«Обморок». Да еще и «настиг». Эйхерну явно в удовольствие говорить мне такое. Не пойму, усмехнулся он или это только кажется. Воображаю, с каким смаком он поведает о моем эпизоде на планерке. Наконец собираюсь с силами и встаю. Но прежде чем выйти, решаюсь на вопрос. — Говорят, в Кенсингтоне нашли четвертое тело… Эйхерн вскидывает взгляд. — Всего одно? И на том спасибо. — Смерть наступила не от передозировки, сержант Эйхерн. Женщину задушили. Как и первых трех. Он молчит. — Об этом уже в газетах пишут, — добавляю я. Эйхерн чуть кивает. — У вас есть ее данные, сержант Эйхерн? Следует тяжкий вздох. — А вам-то зачем, Мики? — Просто я подумала — может, я ее знаю… В смысле, может, я ее задерживала, сюда привозила… Эйхерн берет смартфон, возит пальцем по экрану. Читает вслух: — Кристина Уокер, если верить документам. Афроамериканка, возраст — двадцать лет, рост пять футов четыре дюйма, вес сто пятьдесят фунтов. Не моя сестра. Чья-то еще. — Спасибо, сержант Эйхерн. Смотрю в окно. Отмечаю, что дубовая листва уже сорвана ветрами. Вспоминаю пассаж из школьного учебника: почти всю территорию Пенсильвании покрывают аппалачские дубовые леса. В свое время пассаж вызвал недоумение: слово «аппалачский» я ассоциировала исключительно с югом, а слово «Пенсильвания» — строго с севером. — Мики, — Эйхерн выводит меня из затянувшегося транса. — Вы точно в последнее время не общались с Труменом? Перевариваю вопрос. И ответ. Выдавливаю: — Точно. А что такое? — Да просто вы его в раздевалке звали. * * * Трумен Дейвс. На стоянке достаю телефон, нахожу в списке номер Трумена. Смотрю на экранчик. Проговариваю про себя: «Трумен. Трумен». Сколько раз за прошедшие десять лет я произносила это имя вслух? Трумен Дейвс. Мой главный наставник. А в последние годы — и единственный друг. Трумен, в паре с которым я проработала почти десять лет. Трумен, научивший меня всему, что я знаю о патрульной службе. В частности, что на уважительное отношение все и всегда отвечают уважительным отношением. Трумен, мрачневший, если хаяли его район; скорый на утешение или шутку — смотря по необходимости, каковая могла возникнуть для него даже при аресте. Трумен, по которому я тоскую каждый день. Чей совет нужен мне сию минуту. Трумен, которого я избегала. У меня это с детства. Знаю: так нельзя. Но — шарахаюсь от всего, что не в силах принять, отворачиваюсь от всего, чего могу устыдиться. Опрометью бегу прочь, лишь бы не остаться один на один с неопровержимым фактом. В этом смысле я — трусиха. В старших классах у меня была любимая учительница. Историю преподавала. Звали ее мисс Пауэлл. Средних лет, мне она казалась пожилой. Другие ученики ее не жаловали. Она не стремилась к дешевой популярности, которую легко завоевывали отдельные преподаватели — по большей части молодые белые мужчины. Эти играли с учениками в бейсбол и баскетбол, хохмили, норовили «стать на одну доску». Мисс Пауэлл была не такая. Афроамериканка лет тридцати пяти, она одна растила двоих детей. В вечных джинсах, в очках, всегда серьезная, привлекала к себе только тех учеников, что были настроены на учебу. К таким она относилась как к взрослым, как к равным, и в эту малочисленную группку вкладывала все силы. Дала нам свой телефон и домашний адрес, сказала: «Если что — не стесняйтесь, звоните. Выручу». Предложением я воспользовалась лишь однажды — но мне приятно было сознавать, что за пределами школы до меня есть дело по крайней мере одному взрослому человеку. Что на этого человека можно переложить ответственность. Мисс Пауэлл вела у нас расширенный курс истории США с упором на историю Пенсильвании. На деле же давала куда больше знаний — главное, было их не проворонить. От мисс Пауэлл я получила представление об основах философии и правилах диспута, о геологии и дендрологии (особенно — о дубе, ее любимом дереве. Теперь это и мое любимое дерево, и Томаса тоже). Как бы между строк мисс Пауэлл упоминала о дисбалансе власти в США, каковой привел к узаконенной предвзятости. Правда, эту тему она затронула лишь краем — ведь классную «галерку» занимали дети польских, ирландских и итальянских эмигрантов. Они могли заикнуться родителям, а уж те изрядно осложнили бы жизнь самой мисс Пауэлл. Мое восхищение ею и ее методами преподавания было столь глубоко, что я серьезно думала об истфаке. До сих пор иногда прокручиваю в голове этот сценарий — как бы у меня сложилось, стань я учителем истории. Томас уже задает вопросы: почему в мире всё так, а не иначе; тогда я либо вспоминаю наставления мисс Пауэлл, либо ищу ответы в книгах, а подаю их в стиле своей бывшей учительницы. Во всяком случае, стараюсь. Зачем это лирическое отступление? А вот зачем. Несколько лет назад я столкнулась с мисс Пауэлл в супермаркете — и на меня нашел ступор. Казалось бы — такая встреча; следовало обрадоваться, может, даже обняться. Ан нет. Я, в своей полицейской форме, словно окаменела. Мы не виделись с моих попыток подать документы в педагогический колледж. Там, в супермаркете, постаревшая, седеющая мисс Пауэлл толкала переполненную тележку, увенчанную пачкой хлопьев. Она замерла. Даже рот приоткрыла. Смерила меня взглядом. (Живо вспомнилась особая лекция о забастовках в Лос-Анджелесе — с какой гримасой говорила мисс Пауэлл о причинах и следствиях!) А теперь я, одна из преданнейших учениц, — и вдруг сотрудница полиции! Взгляд мисс Пауэлл скользнул к нашивке с моим именем. Ну да, все правильно: «М. Фитцпатрик». — Микаэла, это ты? — пролепетала она. Время замедлилось, растянулось, провисло. Я ответила не сразу. — Нет, — сказала я. Как последняя трусиха. Как предательница. Не пожелала объяснить, что да почему. Никогда прежде я не стыдилась своей профессии. А в тот раз мне было стыдно. В причинах рыться не берусь. Мисс Пауэлл выждала минуту, словно решая, что делать дальше. Сказала: «Извините, обозналась». Ясно: не поверила мне. * * * Теперь, на парковке, прокрутив давнее проявление трусости, собираюсь с духом, снова беру в руки телефон и жму на вызов. Трумен отвечает после пятого гудка. — Дейвс на связи. — Это я. — Мик? — уточняет Трумен, выдержав паузу. — Ну да. Внезапно к горлу подкатывает ком. Только этого не хватало. Я не плакала уже несколько лет и никогда не теряла контроль над собой при Трумене. Открываю рот, но вместо слов выдаю отвратительный булькающий звук. Принимаюсь кашлять. Беру себя в руки. — Что-то случилось? — спрашивает Трумен. — Слушай, ты сейчас занят? — Нет. — Что, если я к тебе заскочу? — Давай, — бросает Трумен и диктует свой новый адрес. * * * Нападение на Трумена было как гром среди ясного неба. Ни малейших мотивов не имело, если только не считать мотивом полицейскую униформу и патрульную службу. Мы с Труменом стояли возле машины, друг против друга. За его спиной возник некто. Молодой. В легкой ветровке, застегнутой доверху, так чтобы воротник закрывал почти половину лица. В бейсболке, надвинутой на брови. Может, будь тот апрельский день потеплее, я бы насторожилась, но день был зябкий. Парень между тем приближался. Ступал упруго, спортивные штаны не стесняли движений. Бейсбольную биту он нес вертикально, прислонив к плечу, — словно малость устал после тренировки. Я его не рассматривала. Трумен рассказывал что-то забавное; я засмеялась, он — вслед за мной. С уверенностью, что поступает правильно, и даже с некоторой грацией, парень ударил Трумена по правому колену. Тот рухнул как подкошенный. Парень пнул его, опять же в правое колено, и бросился бежать. Кажется, я кричала «Стой!» или «Ни с места!»; не помню точно. Меня словно парализовало. Почему? Откуда взялся ступор? Мой напарник катался по земле, корчился от боли — а я стояла, не в силах хоть что-нибудь предпринять. Как последнее ничтожество. Как желторотая практикантка. Трумен, не контролирующий себя, почти воющий, вызывал у меня отвращение. Потому что прежде я его таким не видела. Он всегда владел собой. Я было метнулась за хулиганом — но, сделав пару прыжков, возвратилась к Трумену. Нельзя же оставлять его одного. — Беги, Мики, — проскрипел зубами Трумен. И я побежала. Хулиган успел завернуть за угол. Я тоже завернула.