Ночью мне приснилось, что я сражаюсь с чудовищем, с настоящим драконом – из трех пастей дым валит. Я одну голову отсекаю – другая вырастает, и так я бьюсь целый день – до вечера. Вспотел весь, ноги в земле по колено, да к тому же меч вот-вот из рук выроню от слабости. Жуть такая во сне взяла – тут я проснулся. Посмотрел на часы – 7 часов, решил еще 10 минут полежать – и опять глаза закрыл. Решил сон досмотреть. У меня такая привычка с детства, сны могу смотреть как по заказу, с продолжением. Лет до семи целый сериал видел из ночи в ночь под названием «Первый милиционер». Значит, стал сон досматривать, любопытно, чем кончится, чья возьмет, хотя вроде бы ясно – у дракона три головы неуязвимых, а у меня… Но я не сдаюсь, я духом не падаю. А продолжение было такое. Появляется откуда ни возьмись руководитель литклуба с большим топором. Я обрадовался, думал, что он на помощь пришел – свежая сила, а он подошел – и своим топором меч из моих рук выбил. И топор рядом положил и встал рядом. Теперь нам обоим погибать. А тут Оля идет грустная, и в руке цветы, два нарцисса, я говорю: «Почему два?» А она плачет и показывает на дракона. Я понял: это она мне на могилку. Все зажглось у меня внутри – какая могилка, когда мне еще шестнадцати нет – и вон силы сколько, схватил топор и… проснулся, как раз будильник звенел. Пока в школу собирался, все сон разгадывал, как какая-нибудь Татьяна Ларина; ну, дракон – это понятно; говорят, следующий год, по японскому календарю, будет годом дракона, вот в голову и запало. Откуда тут руководитель литклуба с топором затесался, тоже ясно. Его Оля к нам в школу привела, сказала, что родственник, я потом дополнительно спрашивал, говорит, – приятель отца. Он на занятиях все про топор распространялся, что в нем все зло и лучше без топора (кто спорит? лучше что-нибудь поновее, посовременнее, мы на этот счет с Ванчиком все занятие прохохотали, а потом нам надоело, и мы освободила помещение). Зануда он, хоть и приятель Олиного отца. Заладил: убить сильного, убить сильного! Да как ты его убьешь – сильного? Сильный он тебе сдачи даст, это тебе не какой-нибудь Мармеладов или там Сонечка. Дешевка все эти рассуждения. И чего Оля в нем находит? И про нарциссы тоже знаю – откуда. В прошлое воскресенье (как раз после «литературной субботы», когда я в первый раз проводил Олю) мы с Олей поехали в Измайловский парк. Получилось это незапланированно. С утра меня била какая-то лихорадка, прямо места себе не находил, ругал себя, что не договорились о встрече – и вот воскресенье пропадает. И какое воскресенье – снег, солнце, минус пять градусов. Самая лыжная погода. И мама с утра меня дергала, воспитательный зуд напал, всю неделю за суетой некогда этим заниматься, а тут: почему постель не убрал, одежду разбросал, в комнате кавардак, музыка гремит на весь подъезд и прочее. Звонить я Оле не решался, хотя телефон знал, решил пойти подежурить возле ее дома, выйдет же она когда-нибудь. И она вышла. Всего каких– нибудь полчаса простоял. На лыжах уже было поздновато собираться, да Оля и не любит, говорит, что она пешеход. Предложила поехать в Измайлово, она там все детство жила, до четвертого класса. Правильно, она к нам в четвертом пришла, была тогда круглая, розовощекая, с толстой рыжей косой, сейчас совсем другая, можно сказать, прямо противоположная, только волосы остались длинные, очень красивые волосы. Я бы сам сроду не додумался поехать в Измайлово просто так, без лыж. Сколько раз ездили с компанией на природу, так с музыкой, бутербродами, с обогревом. Обычно под боком была чья-нибудь дачка, и второе отделение пикника проходило там. Пока я Олю внизу поджидал, я думал, что, может, она захочет в кино поили или куда-нибудь в музей (вот куда мне не хотелось), но она предложила в Измайловский лесопарк. И мы поехали. До чего же там здорово было! Впрочем, я даже не о природе. Мы как в троллейбус сели, я больше ничего уже не соображал, только, что она рядом. Никогда бы не поверил, если бы мне кто рассказал, что со мной такое случится. Какое-то сумасшествие. И легкость такая. Все время как блажной, к себе прислушиваешься, что там внутри делается, на губах идиотская улыбка, как бывает с некоторыми после хорошей выпивки (я от выпивки злею). Забрались мы глубоко, в ту часть, где уже не парк, а настоящий лес. Под конец я уже Олю на себе тащил (в прямом смысле), так она устала. О чем мы только ни говорили! Больше всего – о детстве; решили, что это самая лучшая пора в человеческой жизни; честное слово, если б можно было, я бы в нее вернулся. Оля рассказала, как в детстве она впервые узнала, что люди умирают. Она спросила у няни: «И ты умрешь?» – Да. – А я? – Тоже. И туг она расплакалась. Она и когда рассказывала, чуть не заплакала; у меня сердце сжималось, такая она мне казалась маленькая, слабая. Я держал ее за руку, а тут взял за плечи, хотелось ее поддержать, она на меня так взглянула… и я руку убрал. И как раз тогда она сказала про нарциссы. Вообще у нее на цветы свой взгляд. Она любит только живые цветы, которые растут в поле, на лугу или в саду, а сорванных цветов ей жалко, она их зовет ранеными или умирающими. И рисует она только живые, не сорванные цветы, такие, каких никогда не было на земле, возможно, они растут на других планетах. Любимые Олины цветы – нарциссы. Мы шли по еле заметной тропинке, увязая в снегу, впереди белела большая поляна, такая веселая в лучах солнца. Оля остановилась и зашептала: в детстве она решила: когда умрет, превратится в цветок нарцисса, и верит в это до сих пор. Какая она еще девочка! Так хотелось ее погладить, но побоялся. Спросила, в какой цветок я бы хотел превратиться. Мне стало смешно. Я – и в цветок, скорее уж в дерево или там в кустарник какой. А любимые цветы у меня – ландыши. В детстве, когда мы всей семьей жили на даче (тогда еще отец был с нами), мы втроем ходили в лес за ландышами. Трогательный очень цветок и нежный. Букетик ландышей мама ставила в вазу посреди стола, и какой был запах – до сих пор помню. Так что если превращаться в цветок (ха-ха!), то в ландыш. В общем отыскал все составляющие сна, что откуда взялось: все по науке, никакого идеализма: дневные впечатления определяют ночные видения. Единственное, что мне во всем этом не нравилось, что сон был какой-то неприятный, могильный, совершенно противоположный моему настроению. Ванчик в таких случаях говорит «наплюй», и я наплевал. Сегодня 23 февраля, надо потарапливаться в школу: девчонки с утра будут нас поздравлять и дарить всякую ерунду. Оля обещала принести рисунок. Тогда, в Измайлове, я признался, что ни черта не смыслю в живописи, считаю ее ненужным искусством, литература хотя бы учит жизни, а живопись? Ну, предположим, исторические картины, это куда ни шло, они представляют, как могли происходить исторические события, а вот пейзаж или там натюрморт – этого же в жизни полно – березовых аллей, и увядающих астр, и подносов с грушами и яблоками. Я, конечно, сознательно огрублял, поддразнивал. Оля засмеялась и сказала: «Какой ты ребенок, Андрей». Другая стала бы стыдить, читать нотации, объяснять всю необходимость живописи и этих картинных пейзажей, а она… Все-таки она удивительная девчонка. А потом заговорила о своем любимом Рембрандте, как недавно в Эрмитаже один сумасшедший финн плеснул серной кислотой в картину Рембрандта и, наверное, навсегда испортил. А картина уникальная, называется Даная, и это такая потеря для всех людей и для нее, Оли. Я делал грустное лицо, но, честно говоря, не понимал, почему это такая трагедия – восстановят, еще лучше будет. Если по правде, кому эта Даная особенно-то нужна? Разве специалистам или художникам, которые по ней рисовать учатся. А обычному человеку – ему что попроще, картинку какую-нибудь из журнала или даже просто фотографию. Я уже стоял у дверей, когда мама меня зачем-то позвала. Что-то ей понадобилось. Когда я зашел в мамину комнату, меня словно током ударило. Мама чего-то говорит, а я не слышу. «Мама, – спрашиваю, – как называется эта картина над кроватью?» – Эта? Даная. Зачем тебе? Я ему про Фому, а он… Почему-то я знал еще до маминого ответа, что она, эта женщина в овальной рамке, чем-то похожая на Олю, что она – Даная. * * * Еле высидел уроки. Надоело, скулы сводит. Сегодня на литературе Эвелинка сказала, что на вечер по домашним обстоятельствам прийти не сможет – мать заболела. Все жутко обрадовались, кое-кто даже зааплодировал, а зря: Эвелинка погоды не делает, в классных руководителях первый год – еще не заматерела, вот если бы на вечере вообще взрослых не было во главе с директором… То и был бы… чердак. Точно. Ванчик потушил бы свет, разлил спиртное, сказал бы: «Девочки, один раз живем – давайте развлекаться». Ну, конечно, не все бы остались, человек десять бы слиняли, кто из трусости, кто из принципа, из девчонок первой бы Оля ушла, это сто процентов. Интересно, Анька бы осталась? Надоела она мне до чертиков. Сегодня смотрю перед первым уроком у всех парней на парте лежат мишки плюшевые, а у меня еще пакет какой-то, перевязанный ленточкой. Развернул, а там вязаная шапочка спортивная. Ванчик как увидел – заржал: «Подарок невесты». Гляжу на Аньку, она головой кивает, верно, мол, я. Улыбается как новобрачная. Кто я ей, чтоб мне шапочки вязать? Что она вяжется? Мы с Олей из-за нее слова сказать друг другу не можем, всегда она тут как тут. На перемене подходит: «Андрюша, тебе понравилось?» Я достал пакет и даю ей, она пятится, ребята вокруг хохочут, прямо цирк. Делает из меня идиотика, хорошо, Оли рядом нет. Выбросил пакет и ленточку следом; добром не хочешь – так получай, и пошел из класса. Грубо, конечно, получилось, но я тоже не святой – терпеть ее дурость. Вчера в учебнике истории нашел листок со стишками: Я слов тебе не говорю, ты сам пойми, Что сердце я тебе дарю, возьми! И две буквы в конце: А. Б. Анька Безуглова, то есть. Ежу понятно, что она, даже без подписи. Вчера сердце дарила, сегодня – шапочку… может, я ей как мужчина нужен? Оля сказала, что принесет рисунок вечером, на дискотеку. После уроков она поедет в салон делать прическу, я ей не советую, мне нравится, когда она просто распускает волосы – и все. Но ей хочется чего-нибудь новенького, в этом она похожа на остальных женщин. Сегодня первый раз за неделю мы с Олей не встретимся после уроков. Думаю сходить на секцию, а то как бы меня не выгнали из-за пропусков. Тренер у нас строгий. И Ванчика он уже предупредил. Вышел из дому – и встретил Витюшу, пошли вместе, а тут и Ванчик. Ванчик предложил отпраздновать мое возвращение и воссоединение нашей тройки. Я подумал – и согласился, потренироваться можно и на каникулах. Настроение у всех троих было приподнятое; погода, правда, не задалась – пасмурно и сильный ветер. Пришли к Четырнадцатому дому. Здесь в шестом подъезде живет Оля, она уже уехала в свой салон. Покрутились поодиночке возле пятого подъезда. У Ванчика, как хозяина «хаты», своя тактика. Всем скопом к подъезду не подходить, особенно, если перед домом старушки-пенсионерки. Но на этот раз, видно, из-за ветреной погоды, никого возле подъезда не было. Ванчик пошел за горючим, предварительно собрав со всех «налог». Витюша отдал за меня и за себя. За месяц я задолжал Витьке тридцатник. Как ни крутись, что-то надо предпринимать с финансами. Ванчик доит импортный Витькин биллиард, берет по рублю с игрока за час игры. Витюша входит в пай, но вообще-то у него дойный папаша: дает, сколько спросишь. У Ванчика отец рабочий, а я, как говорится, безотцовщина (терпеть не могу этого слова), так что надо крутиться самому, и в основном нелегально, что мне не нравится по причине «можно загреметь». Пришел Ванчик с полиэтиленовой сумкой, сказал, что сейчас подойдут девочки, но еще до девочек приперся Ашурлиев. Его только не хватало, терпеть ненавижу этого маминого сынка. Ванчик ему так вежливо сказал, что все места забиты, что вышла неувязочка: он думал, что Андрюша отвалил, а Андрюша не отвалил. Мы посмеялись. Когда Ашурлиев отошел, я спросил Ванчика, зачем он приваживает Шурлика, на кой черт тот ему сдался. Ванчик ответил, что у Шурлика должны водиться деньги, как у всякого армяшки. Тут вмешался Витька и сказал, что Ашурлиев вовсе не армянин, а татарин или даже азербайджанец: он не помнит, кто именно, но не армянин, это точно, сам видел в журнале. Я сказал, что мне наплевать, кто он такой, пусть даже еврей, но дела с ним иметь на хочу, чужак он. Тут Ванчик прямо зашелся от смеха: «Нашего Андрюшеньку восточные мужчины не привлекают, только женщины, в особенности еврейские». Хотел я ему врезать, да что с дурака возьмешь? «Ванчик, – говорю, – ты эту тему оставь, помни, что до сих пор ни одного раунда у меня не выиграл, так что и в будущем головой рискуешь, хоть я и давно не тренировался». Опять посмеялись. Ванчик принял стойку, и мы шутя побоксировали, тем более, что на улице было довольно прохладно. Решили, что Ванчик подождет возле подъезда, а мы с Витюшей поднимемся наверх. Мы уже были у цели, когда на последней площадке открылась дверь и выполз наш старый знакомый, не просыхающий дядя Степа: «Куда вы, ребята, я вас». Дядя Степа знает свой интерес, точно открывает дверь на наше почти бесшумное прохождение, Витька его успокоил: «Ничего, дядь Степ, мы тихо», а я добавил: «Поднесем тебе, дядь Степ, ты не сомневайся, сейчас Ванюша подойдет». Дядя Степа мотнул головой и на время скрылся за дверью. Чердак оказался закрыт, но нам было не впервой справляться с замком. Помещение неказистое, но довольно просторное – метров десять, маленькое пыльное окошечко над головой, три доски посредине для сиденья, по углам притащенные Ванчиком попоны. Ничего здесь не изменилось в мое отсутствие. Через минут пятнадцать послышались шаги на лестнице. Слышно было, как дверь на шестом этаже снова открылась, это дядя Степа вновь вылез на площадку и, получив от Ванчика желаемое, заполз обратно. Взимая с нас налог, Ванчик предусматривает и эту статью расхода. Когда Ванчик с подружками (он называет их гирлы) были уже возле чердачной двери, случилось непредвиденное. Из квартиры напротив дяди Степиной выбежал человечек и бросился вдогонку за Ванчиком и девчонками, мы с Витькой из своего укрытия слышали, как он их поливал и грозил милицией. В таких случаях Ванчик быстро линяет, милиции он боится. Короче, через пять минут мы все стояли на улице, злые, как черти. Витька плевал в снег, Ванчик по-тихому матерился и ругал себя, что не вычислил быстроногого гражданина, не иначе как по болезни оставшегося дома. Вообще Ванчику хорошо известен состав жильцов подъезда и часы их домашнего пребывания, он даже хвастается, что при желании мог бы заняться наводкой. Пока Ванчик матерился, а Витька сплевывал в снег сквозь зубы, я посмотрел на «гирл». Одну я знал, когда-то она училась в нашем классе. Ветка ее зовут, дура, каких свет не видел, как раз в Ванчиковом вкусе; вторую, долговязую, я не знал, а третья стояла ко мне спиной; что-то было в ней знакомое, я еще до конца не понял что, когда она обернулась. Анька это была, Анька Безуглова. Она в упор смотрела на меня без улыбки. Мне стало жутко. Ну, Ванчик! А Ванчик в это время что-то обдумывал, видно, у него был какой-то запасной вариант. Я отозвал его в сторону: «Зачем Аньку привел?» Он оскалился: «Она сама, спросила про тебя и это… она ж твоя гирла еще с детсада». Поражаюсь, до чего у Ванчика морда бывает гнусная, притом что он вполне симпатяга, да и фамилия у него Милых. Давно еще мама меня спрашивала: «Чего ты с ним водишься? Он же совсем другой, у него повадки какие-то звериные» (Ванчик легко шевелит ушами, смешно двигает носом и ходит очень тихо, как зверь). Интересно, с кем же мне еще водиться? С сыном американского президента? Мы с Ванчиком с одной улицы, с одного дома, даже из одного подъезда, учимся в одном классе, в одной секция занимаемся. Чем он плох, Ванчик? Главное – товарищ хороший, не выдаст, не продаст, а что трусоват малость, деньгу любит – пустяки это. А вот бывают минуты – так бы по морде его симпатичной и съездил. Ванчик тем временем предложил такой вариант. Сейчас он войдет в шестой подъезд, там наверху мастерская художника, ему, Ванчику, один пацан эту «хату» за рублевку продал. Если там никого нет и замок не очень сложный, можно рискнуть. Я молчал, девчонки вели себя так, будто их ничего не касается и все это «наши трудности». Витька наотрез отказался. Сказал: «В мастерскую не полезу», в последний раз плюнул и ушел. Витька такой, с первого взгляда кажется рохлей, а, когда ему надо, проявляет волю, недаром хочет поступать в военное училище. Витька ушел, а Ветка с долговязой начали шушукаться и хохотать и все оглядывались на Ванчика. Ванчик подошел к ним, и они уже втроем стали покатываться. Мне подходить не хотелось, я примерно представлял, о чем идет речь. Анька тоже стояла не двигаясь, словно застыла на месте. Минуты две совещались, потом Ванчик пошел в подъезд на разведку, а долговязая сделала всем ручкой и улетучилась. Ванчик не возвращался долго. Я успел немного подумать. Чего, собственно, мне надо? Зачем я здесь торчу? Я же неделю назад навсегда распрощался с чердаком. И, самое главное, при чем тут Анька? Она-то тут при чем? Может, она считает, что таким образом сумеет меня охомутать? И сбудется ее любимая мечта? Наверное, эти мои мысли выразились на лице, потому что Анька, стоявшая в двух шагах и глядевшая на меня во все гляделки, даже ойкнула: «Ты, Андрюша, не думай, ты сейчас что-то плохое подумал. Я ведь без претензий». Без претензий, но на что-то она все же надеется? Что сумеет понравиться или разжалобить, а чего доброго, шантажировать начнет или по-настоящему… Она ведь не Ветка, ей бабские хитрости не известны. Ну, этот Ванчик, ну, удружил! Лучше б даже та долговязая, чем Анька. Долговязую я не знаю и знать не хочу, нет мне до нее никакого дела. До Аньки, правда, тоже нет. Она сама вяжется. Уж очень ей захотелось. И чтоб непременно со мной. И без последующих претензий. И чего мне в голову брать, я же давно понял, что нужен ей как мужчина. Потом, когда я все заново прокручивал, я подумал, что ни разу за все это время не вспомнил про Олю. Не хотел вспоминать, слишком было бы дико. Ванчик вернулся с веселой мордой, значит, порядок. По второму кругу стали забираться на лестницу, впереди мы с Ванчиком, сзади гирлы. Оказалось, что Ванчик уже справился с замком, и мы без задержки очутились внутри. Мастерская была чуть побольше нашего чердака и не такая темная. По стенам стояли небольшие картины, стол посредине был завален красками, из мебели только и было, что этот стол, две табуретки да старая поржавелая раскладушка, которой место было на помойке. А я-то слышал, что у художников не мастерские, а дворцы, с ванной, санузлом и двуспальными кроватями; видно, не у всех, этот был из бедных. И картинки у него были какие-то бедные, малопонятные. На одной, например, были изображены два мелких человечка, он и она, на помосте, а вплотную по краям словно и не люди – лиц у них вообще не было, вместо лица – у кого рот, у кого нос, а у кого два глаза, вот и вся картина, да вот еще: эти рты, носы и глаза словно взбесились – глаза лезли из орбит, рты растягивались, уши раскручивались как пружины, видно, им не нравились два мелких человечка и хотелось согнать их с помоста – вот что я понял из всей этой дребедени. Халтура, а не живопись; Ванчик ее тут же окрестил «абстрактным дерьмом». Ванчик времени не терял, поставил на стол бутылку, быстро ее открыл, вывалил из полиэтиленовой сумки десяток конфет, при этом он то и дело повторял: «Пошевеливайтесь, художник не дремлет» или «Тише, кажись, идет холсты дерьмом мазать» и для понта добавлял еще несколько слов. Вообще Ванчик в выражениях не стесняется, гирлы на это хорошо реагируют, некоторые еще похлеще загибают. Мы с Ванчиком сели на табуретки, гирлы – к нам на колени. Пили из горла, по очереди: сначала Ванчик и Ветка, потом мы с Анькой. Ветка, я заметил, пьет мало, а пьянеет быстро, тут же сходит с тормозов – делай с нею что хочешь. Анька глотнула и закашлялась, пришлось бить ее по спине, а Ванчик зажимал ей рот, чтобы не так слышно было на лестнице. Когда пили по второму разу, уже не кашляла, обмякла. На меня водка плохо действует, я завожусь; так что пил умеренно, к тому же вечером дискотека и надо быть в порядке. Потом Ванчик и Ветка пошли к раскладушке, и она тут же заскрипела, а мы с Анькой расположились в углу, как раз под той картиной, я ее тогда же и рассмотрел. Мне показалось, что Анька притворяется сильно пьяной, хотя вовсе не такая пьяная, она вся дрожала и прятала от меня лицо. Я ее спросил: «Может, не надо?» Она приподнялась на локтях и посмотрела на меня и что-то шепнула, я не понял. В ту минуту у меня что-то случилось со зрением, вместо Анькиного лица я увидел Олино, даже зажмурился, потом смотрю – нет, Анька, ничего похожего на Олю, хотя, может, и есть что похожее, может, глаза похожи, я особенно не вглядывался. Теймур Ашурлиев Если есть во мне по-настоящему восточная черта, так это ревность. Вообще-то моя семья давно обрусела; как говорят в Америке, натурализовалась. Родители с юности живут в Москве, кончали здесь институты, азербайджанским не пользуются, почти забыли, а я не знаю его вовсе. Азербайджанского во мне разве что имя, немного внешность, но внешность у меня не самая характерная, случается, меня принимают за русского: «интеллигентные мальчики в очках» везде одинаковые. Любимый мой поэт – Лермонтов, и не какой-нибудь там «Хаджи-Абрек» или прочая экзотика, а ранняя философская лирика. Азербайджанской литературы не знаю, не читал. Лет в десять пробовал, по совету деда с материнской стороны (он приезжал к нам погостить), читать Низами, да заскучал… не дотянул до конца, не знаю, чем у этого «меджнуна» все кончилось. Сюжета, как вспоминаю, там почти нет. Один юнец, школьного возраста, влюбился в сверстницу, да так сильно, что в полном смысле слова обезумел (Дед мне объяснил, что «меджнун» значит по-арабски «влюбленный безумец»). И все, дальше уже никакого развития, все по кругу идет: он безумен – поэтому ее за него не выдают, а безумен он, потому что ее любит; все вокруг этого и крутится, скучно, но если бы сейчас эта книжка у меня была, я бы в конец заглянул: любопытно, чем вся эта круговерть завершилась. Ничего хорошего, конечно, не вышло… любовь – дело фатальное. Но книжки у меня нет – где-то затерялась, а в школьной библиотеке про Низами, я думаю, и не слыхали. Получается, что единственную попавшуюся мне в руки «восточную» книжку я не дочитал до конца. Но я отвлекся от разговора о ревности. Я ревную даже маму, если она подолгу с кем-нибудь разговаривает, будь то мужчина, мой сверстник или маленькая девочка. Я тогда начинаю думать, почему мама отдает свое время не мне, а этим посторонним людям, наверно, я ей менее интересен, надоел, чем-нибудь досадил и так далее. Потом, позже, когда мы возвращаемся из гостей, я с ней не разговариваю, на вопросы не отвечаю или грублю, мама никак не может понять, в чем дело, а это моя ревность или мой эгоизм, как предпочитают говорить взрослые. Я не хочу (и так было с рождения) делить маму ни с кем. Я уже сейчас знаю, что женюсь на очень некрасивой девушке (если вообще женюсь), желательно, чтобы родом она была из какой-нибудь глухой горной деревни и чтобы родственников у нее было немного. Но где сейчас такую возьмешь? Русские девчонки очень красивые, но распущенные, взять хотя бы эту Ветку-Иветку. Не идет она у меня из головы. Короче, двадцать третьего февраля в пятнадцать ноль-ноль я покинул теплую и уютную нашу квартирку я вышел в дрянную промозглость, направляясь к Четырнадцатому дому. По дороге я решал, как себя вести. Главное, не волноваться, не терять самообладания, что бы Ванчик ни сказал. Войти в ситуацию, а потом действовать по обстоятельствам. Подходя к дому, я притормозил, решил незаметно понаблюдать, есть ли кто из «наших». Они были на месте, и Вета была тоже здесь. Странное все-таки у нее имя. В сущности лицо у нее очень простенькое, но она как-то так красит глаза, брови и губы и так одевается, что на нее все поневоле оглядываются. Фигура у нее что надо, это я еще на пляже разглядел, а сейчас на ней было длинное красное пальто, через плечо перекинут длинный черный шарф; одежда делала ее бесформенной, но смотрелось стильно. Она болтала с кудрявой худой блондинкой весьма потасканного вида, Милых с Воскобойниковым и Гладковым стояли поодаль и тоже о чем-то разговаривали. А между двумя этими группами находилась Анька Безуглова, носком сапога она перебрасывала снег из одной точки в другую. Идти или не идти? Милых меня звал, но от него можно ожидать любого подвоха. Я подошел. И Милых, со свойственной ему наглой улыбочкой, меня отшил, дескать, уже комплект, опоздал, дружок. Вета и ее подружка на секунду прервали болтовню, я чувствовал на себе их взгляды. Наверно, я сильно побледнел, но произнести ничего не мог: боялся, если начну говорить, голос задрожит или стану заикаться. Так, ни сказав ни слова, я отошел. Вслед раздался визгливый смех блондинки. Надо мной? Мне всегда кажется, что что-то в моем виде или поведении не в порядке и может вызвать насмешку; последнее время это ощущение усилилось, я стал наблюдать, как люди реагируют на мое появление, особенно женщины. Недавно я случайно подслушал разговор мамы с ее приятельницей, «тетей Ашхен с усиками». Тетя Ашхен сказала: «Как Мурик вырос, возмужал, наверное, уже и девочки есть». Мама рассмеялась: «Он у нас бирюк, общается в основном с книжками, да и робок, девчонкам такие не нравятся». Тетя Ашхен помолчала и выдохнула: «Боюсь ты, Люся, не знаешь своего сына, глаза у него далеко не смирные, с искрами глаза, ты еще с ним хлебнешь горя, как я с Сеней» (сын тети Ашхен отбывает наказание). Дальше я не слышал, стукнула дверь, и я отошел, потом я заперся в ванной и долго смотрелся в зеркало, разглядывал свои глаза, что там Ашхен болтает про искры. В целом я сам себе не понравился, и глаза из-за очков разглядеть было трудно, а снять очки нельзя – ничего не увижу – у меня близорукость минус одиннадцать. В тайнике души я сознавал, что разглядываю себя не своими глазами, а глазами окружающих, и даже не всех окружающих, а именно женщин, а за этим магическим словом – женщина – маячила фигура одной – вульгарно раскрашенной, развязной и жалкой девчонки со странным волнующим именем – Вета. И все же я не ушел, то есть я ушел из поля зрения «честной компании», но решил понаблюдать за ними, благо выступ стены позволял это сделать. Вокруг было безлюдно, холодно и мерзко. Мерзко было на душе, во рту был какой-то горький вкус, виски сжимало; я вспомнил, что сегодня, по маминому календарю, день магнитных бурь. Я выглянул из-за уступа. Шестерка гуськом зашла в подъезд. Я подождал минут пять и только хотел выйти из своего укрытия, как дверь подъезда раскрылась – и оттуда вылетел Ванчик, следом выскочили остальные. Несколько минут они совещались, потом Гладков что-то сказал и пошел не оглядываясь в противоположную от меня сторону. Следом за ним, вихляя тощим задом, поспешила блондинка. Что у них там произошло? Может, Гладков и тощая решили порезвиться в другом месте? Милых скрылся в шестом подъезде, Анька подошла к Воскобойникову, а Вета достала сигарету и закурила. Внезапно я почувствовал себя так тошнотворно, что мне захотелось плюнуть на все и уйти. Пусть себе делают что хотят, какая мне разница? Зачем я здесь торчу и чего мне надо? Я что – приставлен к ней шпионом? Мне что обязательно нужно увидеть, как она с Милых… или с Воскобойниковым или с обоими вместе? Снова что-то тяжелое стало сжимать голову, я сжал пальцами холодный выступ. Милых вернулся, он и Воскобойников вошли в подъезд, за ними прошмыгнули девчонки, минут пять я простоял не шевелясь. Потом быстро пересек улицу, оглянулся – никого вокруг не было – взялся за ручку двери и вошел в подъезд. Здесь было темно и не холодно, даже тепло, спиной я прислонился к горячей батарее и несколько секунд нежился, прикрыв глаза; здесь приятный детский какой-то запах – пахло теплой гречневой кашей и пирогом; внезапно до меня донесся слабый звук, он шел откуда-то сверху – не то смех, не то вскрик, я оторвался от батареи и с бьющимся сердцем стал подниматься по лестнице. С шестого этажа пролет лестницы вел на чердак, я поднимался осторожно, ступая на носки; у входа я остановился. Замок на двери был сорван, внутри раздавались голоса, я прислушался, говорил Ванчик, слов было не понять – общий фон и смех. Довольно нагло они здесь расположились, а если кто сюда заявится? Жилец какой-нибудь или рабочий по лифтам… Представляю картинку: он открывает дверь, а там… А я? Сумею я открыть дверь? Зачем? Да просто… нарушить их приятное времяпрепровождение, их кайф. А что потом? Да какая разница, что потом? Главное – нарушить кайф. Нет, не выйдет, я один; вот если бы со мной были ребята из матшколы, Колька Журбин, например; он иногда звонит, распространяется об успехах (поди – проверь!), и в олимпиаде-то он отличился, и по обмену за бугор собирается, и Крюкова Алена наконец «клюнула», последнее – чистейший бред, надо один разок увидеть плюгавого коротконогого Кольку, к тому же разноглазого, чтобы понять, что Крюкова ему и не снилась. Брешет. Желаемое выдает за действительное. Крюкова Алена – мечта всех парней матшколы – рослая, сероглазая, с пушистой косой. Кольке до нее как до Английской королевы. Хотя… хотя… кто его знает, может, и не брешет; в этих делах не красота решает, а что? Да наглость. Вон Ванчик… только наглостью и берет. Что-то тихо там стало. Горечь какая во рту, я тут уже весь пол исплевал. А вот в этой кишке можно спрятаться, когда они выйдут и начнут спускаться. Они выйдут, а я войду. Зачем? А просто так. Посмотреть. Любопытно все-таки. Скрипит что-то. Кровать? Может, в скважину заглянуть? Нет, до этого я не унижусь. Спички в кармане, не курю, а спички ношу, на всякий случай. Случай, случай… такой, например, как сейчас. Чиркнуть спичкой по коробку и… Нет, подожду, пусть выйдут. Представляю её лицо, все в саже, с закрытыми глазами, нет, не хочу. А вот местечко поджечь можно, местечко, где она сегодня развлекалась… с Ванчиком… или с ними обоими. Ничего, больше они сюда не придут, в это логовище. Больше не придут. Я об этом позабочусь. Пусть горит синим пламенем.