Я подняла глаза, директор выхватил бумагу из моих рук и продолжал: «Общественность бьет тревогу, а классный руководитель? Знает ли классный руководитель, кто принес пленку с религиозной проповедью?» Я молчала. Вообще-то я могла сказать, что магнитофон и импортные записи обычно приносит Витя Гладков, но неужели Ему это неизвестно? Короче, я опять погрузилась в то состояние, когда все слова, произнесенные в двух шагах от тебя, воспринимаются, как ровный гул: и-би-ми-ги-и-и-и. Интересно, кто состряпал это послание Директору? Главное, зачем? Похоже, что метят в меня. Вроде бы с родителями у меня нормальные отношения, без конфликтов. Воскобойникова, председатель родительского комитета, вполне интеллигентна, да ее подписи там и нет, там просто написано «Родительский комитет», почти анонимка, даже не почти; кто поручится, что под именем «Родительского комитета» не писал кто-нибудь другой? Да и при чем тут А. А. Чернышева с ее антирелигиозным клубом? Она? Зачем ей? Как зачем? Обыкновенная зависть. Чему завидовать? А тому, что одинока, что нет ни мужа, ни сына, стало быть, никаких забот, живи – не хочу. Не хочу, не хочу такой жизни. Что там у него еще? Я вслушалась. «… из разных источников. Все, представьте, единодушны. Этот ваш… из института… – он не знал как сказать, наконец, нашел, – „специалист“… проповедует религию». И снова я на него уставилась. «Простите, я не расслышала, что вы сказали?» «Да, да, именно это и сказал. Человек, который без всякого официального представления, втихую, был введен в нашу школу и допущен до учебного процесса, – за что вам еще придется ответить, – этот человек отравлял ребят идеализмом и религией». Тут уж я не могла молчать: «Да что вы такое говорите? Олег Николаевич! Да ведь я присутствовала на его занятии, одно всего и было, как вам не стыдно!». Вот всегда так, молчу– молчу, а потом вдруг выдаю; «как вам не стыдно» было перебором. Директор побагровел: «Вы это сказали мне? Да, мне, действительно, должно быть стыдно, стыдно за те безобразия, которые с вашего попустительства творятся во вверенной мне школе. Да если хотите знать, я сам, лично, своими ушами слышал, как ваш Олег Николаевич проповедовал идеализм и религию». – Как вы могли слышать – вас ведь не было на занятиях? – Чтобы слышать, не обязательно находиться в классе. Я не сразу поняла. Потом до меня дошло, что он подслушивал под дверью. Боже! Я впала в оцепенение. В ту субботу после занятий литературного клуба домой мы шли вместе с О. Н. Всю дорогу я плакала. Что-то такое напало, никак не могла остановиться. Последнее время накапливалось ощущение тоски, подавленности, физического и душевного нездоровья. И вот прорвалось; мы шли вдоль троллейбусной линии, бензиновый смрад наполнял воздух, хотелось не дышать, навстречу лавиной двигались люди, спрятаться было негде. И вдруг – спасение, вход в городской парк, не была здесь сто лет, хотя расположен он на дороге между школой и домом. Когда мне плохо, я сознательно себя наказываю, отлучаю даже от этого небольшого клочка природы, пусть будет еще хуже; какой-то мазохизм в характере. А тут О. Н., даже не спросив, взял меня за локоть и повлек в узкое пространство входа. И мы вошли в парк, здесь было сравнительно мало людей, по краям небольшого снежного пространства стояли редкие деревья, шел снег, слегка вьюжило. Как же неказисто и серо, как уныло кругом. Природа в ее городском, к тому же, неухоженном варианте. Но возблагодарим Бога и за это: чуть больше воздуха, пространства, тишины. На ветру слезы мои высохли, я только изредка всхлипывала. Олег Николаевич по-прежнему словно не замечал моего состояния, шел куда-то вперед, держа меня за рукав. Возле заколоченного павильона остановился, произнес с недоумением: «В детстве мне казалось, что парк большой. Что случилось?» – Выросли, наверное. – Даже постарел. Смотрел сегодня на ваших питомцев и завидовал: какая хорошая пора. Мне было холодно, и очень хотелось, чтобы меня пожалели, чтобы О. Н. спросил, как и чем я живу, тогда бы я, возможно, опять расплакалась, но рассказала бы ему как на духу всю мою бедную никчемную жизнь. Я бы спросила у него совета, что делать дальше и можно ли жить, когда не знаешь, зачем, и стоит ли преподавать, когда на душе такая тоска; я бы избавилась от того груза, который тащу в своей душе весь последний год… Но О. Н. ничего не спросил, отвернувшись от меня, он смотрел куда-то поверх хилых деревьев и внезапно загоревшихся фонарей. Когда они зажглись, О. Н. повернул ко мне лицо, но меня, казалось, не увидел и быстро заговорил. – Послушайте, Эля, я хочу вам исповедаться (как легко у него получилось – Эля, я бы не смогла назвать его Олег). Исповедь О. Н. я выслушала молча, прислоненная к холодной доске, дрожа от холода. Говорил он, глядя мимо меня, ровным голосом без особых эмоций. Получалось из его слов, что он несчастен, даже очень. Как так выходит? Казалось бы, вполне благополучный человек – и вдруг. Или счастливых вообще нет? Счастье понятие кратковременное, а как подумаешь, что впереди болезни, старость, смерть близких и твоя собственная смерть… Есть счастливые люди, которым легко живется в силу их характера, они живут сегодняшним днем, у них мозг так устроен, что не натыкается на эти жуткие вопросы. Еще безусловно счастливы дети, конечно, те, в первую очередь, кто находится за бастионом бабушек – дедушек, мам и пап, они защищены, им спокойно до поры, до времени. Да, а у меня на всем свете одна мама, старенькая и больная. Господи, продли ей жизнь. Мне кажется, что если с мамой что-нибудь случится, я не переживу. Как жить, если ты для всех чужая, никто тебе не скажет «Линочка», «детка», «доченька», никто не поплачет над тобой, не будет про тебя думать, когда ты на работе, не выговорит резко, что мало ешь и плохо выглядишь. Жизнь моя с мамой не идиллична, к старости у нее испортился характер, стала она ворчливой, раздражительной. И я не могу сдержаться, взвиваюсь, мы неделями не разговариваем. Почему у людей все так нескладно? Самые близкие друг другу люди ведут себя, как чужие, даже хуже; чужие так не ранят, так не кусают в самое больное место – им оно неизвестно… О. Н. все говорил. Я его перебила: «Если не возражаете, пойдемте ко мне, выпьем чаю, я замерзла очень». Мы отправились. Увидев О. Н., мама вопросительно на меня взглянула. – Мама, Олег Николаевич читал у нас в школе лекцию, мы очень замерзли и хотим чаю. Говорила я весело, но моя проницательная мама шепнула: «Припудрись, у тебя лицо зареванное». Мы прошли в мою комнатку – двенадцать квадратных метров, стол, стул, тахта, несколько книжных полок, окно. Я ненавижу свою комнату, цвет обоев – красные – меня раздражает, и ничего не делаю, чтобы ее «украсить». Да и как украсить? Хорошая картина не по карману, дешевка не нужна. Вообще во мне нет «художественного смысла», завидую людям, которые умеют создавать своими руками красоту. Я не умею – не знаю, с чего начать. Мещанская красота мне не нужна, а к другой не знаю, как подступиться, да и времени нет и желания большого. Уже привыкла. А, наверное, хорошо жить среди красоты – совсем другое настроение. Настроение портится и от вида за окном – вплотную подступившие стены домов – и от запаха бензинового угара. Последнее время у меня обострилось обоняние. Раньше мне нравилось, что я живу в центре города, в оживленном месте, отсюда легко добраться, куда захочешь. А сейчас ночью лежу, пытаясь уснуть, вдыхаю ту пахучую смесь, которая идет в комнату из раскрытой форточки и думаю: «Ты обречена вдыхать этот газ до скончания дней. И ничего не попишешь, дорогая». И под эти мысли с трудом засыпаю. О. Н. сел к столу, я на тахту. Постучала мама – она принесла горячий чай и пачку вафель – аварийный запас, мама смотрела на меня во все глаза, как бы спрашивая: «Это Он»? Меня такой подход раздражал. Я хмурилась. Мама вышла. Пили чай и шепотом разговаривали – ужасная слышимость, а мама в соседней комнате, наверняка, прислушивается. Я его успокаивала, говорила, что все образуется, что напрасно он так волнуется, что сколько людей куда более несчастных и обделенных, чем он, а у него работа, семья, что надо жить надеждой, верой надо жить. О. Н. встрепенулся. – Вы – веруете? – В Бога? Как вам сказать, в традиционного – нет, но нельзя же не задумываться, откуда все это. – Вот-вот – именно, и еще, на мой взгляд, главное: Достоевский был прав, сказав, что без Бога, «все позволено». Где взять основания нравственности, чем ее обосновать, освятить? Я согласен, что нравственный закон внутри нас, но здесь должен быть двусторонний процесс: «естественная человеческая нравственность», усвоенная с молоком матери, и нормы поведения, подкрепленные неким святым абсолютом, обещающим бессмертие. Как вы считаете? – Поэма ваша об этом? – И об этом тоже. Первоначально она называлась «Я – Раскольников», главная мысль в ней, собственно, та же, что и у Достоевского. Зло, что бы оно о себе ни думало, порождает только зло. Даже святая месть. Помните: мой герой, получивший право убить убийцу отца, никак не может остановиться, найти того, кто расправился с его отцом, и он вынужден убивать до бесконечности. Возникает дурная бесконечность убийств, убийцы найти нельзя, нет единственного виновного. – Это жуткая сцена. Когда он пробирается к телу отца, а на его пути встают все новые и новые люди, как-то замешанные в этом деле, и он спускает на их головы свой страшный топор, убивающий без крови… – Дань времени, XX век придумал бескровные убийства. – Ваша поэма автобиографична? – Что именно? То, что случилось с отцом, – да. А все остальное… Я подумал: а что если бы у меня было право осуществить месть. Я понял, что это было бы равносильно самоубийству. Поэтому мой герой, так и не добравшись до тела отца, лежащего в двух шагах от него, кончает с собой. Между ним и отцом нескончаемая цепь «виновников», всех убить он все равно не сможет. Можно, конечно, выделить одного и назвать его истинным виновником, но ведь это подстановка. К тому же, я ставлю вопрос так: имею ли я право карать? Для сознания, воспитанного вне Бога совершенно ясно: виновных надо карать. Вы понимаете, Эля? Я кивнула. Как давно у меня не было гостей. Я отвыкла быть кому-то интересной. Мне нравилось, что мы сидим, пьем чай, едим вафли. О. Н. рассказывает о своей поэме; но больше всего мне нравилось, что О. Н. называет меня Эля. И я решилась: «Возьмите еще вафлю, Олег!» И взглянула на него. И он понял. «Спасибо, Эля, вафли очень вкусные». «Да, Олег, мама покупает их по знакомству в фирменном кондитерском магазине!» Какое наслаждение называть его по имени и слышать свое имя, произнесенное его голосом. Такие минуты и называются счастьем. Потом мы слушали Сен-Санса в исполнении Обуховой. Арию Далилы. Открылася душа, как цветок на заре под дыханьем зефира. Я не задумывалась, пошлые это слова или нет, мелодия и голос были до осязаемости страстны, и, когда Обухова пела, я ощущала эту страстность в себе, только запрятанную глубоко-глубоко. Я слушала в который раз эту музыку – и радовалась, что слышу ее вместе с О. Н. Через нее, эту музыку, ему должно передаться, что я – Далила и что у меня «открылась душа». Когда мама, робко постучавшись, вошла в комнату с вазочкой варенья в руках, мы сидели все в тех же позах – я на тахте, О. Н. – на стуле. Но я, наверное, сильно покраснела. У меня было такое ощущение, словно я только что призналась в любви пошлыми словами и страстной завораживающей мелодией романса Далилы. * * * После того вечера прошло несколько дней – и вот вызов к Директору, проработка, письмо родительского комитета, состряпанное Чернышевой (кем же еще?) и нелепое обвинение О. Н. в пропаганде религии. Тогда на занятии он действительно говорил о Боге как о высшей правде для Достоевского. Но никакой пропаганды в его словах не было. Не виноват же О. Н., что Достоевский был религиозным человеком. Директор подходит к вопросу как всегда дубово. Чего у него не отнимешь – оперативности, когда дело для него ясно. Он моментально отреагировал на письмо общественности: наметил целую «серию мероприятий», список которых висел на следующий день в учительской. В целях улучшения воспитательной, а также антирелигиозной работы среди учащихся намечалось: 1) провести классные собрания, на которых заслушать отчеты активистов атеистического кружка о проделанной работе; 2) организовать комсомольско-пионерский патруль у входа в церковь, примыкающую к территории школы; 3) отправить письмо по месту работы О. Н. Башкирцева с указанием на недопустимость при работе с подрастающим поколением идеологических промахов; 4) объявить выговор классному руководителю 9 класса Долгиной Э. А. за серьезные упущения в организационной и воспитательной работе. Вот так. А О. Н. мечтал продолжить свои занятия! Утопист-мечтатель. Ухватился, как утопающий за соломинку, за ребятишек, думал – они ему дадут цель и смысл жизни. Творческий кризис, свара в институте, «жена не понимает» и прочее. Тогда в парке жаловался, как тяжело ему жить, как каждый день буквально заставляет себя встать, одеться, начать что-то делать, не видит во всех своих делах никакого смысла, замучился от мыслей, от самоедства, боится самоубийства, хочет с головой уйти в какую-нибудь необходимую людям работу, например, со школьниками. Странный он человек, неужели не видит, что школьники эти совсем не такие, какими он их представляет. Как не заметить, что никто на литературном клубе его не слушал. Хватит с них школьной программы! О философии они только и знают, что это жуткая скукотища и нудища, думать благополучно разучились (с нашей помощью), им «Модерн токинг» давай или что-нибудь еще более современное. На будущий год обязательно уйду. Буду искать места в редакции, пойду на любую работу, не могу больше. С одной стороны – Директор, с другой – ученики, вот моя школьная Голгофа, ни радости, ни покоя, ни денег, ни личной жизни. Прекрасно знаю, что эти мысли – обман, самоутешение. Некуда мне идти. Все редакции забиты «своими» людьми, многие сбежали из школы, кое-кто пришел прямо из пединститута, это те, кто со связями, с тылом. А у меня связей никаких, тыл – старая больная мама, в прошлом врач-педиатр, ныне пенсионерка. Некуда мне идти. Я так надеялась, что О. Н. будет по субботам приходить в школу, уже рисовала себе картины, как он вечерами после занятий провожает меня домой, мы пьем чай, слушаем музыку. Все как в тот вечер… Все заглохло в самом начале. Сказано же: не высовывайся, если хочешь жить. * * * Директор – через мою голову – вызывал отца Оли Сулькиной «по делу О. Н.». Не знаю, что он там ему наговорил и какая у него собрана информация, но Сулькин выскочил из кабинета – бледный, хватаясь за сердце. Что будет, то будет. Плыву по течению. На большее нет сил. Довысовывалась. Хватит. Андрей Воскобойников Летом буду отращивать бороду. Хотел бы сейчас, да нельзя из-за школы. Оля говорит, что с бородой у меня будет вид авантюриста или викинга. Еще говорит, что ей нравятся мужчины с бородами. А мне хочется ей нравиться. Я даже не знал, что могу так втюриться. Каждую минуту думаю, где она и что делает. Все время хочется ее видеть и слышать. Она не чета другим девчонкам. Не кривляется, не мажется. Она умница, много очень знает и рассказывает здорово. Голос у нее очень хороший, настоящий женский, не хриплый, не прокуренный, как сейчас у многих девчонок. С нею и легко, и трудно одновременно. Легко, потому что она не выпендривается, держится естественно, не считает, что я ее собственность, как, скажем Анька, и не пробует на мне своих чар. Терпеть не могу, когда девчонки начинают красоту наводить при парнях, мажутся, пудрятся, будто так и надо. У Оли этого нет, она даже, на мой взгляд, излишне стыдлива – поэтому с ней иногда бывает трудно, не знаешь, как себя вести: взять под руку или нет, а вдруг обидится? Я про нее живую ничего на знаю, я про таких только в книжках читал. Мне кажется, что я сплю и днем, и ночью. Днем я вижу ее наяву, а ночью во сне. И не как-нибудь там – раздетой, я ее как бы вовсе без тела вижу, одну душу: наши две легкие души летают на воле, щебечут, как птицы, и радуются, что они вместе, что никто не мешает, что кругом так хорошо и ясно. * * * В школе, однако, все не так безоблачно. Крыса не дает житья, вызывает на каждом уроке и ставит единицы. Ванчик на меня дуется, что я откололся, не хожу «на хату», короче, его на «бабу» променял. Ванчику этого не понять, поэтому я стараюсь с ним поменьше разговаривать на эту тему, ему с Витькой и без меня неплохо, отыскали теплый чердачок, балдеют там с хипповыми девочками, меня как-то не тянет. Хотя раньше – было. Но это для меня пройденный этап. Оле пока про эту страницу моей биографии я не говорю, не знаю, как она к ней отнесется, точнее – знаю и хочу подождать. Но расскажу непременно, мы поклялись друг другу не врать и все про себя рассказывать. Олина инициатива, я бы ни за что не додумался. Еще одно облако – Анька, следит за нами как настоящая ищейка, пару раз я ей уже говорил – не отстает. Видно, считает что я все тот же детсадовский карапуз, вечно под ее опекой. Терпеть не могу таких баб, им бы только охомутать мужика, вот вся их задача. Главное – быть при мужике, а мужик им для того, чтобы их приказы выполнял. Оля никогда не приказывает, но для нее все хочется сделать без всяких просьб, как в старинной песенке поется: «с неба звездочку достану и на память подарю». Очень хочется что-нибудь этакое для нее сделать. После заседания литературного клуба прошла почти неделя. Пролетела она как секунда. Завтра 23 февраля, Оля сказала, что подарит мне свои рисунки. Я еще не видел ее рисунков. Сейчас даже трудно себе представить, что неделю назад мы с Олей считались врагами, она меня даже назвала фашистом, а я в классе над ней насмехался. Оля по этому поводу прочитала мне вчера стихи какого-то испанского поэта: «От проклятий до объятий, видит бог, недалеко». Прочитала и покраснела. Наверное, представила, что я представил, что ее обнимаю, а я вовсе ничего такого не представлял. Пусть Ванчик со своими кралями валяется по чердакам, дешевка это, от скуки да от балдежа. Там все равно, та ли девчонка, эта ли, согласна – и ладно. И делается все как-то механически, словно и не люди, ничего в тебе нет – ни стыда, ни сочувствия – только скорее дело сделать, а на девчонку эту, что с тобой, тебе глубоко наплевать, даже лица не видишь, да они все на одно лицо. Ванчик за «хату» взимает деньги – по трояку с ребят и девчонок, так что «подруги» ничего с этого не имеют, только разве по стакану да конфет горсть. А что касается удовольствия… про себя лично скажу, что сильно преувеличено это удовольствие, да и грязно как-то, пакостно, а девчонкам должно быть и подавно. Хотя всегда находятся желающие. Стоит Ванчику клич кликнуть – у него таких подружек чертова прорва. Я когда-нибудь Оле про все это расскажу. Я ей скажу, что эти дела – моя предыстория, за которую мне перед ней стыдно, а история моя – это она, Оля. Но скажу я это потом, когда уже буду уверен… Кто я, собственно, такой? Какое у меня назначение в жизни? Можно ли меня полюбить, но по-настоящему, не так как большинство: «у него морда симпатичная – потому он мне приглянулся». Вот я, взрослый парень, здоровый, сильный, а цели в жизни у меня никакой, к чему себя готовлю – дядя знает. Ну, если не дядя, то мама. Она бы хотела меня в Иняз определить, у нее там однокурсники работают. А я? Чего я сам хочу? Пока я не ответил себе. И любить меня пока, кроме как за приметную морду да за бицепсы, не за что.