– Вот как! – улыбнулась Элиза. – Значит, ты полезен. Почему-то клюв не выглядел пугающим. На коробке была едва заметная надпись карандашом: Dodorus vivari. Элиза убрала клюв и отнесла коробку на большой чистый стол. – …и мы можем быть уверены: порождения тьмы встретят нас в самых неожиданных местах, – голос Оберона внезапно зазвучал так четко, будто Элиза стояла рядом с деканом. – В квартире, которую вы снимаете у милой старушки, может обитать застенник под обоями или полом, и ему обязательно захочется отведать вашей крови. Наши домовые тоже, в общем-то, неприятные твари, но с застенниками их не сравнить. За тысячи лет мы просто приспособились жить рядом с ними, но не стоит обольщаться их миролюбием. В лесу, куда вы пойдете по грибы, вам может встретиться поддеревник. Они не убивают, только заставляют блуждать вокруг своих деревьев – сутками, пока вы не свалитесь от усталости. Их это забавляет. А прелестная девушка в заведении с красным фонариком может оказаться оборотнем. Вам понравятся ее объятия, но это ненадолго. Если луна полная, то девушка перегрызет вам глотку. Ощущение было таким, словно Элиза наступила в жидкую грязь босой ногой: страшно захотелось очиститься, нырнуть в воду, смыть с себя мерзкий намек. Оберон, конечно, не хотел как-то задеть Элизу, он вообще не думал о ней в эту минуту и просто рассказывал о том, что может случиться. Элиза и без него понимала, что встреча с оборотнем в полнолуние закончится страшной смертью. Но все равно ей сделалось не по себе. Элиза отступила от стола, и голос Оберона растаял. – Работать, – сказала Элиза. – Я должна работать. Стараясь справиться со страхом и отвращением, она перебрала кости в коробке – лупа отозвалась на них желтым светом. Зато большой клык, который Элиза достала последним, заставил лупу засветиться зеленым. Элиза взвесила клык на ладони: у корня были старые бурые разводы, и Элиза поежилась, представив, как его выворачивали из челюсти. Может быть, сделать для Оберона что-то хорошее? Маленький подарок, который ни к чему не обяжет ни его, ни ее. Шейный платок, например. Или кошелек. Пустячок, который дарят друзьям детства. Ему будет приятно. Элиза не успела подумать об этом. Чуть поодаль что-то шевельнулось и вдруг обрушилось на нее с пыльным грохотом. Элиза вскрикнула, упала, и тяжелая ткань накрыла ее душными «руками». Прокашлявшись, выругавшись от страха и неожиданности, Элиза выползла из-под ткани и увидела, что она прикрывала большое зеркало. Она задела ткань, когда отодвигала коробку с костями. Элиза поднялась, отряхнула руки и подошла к зеркалу. Судя по количеству пыли на покрывале, оно стояло тут уже много лет, но выглядело так, словно его только что принесли из магазина. Серебристая рамка, оплетавшая цветочным узором прозрачную гладь, была чистой, без пятен и ржавчины, а само зеркало – удивительно ясным и глубоким. Элиза невольно улыбнулась своему отражению: девушка в нем была веселой и милой. А потом отражение дрогнуло и потекло куда-то прочь, стираясь и размазываясь пестрыми пятнами. Элиза ахнула, машинально схватилась за раму – и хранилище чудес, которое несколько мгновений назад отражалось за ее плечом, растаяло. Теперь в зеркале был лес. Темный, угрюмый, он будто бы ненавидел свет и пытался всеми силами изгнать его. Высоко-высоко, на верхушках деревьев, лежали рыжие солнечные пятна, но внизу, у стволов, клубилась тьма, пахнувшая соком старых ягод и смертью. Элиза вдруг всей кожей почувствовала, что тьма полна чудовищ. По тропинке шла девушка. Бледная до синевы, с растрепанными светлыми волосами, в рваной ночной рубашке, она казалась больной или безумной. Ее лицо казалось Элизе смутно знакомым, но она не могла вспомнить, где видела девушку, как ни старалась. Элиза готова была поклясться, что незнакомка не знала, как попала в этот лес. Она с ужасом озиралась по сторонам, протягивая руки вперед, и с ее потрескавшихся губ срывалась беззвучная мольба о помощи. «Это я? – дрожа от страха, подумала Элиза. – Нет. Не я». Девушка споткнулась о выступивший корень, упала на землю и разрыдалась. Она шла очень долго, она не могла найти выхода и спасения, она готовилась умереть в этом лесу. – Боже мой… – прошептала Элиза и отчаянно закричала, словно незнакомка могла ее услышать: – Вставай! Вставай же! Надо идти! И девушка будто и правда услышала ее крик – она сначала села, а потом встала. Тьма разочарованно заворчала, откатываясь под деревья, и впереди забрезжил свет солнца. – Туда! – крикнула Элиза. – Туда! Иди же! Незнакомка прибавила шагу и через несколько мгновений вырвалась из леса в залитую закатным солнцем степь. Мир был таким ярким, солнечным, золотым, так ослеплял всеми оттенками охры и оглушал жарким запахом сухих трав, что Элиза на мгновение зажмурилась – а когда открыла глаза, то увидела, что степь и девушка исчезли. Зеркало послушно отражало ее собственное испуганное лицо. Глава 5 Оберон объясняется После того как лекция у второкурсников закончилась, Оберон вышел в коридор и сразу же увидел Элизу – она запирала дверь малой лаборатории и выглядела, мягко говоря, ошарашенной. Оберон прекрасно знал, что среди артефактов и магических принадлежностей могут найтись вещи, действительно способные напугать, – но не за этой дверью. Туда много лет стаскивали старый хлам, который давно не работал и от которого никого бы не бросило в дрожь. Не боится же Элиза костей! Или боится? Оберон вдруг понял, что девушка может смотреть на привычные ему вещи совсем по-другому. И да, она может бояться костей и клыков. И сушеных нетопырей тоже. Видя их, даже некоторые опытные волшебницы кривятся. – Что с вами, Элиза? Все в порядке? – поинтересовался Оберон. Мимо пробежала стайка девушек с факультета предвидения, одарила их любопытными взглядами. Элиза растерянно дотронулась до лица и посмотрела на Оберона так, словно впервые увидела его. – Я… я видела кое-что пугающее, – едва слышно проговорила она и схватила Оберона за руку. – Пойдемте скорее… пожалуйста. Оберон не стал задавать вопросов. Спустя четверть часа они вышли из замка, прошли по саду и оказались в его самой далекой и запущенной части. Здесь из земли торчали рыжеватые камни, словно старые зубы дракона, маленькие яблони красовались, показывая глянцевые темно-красные плоды, и домовые уже приготовили все, что нужно, для обеда декана. Оберон поднял серебряную крышку с блюда, и над садом поплыл тонкий аромат цыплят в сливочном соусе с травами. – Приятного аппетита! – улыбнулся он и протянул Элизе тарелку. Девушка посмотрела на цыпленка так, словно не понимала, как вообще можно есть, и Оберон добавил: – Невозможно одновременно есть и волноваться. А обед у нас очень вкусный, так что ешьте. – Я не знаю точно, что это было, – промолвила Элиза. – Но я, кажется, видела свою мать. Она все-таки смогла немного поесть, и еда привела ее в чувство: старые советы не врали. Оберон слушал, машинально кивал. Да, в малой лаборатории много лет стояло одно из зеркал Венфельда, но оно не работало уже тогда, когда Оберон был студентом. Как-то ночью он забрался туда, откинул покрывало и долго всматривался в свое отражение – и не увидел ничего особенного, кроме прыща на правой ноздре. Зато Акима, который тогда был деканом факультета зельеварения, устроил Оберону взбучку: по ночам надо спать, а не лазать там, куда и днем соваться не велено. – Это зеркало, которое показывает прошлое, – сказал Оберон. Элиза смотрела на него растерянно и нетерпеливо, словно только он мог дать ответы на все ее вопросы. – Та девушка, которую вы видели, как-то связана с вами. Говорите, ваша мать? Элиза кивнула. – Я почти не помню ее, – призналась она. – Моя мать умерла, когда мне было четыре. Так, просто светлый силуэт в памяти и сказки, которые она мне рассказывала. Но мне почему-то кажется, что это именно она. Слова прозвучали с искренней горечью и стыдом, словно Элизе было не по себе оттого, что она не помнила материнского лица. – А портреты? – спросил Оберон, отдавая должное салату. – Отец тогда был небогат, – ответила Элиза. – У него не было денег на художника. Но я знаю, что они познакомились в маленьком поселке на краю Заболотья и отец влюбился в мою мать. Знаете, он ведь так и не женился потом… Оберон во многом понимал генерала. – Вы, возможно, видели какой-то эпизод из жизни вашей матери, – ответил он. – Зеркало Венфельда показывает тех, кто состоит в родстве или дружбе. Но тут есть еще один вопрос. Во взгляде Элизы светлой рыбкой проплыло любопытство. Она взяла еще один кусочек цыпленка, и Оберон обрадовался. Ожила. – Венфельд создавал в определенном смысле живые зеркала, – сказал Оберон, невольно чувствуя себя лектором на кафедре. – Они жили и умирали, и то зеркало, которое стоит в малой лаборатории, умерло уже много лет назад. Из него ушла вся магия. Такие зеркала следует потом разбивать, но Акима решил его оставить. Мол, надо проявить уважение. – Боже мой… – прошептала Элиза. – Но клянусь, я все это видела! Мне не показалось. – Значит, вы как-то оживили его, – ответил Оберон. Ему это не нравилось. В зеркалах сочетается слишком большое количество магических сил. Если мертвое зеркало пришло в себя и заработало, значит, на него повлиял очень сильный волшебник. «Примерно такой же сильный, как Паучья ведьма», – подумал он. В день убийства Женевьев та сокрушительная мощь, которая выплеснулась из ее души в момент смерти, разбила все зеркала в западной части города. – Это плохо, – сказала Элиза. – Я вижу по вашему лицу, что плохо. Оберон улыбнулся и ответил: – Не плохо. Но непонятно. Очередная загадка, которую мы разгадаем. Сколько их у нас уже накопилось? Кажется, его уверенность взбодрила Элизу. Она сделала глоток сока и заметила, посмотрев по сторонам: – Здесь красиво. Таинственно. – Да! – улыбнулся Оберон. – Я всегда здесь сидел студентом. Тихо, уютно. Чувствуешь себя защищенным. После похорон Женевьев он приехал в академию, прошел в сад и сел на камень. Госпожа Летиция хотела было утешить его, но Акима запретил: сказал, что бывает боль, которую надо перетерпеть одному. Есть вещи, которые нуждаются не в разговоре, а в молчании. И Оберон сидел здесь, день медленно сполз к вечеру, и горы окутало туманом. А потом сквозь туман к нему пришел Анри с бутылкой манжуйской водки, и вдвоем они просидели до утра. Кажется, они не сказали друг другу ни единого слова. Оберон не мог назвать то чувство, которое текло сквозь его душу, как вода родника через пальцы, – оно было болью и вымывало из него боль. А ночь плыла над ним, ночь была в нем и творила свои чары: где-то далеко ухала, мышкуя, сова, от деревьев поднимался теплый грустный запах, и северные звезды, обычно колючие и яркие, почему-то были спокойными и ласковыми. С рассветом Оберону стало легче. – А они съедобные? – поинтересовалась Элиза, оценивающе глядя на сверкающие красные бока яблок, свисавших почти над их головами. – Хотите, достану? – весело спросил Оберон, и Элиза улыбнулась. – Нет. Не хочу быть змейкой-искусительницей. – Да вы и так искушаете, – заметил Оберон, и взгляд Элизы наполнился льдом. Оберону даже почудилось холодное похрустывание. – Это чем же? – осведомилась Элиза тоном светской барышни. Оберону захотелось немедленно провалиться сквозь землю, улететь к самым «корням» горы. Нет, иногда действительно нужно быть сволочью. Если бы в ту первую ночь, которую они провели в одной постели, Оберон установил бы свои права, ему сейчас было бы намного легче. Да и Элиза успела бы влюбиться в него. Девушки всегда влюбляются в мерзавцев, такова девичья природа. – Вы мне нравитесь, – признался Оберон. – Сразу понравились. Заклинание привязало нас друг к другу и усилило мою симпатию. А то, что я спасал вам жизнь, сработало сильнее любого заклинания. Он помолчал, глядя, как, должно быть, последняя пчела с сердитым и важным видом возится в чашечке цветка. Элиза молчала, смотрела на Оберона так, словно весь ее мир сейчас стал веткой осеннего дерева, с которой ветер срывает листья.