– Я, – угрюмо кивнул Оберон, и Базиль покачал головой. – Рехнуться можно. Как ты до такого додумался? Пил, что ли, неделю? Обычно от пития такие мысли приходят. – Нужда заставила, – сказал Оберон. Элиза почти слышала, как в голове Базиля проворными мышами скачут мысли: это же сколько можно получить, это же теперь никакие легавые нас не выследят, но надо со своим интересом… Ей сделалось противно. Артефактор чем-то напоминал Гнюка – только крыс теперь казался Элизе намного приличнее. – Кревашно, братко, – осклабился Базиль и отступил в дом. – Покорпачу, выдам к ночи. В ту же минуту дверь захлопнулась так громко, что Элиза вздрогнула. Оберон ошарашенно покачал головой. – Что он сказал? – спросила Элиза. Оберон выругался, пнул ни в чем не повинную дверь и ответил: – Что подумает, поработает и вечером выдаст готовые артефакты. Они прошли к кривой скамейке у забора, сели, и Элиза заметила: – Какой-то он негостеприимный. Оберон усмехнулся. – Да, я тоже надеялся на чашку кофе с булочкой. – Он провел ладонями по лицу и заметил: – Ты какая-то странная. Как будто постоянно к чему-то прислушиваешься. Элиза вдруг поймала себя на том, что улыбается, наивно и растерянно, совершенно детской улыбкой. – Да, – кивнула она. – Мне кажется, случилось кое-что очень важное… Элиза не договорила; Оберон вскинул голову и, прикрыв глаза, потянул носом воздух, словно где-то что-то горело. – Девочка, – уверенно сказал он. – Еще одна рыжая лисичка. Но она устроит нам веселье! Будет такая же красивая и добрая, как ты… и такая же упрямая и дикая, как я. – Ты не дикий, – промолвила Элиза, не понимая до конца, о чем он говорит, и в то же время чувствуя невероятную, сокрушающую правоту. Девочка. Рыжая лисичка. Та, чья звезда сегодня вспыхнула и зазвучала в общем хоре мира. Та, которая бежала к Элизе через лунную ночь, – и Элиза ждала ее, раскинув руки. «Я беременна? – удивленно подумала Элиза и тотчас же сказала себе: – Да. Беременна. Почему бы и нет?» – Еще какой дикий! – рассмеялся Оберон. – В нашем поселке не было такого забора, на который я бы не залез. И не было собаки, на которой бы я не покатался. А пробраться на праздник и сколоть дамские платья булавками? О, это я любил, умел, практиковал. – Его улыбка стала еще шире. – Дамы в разные стороны, а ткань рвалась. И все хором кричали: ох уж этот негодный мальчишка Ренар! И призывали моего отца задать мне хорошую трепку, чтобы неделю не мог сидеть. – Я… – прошептала Элиза и накрыла живот ладонью, словно что-то могло ранить или обидеть ее звездочку. Оберон снова рассмеялся, мягко обнял ее за плечи. – Тебя это так удивляет? – спросил он. – Знаешь, когда люди любят друг друга, то у них обязательно появляются дети. Такие вот беспокойные и озорные рыжие лисички. А потом еще и рыжие лисы, я всегда хотел большую семью. Мне было скучно без братьев и сестер. Вот тогда-то академия будет под ударом! Мои дети никому не дадут покоя, это точно. Будут бегать по коридорам и мазать полы той помадой, которой Анри укладывает волосы. А потом смеяться над тем, как студенты падают. Элиза тоже рассмеялась и услышала, как где-то далеко-далеко над горами, поросшими лесом, над ручьем, над кленовыми листьями рассыпается тихий звон. – Ты волнуешься, – сказала она, и Оберон кивнул. – Волнуюсь. И всегда начинаю вот так болтать, как дурак, когда волнуюсь по-настоящему. А летом мы привезем ее к твоему деду. Он будет рад. – Летом. К деду, – повторила Элиза, и сквозь веру в будущее вдруг пробился страх. Она вспомнила, куда и к кому должна прийти, и вдруг у нее мелькнула наивная мысль: а что, если спрятаться? Сменить имя, уехать – да хоть в другую страну, и жить там. Она думала о том, каким станет ее будущее, и сейчас оно пульсировало под ее ладонью, светилось яркой лисьей звездой. «Ради нее, – подумала Элиза. – Ради нее я не имею права отступать. Эдвард ведь не отступится, он будет искать меня, а жить в постоянном страхе за себя, за Оберона, за наших детей… Нет. Это будет предательством». Она должна была закончить историю своей матери, бабушки и отца. Вернуть честное имя генералу Леклеру. И потом жить так, как решит сама, а не так, как ее заставят охотники. – Да, – ответила Элиза. – Он будет рад. И сжала руку Оберона так, словно она могла удержать ее от падения в пропасть. * * * Немолодой художник, щегольски одетый по последней столичной моде, сел в вагон первого класса поздним вечером. Мальчишка-помощник, который тащил большой саквояж, сумку с красками и несколько тубусов с холстами, несколько раз налетел на двери и едва не свалил лесенку – проводник, который проверял билеты, даже сердито сказал ему: – Ты хотя бы смотрел, куда идешь! Бессовестный! Художник презрительно покосился в сторону мальчика и заметил: – Исключительный лентяй! Скорее, Бруно! Мне нужны мои капли! – Иду, м’лорд! – охотно откликнулся мальчик и зацепил саквояжем даму, которая шла к соседнему купе. Та ахнула, испуганно оглядела платье на предмет прорех и обиженно заметила: – Следите за своим помощником, милорд! Это платье от самого Шельбетта! Я отдала три тысячи крон не за то, чтобы его рвали! Художник приподнял аккуратную шляпу, обнажив лысину в окружении редких рыжеватых волос, и почтительно произнес: – Прошу прощения, миледи. Мальчик дурачок, я уж держу его при себе из уважения к его покойным родителям. Если ваша душа так же прекрасна, как ваше лицо, то вы будете к нему снисходительны. Дама зарозовела прекрасным лицом, потом всмотрелась и кокетливо спросила: – Ах, вы ведь Маттео Аруни? Великий живописец? Художник снова приподнял шляпу. – Несчастный Маттео Аруни, вы хотите сказать, – ответил он. – Я надеялся, что в этих краях меня посетит вдохновение, но увы! Кислые ягоды, такое же кислое вино… надеюсь, в столице все будет намного лучше. – О, я тоже надеюсь! – воскликнула дама. – Его величество Эдвард организует осенний бал! Художник махнул рукой. – Меня более интересуют интерьеры дворца, с точки зрения живописи. Приятного путешествия, миледи! – И уже мальчику, который возился в купе: – Бруно! Невыносимый мальчишка! Где капли! – Несу, м’лорд! Несу! За полчаса до того, как художник и его нагруженный вещами спутник появились на перроне, Базиль вышел из дома и протянул Оберону две серебряные пластинки, исчерченные рунами. Весь его потрясенный вид так и кричал о том, что Базиль только что совершил нечто невероятное – и уже придумал, как поставить это себе на службу. – Вот! – сказал он. – Чтобы запустить, жмите на руны. Чтобы остановить – просто проведите по гладкой стороне. Он едва не приплясывал от нетерпения, и Оберон его прекрасно понимал. Ему даже стало жаль артефактора. Создать такую вещь и потом не суметь ее использовать. Еще месяц назад Оберон пристрелил бы Базиля. Никто не удивился бы его смерти – у таких людей всегда имеются доброжелатели, которые так и жаждут всадить им пулю в лоб. Но теперь все изменилось. Он и сам не понял, как Элиза сделала его другим, но этот другой человек нравился Оберону намного больше. И он приготовил для Базиля кое-что приятнее пули. Оберон подбросил артефакт на ладони, представил того, о ком рассказывала Элиза, и нажал на руны подушечкой большого пальца. По голове мазнуло прохладным ветром, пахнущим машинным маслом и пылью, Оберона слегка качнуло, и он вдруг увидел себя со стороны: мальчика лет двенадцати в поношенном костюме подмастерья. Длинные темные волосы были заплетены в косу, широкий рот улыбался от уха до уха, а глаза блестели, обдумывая очередную каверзу. Элиза ойкнула, рассмеялась, зажала рот ладонями. – Да! – воскликнула она. – Это Бруно! Просто идеально! Базиль даже присел на скамеечку. Некоторое время он смотрел на Оберона и не видел его, и торжествующая улыбка на его губах была безумной. Затем Базиль расхохотался и воскликнул: – Ну и ну! Вот так схема! Работает, чтоб меня черти драли! Элиза осторожно нажала на руны, и вокруг нее на мгновение сгустился серебристый туман. Когда он рассеялся, Оберон увидел перед собой почтенного джентльмена, который маскирует лысину, зачесывая на нее рыжеватые волосы, и носит дорогой костюм даже в глуши. Джентльмен убрал артефакт в карман и уверенным, чуть хриплым голосом произнес: – Бруно, несносный мальчишка! Что ты стоишь? Где мои капли? Базиль даже глаза потер и выдал фразу, которая высоко оценила новые артефакты – правда, исключительно нецензурно. Оберон усмехнулся и потянулся к их саквояжам, которые сейчас приняли вид сумок и тубусов. – А у меня тут для вас кой-чего есть, дяденька, – заметил он, щелкнул замком и вытащил из саквояжа круглый шарик из бейнского мрамора, окутанный заклинаниями. Шарик подпрыгнул на его ладони, метнулся в сторону Базиля и ударил его в лоб. Базиль качнулся и какое-то время оторопело смотрел на Оберона, словно никак не мог понять, что с ним происходит. Оберон мог бы ему объяснить, что этот шарик полностью стирает воспоминания обо всем, что случилось в этот день, но, разумеется, не стал. Вскоре взгляд Базиля прояснился, и он нахмурился и гневно воскликнул: – Вы кто такие? «Отлично! – обрадовался Оберон. – Он нас не узнает!» – С вами все в порядке, сударь? – церемонно осведомилась Элиза. Базиль одарил ее мрачным взглядом и ответил: – Было, пока вы не приперлись. Чего надо? Элиза важно вскинула голову. Оберон едва не рассмеялся – настолько чванливым и заносчивым выглядел великий художник. – Мы испугались за вас, – ответила Элиза. – Вы сидели здесь в обмороке, а теперь еще и хамите нам. Бруно, негодный мальчишка, что ты стоишь? Бери вещи, идем!