— И они... красивые? — Некоторые да, некоторые очень, — честно ответил он и продолжил болтать. Она бросила на него встревоженный взгляд. Ему бы сообразить, что с ней что-то не так. Но воодушевленный встречей и тем, как она продолжает его внимательно слушать, он предпочел этого не замечать. А через секунду и она успокоилась. Смысл ее взгляда станет понятен, когда он проводит ее до подъезда, осмелев, отведет прядь волос от ее лица (странно, что его он не помнил, но то, что у нее были светлые и очень мягкие волосы — да) и широко ей улыбнется. Да, было искренне жаль расставаться, но эта встреча возвело все на новый уровень, и он был счастлив от этого. — Прощай, Лиз. И не скучай. И увы, он все еще делал ошибки в смысловом русском. Дернувшись, она решительно потянула его за собой на черную лестницу, где было темно и пахло сигаретами и почему-то женским парфюмом. — Что ты приду?.. — Договорить он не успел. Его рот накрыли неумелые сухие детские губы. — Лиз... — Я не хочу, чтобы ты уезжал. Ты не вернешься. «Бред». А она чуть не расплакалась: — Ну, пожалуйста! Я все для тебя сделаю. И тут он почувствовал (нет, не услышал, а именно ощутил) шелест молнии и робкие горячие пальцы, пробирающие его — до нутра. Сначала его накрыл шок. Потом стало страшно и мерзко. Несколько лет назад с ним уже пытались делать нечто подобное. Но те женщины были отчасти пьяны и ничего для него не значили. Да и он после их попыток «объяснить ему все про взрослую жизнь» не испытывал к ним ничего, кроме нормального детского испуга, недетского презрения и злости. Но эта девочка, светлая и хорошая, так поступить не могла. Одновременно с этим его замутило. Почувствовав тошноту, он попытался ее оттолкнуть, но ее рука обвилась вокруг него теплой змеей, жаля, настаивая и заставляя. А он все никак не мог от нее избавиться. Тело кричало и выло: «Хочу», а мозг орал: «Так нельзя» и «Не надо». Он не помнил, как в итоге отбросил ее от себя и как сбежал. На автобусной остановке его несколько раз вырвало. Как он добрался домой, он тоже не помнил. На расспросы испуганной матери он чуть ли не впервые в жизни солгал, ответив, что у него болит голова. Утром мать попыталась отвести его к врачу, а он попросил отца купить ему билет в Прагу. И самым лучшим, что тогда могла сделать Лиз, было просто оставить его в покое. Вместо этого она принялась настойчиво звонить ему и писать жалобные и просящие письма. Страх еще раз пережить то, что случилось, один только ужас при мысли о том, что он снова увидит ее умоляющие глаза, вызывали во рту горький вкус рвоты. Чтобы прекратить это безумие, он разыскал у отца в столе открытку и написал ей: «Лиз, сделай мне одолжение...» И при этом рассчитал количество слов так, чтобы их, как ему, стирающему ее этим письмом, тоже было ровно пятнадцать. После этого он больше не слышал о ней. И после этого он приходил в себя год. Он чуть не бросил театр: первое время вообще не мог играть в пьесах, где надо было объясняться в любви, или читать стихи о любви, или изображать влюбленность к партнерше по сцене. Он сломал это в себе, изнасиловав свой мозг еще раз. Но даже теперь, когда память о ней была стерта, стоптана и изничтожена, он порой ловил, что фальшивит в любовных сценах. Странно, что критики этого пока не заметили. Кончилось это тем, что два года назад, войдя в десятку наиболее востребованных чешских актеров, он прописал в своем райдере, что не играет в постельных сценах, если это изначально не требовалось сюжетом. Так что режиссерам, которым по их «гениальной задумке» теперь каждые пятнадцать минут был нужен в кадре ослепительный мужской голый зад, приходилось, хоть и со скрипом, брать на это дело дублеров. Ему было наплевать — за дублеров он легко расплачивался из собственного кармана. Вот то, что она ему в принципе сделала. И вот его то многолетнее насилие над собой, чуть не закончившееся для него потерей самоуважения. Именно этого он ей и не простил. — Bro? — тем временем напомнил о себе Исаев. Алекс медленно поднял глаза. «Господи боже, — подумал Андрей, — да они у него сейчас полированные, как зеркало». — Андрей, я слышал тебя. Итак, за что я это ей написал? Я точно знаю, что тогда я пытался ей отомстить. Но я никогда не хотел, чтобы она умерла. И это — предельно честно. И тут в Исаеве как что взорвалось. Правда, чисто внешне это никак не выглядело, если только не замечать, насколько неприятно сузились его глаза: — А она, выходит, отомстила тебе, да? Когда ты выяснил, что с тобой что-то не так, почему ты не обратился к врачу, мать твою. И это, кстати, был не вопрос. Ну а теперь послушай, что я скажу. Я тебе обещал объяснить, зачем терзал тебя тут два битых часа? Сейчас объясню. Я не буду ее защищать, но у меня вырисовывается следующая история. По ее дневнику — помнишь те несколько последних страниц? — я все пытался понять, почему она вообще пошла на такое? Я также понял, что она тебя трогала или сделала что-то, что вызвало у тебя чуть ли не ненависть к ней. Но она не считала, что то, что она делает, грешно и неправильно. Да, безусловно, ей этого делать не стоило, тут я целиком на твоей стороне. Но в ее сознании, а это была довольно необычная девочка, могло — еще раз повторяю, могло — возникнуть следующее построение. — Я не хочу больше в этом участвовать. Ты что, не слышал меня? — чех скрестил на груди руки. — А ты меня укуси за руку, — съязвил Исаев. — Я тебя слушал два часа, так что ничего, не умрешь, если пять минут меня послушаешь. Так вот, возвращаемся к Лизе. Она знала про тебя если не все, то очень многое. Ты сам рассказал ей о себе практически все. И если для тебя это, возможно, был всего лишь задушевный треп, то для нее это стало полной близостью, доверием и откровением. Это раз. Два. Втирая ей о своем католическом воспитании — и кстати, произнося эту фразу, я никак не хотел оскорбить твои чувства верующего — ты навел ее на мысль, насколько оно для тебя важно. Но она была современной девочкой, так что наверняка поисследовала в Интернете, что означает это самое «флер-де-лиз». А это ни что иное, как клятва до конца хранить преданность. Ты подарил ей книжку и крест. Она в ответ, а вернее, чуть раньше вручила тебе свою руку — помнишь рисунок ее ладони? — Андрей, ты не очень увлекся? Самолет на Москву без тебя не улетит? — чех перевернул стул и аккуратно пристроил на край стола свои длинные ноги. — Я тебе сейчас по башке дам, — отозвался Исаев. — Кончай паясничать, ты не такой. Так вот, по факту она отдала тебе свою руку. Она решила, что вы — пара, ты понимаешь меня? Твой подарок, я имею в виду этот крест, мог вообще навести ее на мысль, что вы обвенчаны. Что вы, как Ромео и Джульетта. Ты же отправлял ей строчки из Шекспира? — Я не отдавал себе отчет в том, что делаю. — Ага! А то вам режиссеры, когда роли с вами проходят, не объясняют, что вкладывал в пьесу автор? Даже я, небольшой эксперт в ваших театральных делах, сумел на раз вытащить из Интернета, что Ромео и Джульетта договорились быть друг другу мужем и женой. Не обвенчанные супруги. Дети примерно вашего возраста. И опять же, насколько я знаю из хрестоматийного описания твоего христианского вероисповедания, в те времена таинство брака надо было обязательно консумировать, то есть скрепить. И если это все переработалось в ее по-детски романтичной и впечатлительной голове, то все это в определенный момент и выстрелило. Это — четыре, Алекс.