревенская, а у меня городская – широкие плечи и узкие бедра – «под мальчика». А у Ольги и фигуры-то никакой нет, одна худоба. Спрашивается, чего к ней липнут? Я, конечно, вниманием не обижена, вон Ванчик, стоит мне пальцем поманить… а от Андрея не отступлюсь, пусть меня ножом режут. Только вот что делать – не знаю. Тогда вечером он обидел меня ужасно. – Чего ты за мной бегаешь? Словно я собачонка какая. Маленькие были – ему наша дружба не мешала, а выросли… Чего ты за мной бегаешь? Раньше я никогда не знала, что такое «болит сердце», а теперь знаю, и «тяжесть на душе» – тоже знаю, и плачу теперь очень часто, как мамаша, несмотря на свой другой характер. Вчера ходила под его окнами, там и ходить негде – шоссейка с двух сторон, а невдалеке скверик крохотный, оттуда его окошко видно, там я ходила, пока ноги не замерзли. Иду, а на душе так грустно-грустно, тоска такая, чернота. Что же будет со мной? Никому я в жизни не нужна, мамаша мне не опора, она сама ищет, на кого опереться, только безуспешно. Как подумаешь о будущем – страх берет. В училище медицинское поступить – надо экзамены сдать. А как я их сдам, если без репетиторов? По школьным моим знаниям не сдам я никаких экзаменов ни по одному предмету, а на репетиторов нет у нас с мамашей средств. Надо на работу идти. А куда? Хоть и есть год в запасе на раздумья, только это все равно, что месяц; нет у меня никаких особенных склонностей и интересов, никуда я не хочу. И через год будет то же. В общем, куда ни кинь… Сидит в самой глубине у меня мысль: все не так плохо, дуреха; ты молодая, жизнь перед тобой, радуйся, пока можешь, пока молода. Да что-то не больно выходит радоваться. Вот стихи сочинила, грустные: Не замечаешь ты меня, проходишь мимо, За что же так страдаю я, любимый? Я слов тебе не говорю, ты сам пойми, Что сердце я тебе дарю. Возьми! По-моему, хорошо получилось, трогательно и красиво, Эвелинке бы понравилось. Хотя что Эвелинка, что она понимает? «Пушкин чувствовал», «Лермонтов чувствовал», «Достоевский чувствовал», а что простой человек, не гений, чувствует – кому до этого дело? Кто о нем хоть слово скажет? Те – Достоевские – давно жили, вымерли уже, а кто о сегодняшних скажет, о мамаше моей, о Ветке, обо мне? Кто скажет? Ветку я миллион лет не видела, соседка рассказывает, что встретила Веткину мать, Клавку, и та жаловалась, что Ветка полностью сошла с круга, на занятия в училище не ходит, водит парней, распродает домашние вещи. Ивановна говорит, что Веткина мать хочет сдать Ветку в милицию, чтобы та не позорила семью. Интересно – растили, растили, до шестнадцати лет довели – и, пожалуйста, сдают в милицию. Берите, товарищи милиционеры, нам такое дитятко не надобно. А куда вы раньше глядели? А как вы дитятко свое воспитывали? Ветку одевали всегда, как принцессу какую, вся была в импорте, в третьем классе купили ей путевку в Артек. Когда в школе узнали, рты пораскрывали: Ветка – в Артек, учится с тройки на двойку, никакой общественной работы не ведет, но за деньги, оказалось, можно и так, с двойками. Мать Веткина, Клавка, всю жизнь спекулирует, всегда у нее какие-то вещи для продажи: «купила по случаю, да не подошло», готова тут же с себя кофточку сорвать и продать по повышенной цене; на ней вещи неплохо сидят, она этим и пользуется: то пальто продаст с себя, то юбку, то платок; у нее с продавцами есть договоренность, они ей товары поставляют – она с ними прибылью делится, так соседка говорит. Так что, если Ветка сейчас домашние вещи распродает, то, может, она у матери и научилась, нечего тут шум поднимать. Я сейчас на многие вещи смотрю по-другому. Вот, например, религия. Не то чтобы я решила в Бога поверить, а просто мысли такие иногда в голову приходят: хорошо бы на небе кто-нибудь был, чтобы все-все видел и понимал и чтобы все было у него под контролем, всякая несправедливость, всякое вранье, обида, нанесенная человеку. Главное – знать, что все учитывается, что ничего даром не пройдет и что каждый человек под защитой находится, о нем Бог или кто-то еще в этом роде думает! Иначе очень уж неуютно жить, хаос какой-то получается, все что хотят, то и делают, и в ответе только друг перед дружкой; а это, как в суде, – правды не найдешь. Еще почему у меня такие мысли: я теперь с Катькой Прохоровой сильно сдружилась, возвращаемся из школы каждый день вместе. Катька после того, как я в туалете школьном психанула, меня в чувство привела, потом вызвалась домой проводить, всю дорогу про себя рассказывала, как одна с бабушкой старой живет и отцом-инвалидом, а мать, оказывается, вышла замуж и переехала на другую квартиру. Так Катька сначала возненавидела свою мать, которая их бросила, а потом бабушка ее научила, что надо простить. Катька говорит, что за зло нужно платить добром, тогда зло исчезнет вовсе, у нее бабушка религиозная, сбила Катьку с толку совсем. Как можно за зло платить добром? Ведь это значит – зло поддерживать. Нет, я на такое не способна, не хочу я зло прощать; так тогда Ольге, этой гадине, и сказала: «Я тебе этого на прощу». Сказала на вечере в честь 23 февраля. У нас сначала были организованы аттракционы (я их и организовывала), а потом была дискотека. Всю эту неделю я сама не своя была, еще этот Ванчик, скотина, ну да ладно, много всякого было… вообще в школу ходить не хотелось. Опять увижу ее, подругу бывшую, сидит прямо, по сторонам не смотрит, и вдруг – раз, в его сторону, и минуты две смотрят – она на него, он на нее. Я сзади сижу, мне все их переглядки видны. Потом на перемене думаю, подойдет к ней или нет, не подходит, а наблюдает постоянно. С Ванчиком начинает бороться, вокруг зрители, мелюзга разная и она неподалеку с учебником. Учебник для вида держит, не читает, а на Андрея смотрит, а он Ванчика или кого-нибудь из мелкоты, как цыпленка перекидывает и на нее не глядит. Но видит. И играет с Ванчиком в борьбу, только чтоб она видела, какой он сильный да ловкий. И я все это понимаю. И мне от этого кричать хочется. Мой он, мой, несправедливо это! Ночью не сплю, все думаю, что бы такое сделать, Катька считает, надо покориться, судьбу не переспоришь, но я не такая. В тот день 23 февраля с утра было все как обычно, после школы ко мне подкатился Ванчик, ну, это ладно, про это не хочется; а вечером пошла на дискотеку. Мамаша мне для школьного вечера специально платье сшила по картинке из «Бурды», взглянула я на это платье, на себя в зеркале – и так плакать захотелось, но ничего, взяла себя в руки: пусть Она не видит моих слез, отправилась. До дискотеки задумана была почта, и я вызвалась быть почтальоном, даром что на каблуках; музыка звучит, все нарядные, разгоряченные. Андрей с Ванчиком и Витькой при технике, почтой вроде не интересуются. Хожу с одного конца зала на другой, разношу записки; туфельки у меня фиолетовые, под цвет платью, на небольших каблучках, ножка маленькая, стройная, платье в стиле ретро, моднющее; наверное, хорошо я смотрелась, только как подумаю или как взгляд упадет, прямо нож острый. Даже не разглядела как следует, что на ней надето, кажется, ничего такого, хоть и «художница». Прохожу мимо троицы не глядя, и вдруг Андрей кричит: «Подожди минутку, сейчас записку напишу», и что-то быстро пишет на бумажном клочке, складывает и ставит номер и дает мне, и я вижу, что это её номер. Мне сразу кровь в голову ударила; наверное, я сильно покраснела, потому что они в шесть глаз на меня уставились, а я повернулась и вышла из зала с этой запиской и с прочими в руках; чтобы я своими руками ей от него записку передала – никогда! лучше режьте. А в записке той было написано: «Приветствую тебя, коварная бледнолицая» и подпись «Вождь краснокожих». Может, и не стоило мне из-за такой ерунды так нервничать? Но это я уже потом подумала, а тогда попросила Катьку, которая следом за мной в коридор выскочила, позвать ее. Катька на меня: «Опомнись! Зачем? Дура ты!» А я… ну в общем, позвала ее Катька. И тут я ей выдала: «Я тебе этого никогда не прощу!» и разрыдалась, а Катька стала меня утешать и отвела домой. А записку эту я по гроб жизни буду хранить, хоть и глупость, и не мне адресована, а все же написана его рукой. * * * Сегодня только и разговору, что о дискотеке. Мы с Катькой диву даемся, стоило нам уйти – и началось. Оказывается, на дискотеку, часам к девяти, пришли некоторые «со стороны», кто раньше у нас учился. Среди прочих – Ветка. Говорят, одета была вызывающе и жутко накрашена, ну а потом они с Ашурлиевым стали танцевать брейк; когда это, интересно, Ашурлиев научился? А тут как раз директор. Кто разрешал! Безобразие! Здесь школа, а не притон! И Ветку с Ашурлиевым выгнал. А потом еще один казус вышел, как раз когда директор уже уходить собирался. Вдруг музыка прекратилась и пошла какая-то речь. Ванчик не сообразил сразу вырубить технику, и оттуда стало доноситься типа такого: «Юные советские граждане, придите в лоно христианской церкви!» Все подумали, что их разыгрывают, начали смеяться; тем более, Ванчик начал рожи корчить и представлять, будто он поп, и кадить всех святой водой из граненого стакана. Учителя, которые присутствовали, растерялись. Один директор проявил расторопность, подскочил к магнитофону и давай нажимать подряд на все кнопки. Говорят, Ванчик от изумления аж рот раскрыл, но потом все же догадался вырубить эту проповедь, директор позеленел и удалился. А сегодня после урока биологии – он последний – Крыса попросила меня остаться и заперла кабинет. – Аня, сказала она, – сил моих нет, – и заплакала. Действительно, последнее время ребята на ее уроках ведут себя по-хамски, кричат, смеются, перебегают с парты на парту, словно это и не класс вовсе, а какой-нибудь вокзал. Сижу, не знаю, что сказать, вроде даже жалко ее стало. – Ребята, – говорю, – у нас такие, они почти на всех уроках, кроме директорских, на голове стоят. Она еще пуще залилась: – Директор грозится увольнением, а куда я денусь? Я уже нигде, кроме школы, работать не могу. Действительно, деться ей некуда, таких только в школе и могут держать. – Найдете, – говорю, – другую школу, там, может, ребята полегче и директор не такой строгий. Вообще надоело мне все это порядком, мало мне своих переживаний, кто я ей такая – причитания ее выслушивать? – Извините, – говорю, – Альбина Анатольевна, меня в комитете ждут. Тут она слезки платочком вытерла и смотрит на меня: – В комитете? А ты, Аня, не забыла, что возглавляешь антирелигиозную пропаганду в нашей школе? Я от неожиданности заикаться стала. – Не-е, не-е забыла. – А то, – говорит, – меня только что директор вызывал насчет вчерашнего. Слышала, что вчера произошло? Снова она на меня смотрит, как удав на лягушку. – Слышала, – говорю. – Как ты думаешь, кто эту пленку мог принести? – Не знаю, – говорю, – магнитофон Витькин, а кто пленку принес, – не знаю. – Могла она принадлежать Прохоровой? Ведь ты сама говорила, что Прохорова верующая? Я головой качнула отрицательно, а сама соображаю. Могла Катька пленку принести, как раз они перед вечером с Витькой договаривались, я слышала; могла перепутать и принести не ту пленку. А пленку с проповедью ей могли всучить в церкви, там к ней один поп «интерес проявляет». А Крыса свое уже в быстром темпе. – Значит, не Прохорова? Тогда кто? Тут уж я не выдержала: – Что я вам, ищейка? Или стукачка? Что вы меня спрашиваете? Откуда я знаю, кто пленку принес? Крыса аж вскрикнула: – Ах, Аня, как ты можешь? Ты мне как родная дочь, я своего сына не задумываясь на тебя бы поменяла. И нудила так еще минут пять. Мое терпение кончилось: – Откройте, – говорю, – дверь, я опаздываю! – Одну минутку, Аня, как ты думаешь, тот человек, ну, родственник Сулькиной, он эту пленку не мог принести? Я остолбенела. Поэт этот? Он-то тут при чем? Пусть она у Сулькиной спросит про ее «родственничка», у Сулькиной, бывшей подруги, ныне предательницы. Я еще немного постояла, подумала. И сказала на этот раз вполне сознательно: – Знаете, Альбина Анатольевна, он – мог, мне почему-то кажется, что он – мог. Пришлось задержаться еще минут на десять. На дискотеке милиционер задержал Андрея, он собирал мелочь по карманам. У нас ребята давно этим балуются – добывают себе на сигареты. В прошлом году Ванчика два раза ловили, Андрей попался впервые. Эвелина Александровна Сегодня меня вызвал к себе Директор. Сразу без обиняков он начал: «Ваш девятый класс – позор нашей школы, дисциплины никакой, процветают мелкие хищения. Потоком идут жалобы учителей на учащихся и родителей – на учителей. Для меня ясно, что вы работу организатора класса, его наставника и руководителя, завалили». Все время, пока он говорил, я стояла как школьница, вытянув руки по швам и глядя в пол. Смысл слов до меня не доходил, я воспринимала только звучащие в его голосе ноты гнева и угрозы. Директор остановился, очевидно, чтобы взять дыхание для новой порции обвинений. Отпираться не имело смысла, нужно было испить эту чашу до дна. Директор встал из-за стола и подошел ко мне почти вплотную. Господи, как надоели эти проработки, когда все это кончится? Я уже не молода, но, с другой стороны, до пенсии еще работать и работать. Нет, на такой работе долго не выдержишь, последнее время постоянно болит сердце, начало дергаться веко, катастрофически ухудшается зрение, а что если совсем ослепну? Горы тетрадей каждый день, еще, слава богу, что нет семьи… Слава Богу? Ты благодаришь Бога за то, что обделена? Ни мужа, ни детей – ситуация вполне обыкновенная для учителя. У Директора тоже нет семьи, целыми днями он в школе, хоть бы уж женился, хотя кто на него польстится? Разве он мужчина? Впрочем, он еще ничего… по своей адовой работе; сам себя, наверное, воображает неотразимым: султан в гареме, петух в курятнике, боже, как я его ненавижу. Стоит рядом, брызгает слюной, зациклился «идеология, идеология». О чем это он? Я вслушалась. «Главное в том, что вы поощряете подрыв нашей идеологии». Что за чушь? Что он несет? Хриплым каким-то голосом выдавила: «Что вы имеете в виду?» «Не притворяйтесь, что не знаете, вас не было на дискотеке – на сей счет вы обязаны написать мне докладную записку, почему вас не было, – так вот, то, что вас не было на дискотеке, не дает вам права уйти от ответственности за про… происшедшее», – он поперхнулся и остановился перевести дух. Я уже поняла, о чем речь. Сама я не придала этому эпизоду большого значения, но сейчас трусливый внутренний голос во мне говорил: осторожно, то, что тебе кажется пустяком, человеку с его логикой должно казаться идеологической диверсией, сейчас он тебе выдаст по первое число за отсутствие антирелигиозной работы, а, возможно, судя по его пылу, будет что-нибудь и похуже. Директор снова отошел к столу, он уже отдышался, и опять зазвучал его тупой, неестественно высокий голос: «Кто должен бить тревогу по поводу вашего класса? Имейте в виду: общественность не дремлет!» Тут он схватил какую-то бумагу со стола и стал трясти ею перед моим носом. Я протянула руку, бумага спланировала ко мне, в ней было написано: Уважаемый товарищ директор! Просим принять срочные и неотложные меры по наведению порядка в девятом классе вверенной Вам школы. В последнее время наблюдаются попытки посеять в незрелых умах наших детей семена идеализма и религии. Один атеистический клуб во главе с А. А. Чернышевой не в состоянии справиться с этой поистине титанической работой. С уважением Родительский комитет IX класса