И почти наткнулась на ствол. Потому что меня ждали. Карманная «Беретта» с рукоятью с деревянными накладками; над глазком холодного дула — человеческие глаза. Ледяные, ярко-синие, они одни только и были видны — рот и нос закрывал воротник ветровки, лоб и брови — бейсболка. — Назад, нах, — процедил мерзавец. Я повиновалась. Без колебаний отступила на несколько шагов, попятилась из переулка обратно на улицу. Я едва дышала. Чуть повернула голову, увидела, что Трумен так и лежит на земле. Вытянула шею, заглянула в переулок — преступника и след простыл. * * * Арестовали его без моей помощи. Но на свободе он разгуливал еще целый кошмарный месяц. Трумену за это время сделали две операции (потом он еще неоднократно подвергался хирургическому вмешательству). С тех пор на больничном. Когда же преступник наконец был схвачен, произошло это вовсе не потому, что Микаэла Фитцпатрик вспомнила некие важные подробности. Нет, подробности запечатлела видеокамера на супермаркете в нескольких кварталах от места происшествия. Узнав, что парень теперь очень долго не появится на районе, я выдохнула. Впрочем, чувство облегчения быстро улетучилось. Арест не снимал с меня вины за оцепенение, за то, что пошла на попятную, не подчинилась команде. За то, что предала своего напарника. В больнице я навестила Трумена всего один раз. Вошла, повесив голову. Сочувствие выразила скороговоркой. В глаза Трумену я так и не взглянула. * * * Он сейчас живет в Маунт-Эйри. Я в его новом доме не бывала. Приходится поколесить по району; это нервирует. В прежний дом, который в Ист-Фоллз, я наведывалась. Правда, лишь изредка. Если вычесть несколько особых случаев, наше с Труменом общение имело место на работе. Конечно, мне случалось подбросить его домой или забрать перед сменой; да еще пару раз меня приглашали в гости — на вечеринки по случаю выпускного у Труменовых дочек, на день рождения его жены Шейлы и тому подобные мероприятия. Два года назад, с наигранной небрежностью, Трумен сообщил о разводе. Они прожили более двадцати лет, ну а теперь всё, он съезжает. Девочки давно студентки, и незачем притворяться, будто у него с Шейлой осталось что-то общее. Если б я чуть надавила, Трумен сознался бы: инициатор развода — не он, а Шейла. Но я давить не стала. Я и так поняла насчет Шейлы — по не характерной для Трумена фальши, по усилиям явить равнодушие, да и по тому факту, что он столько лет скрывал семейный разлад. Подробностей я никогда от него не допытывалась, и Трумен платил той же монетой. (Думаю, поэтому мы и сработались; по крайней мере, взаимная деликатность была одной из главных причин.) О районе Маунт-Эйри я знаю немного. Во времена моего детства и отрочества северо-запад Филадельфии был все равно что другим штатом — настолько отличался от северо-востока. Разумеется, проблем хватает и на северо-западе. Там, к примеру, находятся штаб-квартиры сразу нескольких серьезных преступных группировок. Но там же — каменные особняки с рулонными газонами, спрятанные за милями каменных стен. Те самые особняки, что стали визитной карточкой моего города еще во времена, когда слово «Филадельфия» ассоциировалось с Кэтрин Хэпбёрн[15], а не с криминальной статистикой. История северо-запада Филадельфии известна мне со слов миссис Пауэлл: начиналось все как поселение из двух десятков немецких семейств, первоначально носившее название «Джермантаун». Наконец-то сориентировалась. Сворачиваю на нужную улицу. * * * Снаружи дом очень симпатичный. От соседних домов его с каждой стороны отделяет узкая полоска газона. Фасад тоже узкий, но видно: планировка такова, что комнаты растянуты в глубину. Лужайка плавно спускается прямо к тротуару, на крыльце — качели. Сбоку тянется подъездная дорожка, на ней — машина Трумена. Места хватило бы и для моей машины, но я из скромности паркуюсь на улице. Трумен открывает дверь прежде, чем я успеваю подняться на крыльцо. В колледже он участвовал в кроссах по пересеченной местности, позднее не пропускал ни одного городского марафона. Его отец еще на Ямайке занимался легкой атлетикой, участвовал в международных соревнованиях — словом, подавал надежды как бегун. А потом… потом он повесил кроссовки на гвоздь, эмигрировал в Штаты, окончил колледж. Умер очень рано, однако успел научить сына всему, что знал о скорости и выносливости. И сейчас видно, что Трумен мог бы сделать спортивную карьеру в легкой атлетике: он высок, худощав и жилист. При ходьбе всегда ступает сначала на носок, будто в любую секунду готов прыгнуть. Сколько раз я наблюдала, как Трумен гнался за правонарушителем, — и невольно сочувствовала последнему. Всех, кого преследовал, Трумен настигал в пять прыжков. Неизвестно, сможет ли он бегать теперь, после травмы. Правое колено до сих пор в наколеннике поверх джинсов. Меня он приветствует легким кивком. Ни «здравствуй», ни «заходи». * * * Стены в гостиной голы до абсурда. Прежний дом Трумена тоже был без излишеств, но сохранял намеки на семейную жизнь: в прихожей — детские наколенники, на доске для заметок — правильно, заметки. В новом обиталище возле перегородки стоит массивный радиатор, густо выкрашенный белой краской. В углу горит бра, верхний свет выключен. Комнату затемняет козырек крыльца, а в торцевых стенах окна просто отсутствуют. Трумен, словно только что заметив, какая кругом темень, щелкает выключателем. Вспыхивает потолочная лампа. Теперь видны многочисленные книжные полки. Что ж, дом Трумену вполне подходит. У нас с ним всегда были темы для разговоров именно потому, что мы оба любим читать. В отличие от меня, Трумен вырос в дружной семье. Но он был единственным ребенком, застенчивым по причине заикания. От этой беды Трумен потом избавился, а вот в детстве рта не мог раскрыть, чтоб его не осмеяли. Поэтому дружил юный Трумен преимущественно с книгами. Вот и сейчас на журнальном столике раскрыта книга. «Искусство войны», автор Сунь-Цзы. Еще год назад я обязательно поддразнила бы Трумена: с кем воевать собрался? Но сейчас что-то изменилось, что-то погасло между нами, и я все свыкаюсь с новой реальностью. — Как дела, Трумен? — Нормально. Мы оба так и стоим столбами. Трумен сам не садится и мне не предлагает. Я в полицейской форме, но ремень оставила в машине. Зря. Сейчас было бы куда руки деть. Тру лоб. — Колено как? — Терпимо. Трумен смотрит на свое колено. Вытягивает ногу. Киваю по сторонам. — Мне нравится. — Да, неплохо получилось, — отзывается он. — Чем сейчас занимаешься? — То одним, то другим. Летом вот садом увлекся. Читаю. В ко-опе подвизался. Что такое ко-оп, мне неизвестно. Но вопросов я не задаю. — Ко-оп — это кооперативный продуктовый магазин, — поясняет Трумен, словно прочитав мои мысли. Улыбается еле заметно. Он в курсе, до чего мне претит афишировать пробелы в собственных познаниях. — Девочки в порядке? На столе, на самом краешке, притулилась семейная фотография. Дочери Трумена еще совсем малышки. На фото присутствует и Шейла. Есть в этом что-то недостойное — держать в доме портрет бывшей жены. Неужели Трумен по ней тоскует? Кажется, да. Гоню неприятную мысль. — В порядке, — отвечает он. Дальше не знаю, о чем говорить. — Чай будешь? — наконец выдавливает Трумен. * * * Вот мы на кухне. Здесь все гораздо новее, чем в холле и гостиной; видимо, Трумен сделал ремонт. Частично своими руками — он много чего умеет и постоянно учится. Из последних достижений: незадолго до травмы он сам починил негодный фотоаппарат «Никон». Трумен вынимает из коробки заварочный чайничек, отмеряет ложечкой настоящий, непакетированный чай. Теперь, когда он ко мне спиной, говорить легче. Вот откашляюсь — и скажу… — В чем дело, Мики? Спросил, не оборачиваясь. — Я должна попросить прощения. Звучит слишком официально. В кухнях так не выражаются. Вечная моя проблема — выбрать тон. Трумен медлит, но лишь мгновение. Снова приступает к подготовке чайной церемонии — льет кипяток в чайник. — Прощения? За что? — За то, что не задержала того выродка. За то, что тормознула. Голос срывается. Трумен качает головой. — Неправильно формулируешь. — Что? — Я говорю, не за это надо извиняться, Мик. Теперь он обернулся. Смотрит на меня. Не выдерживаю, прячу глаза. — Ну, сбежал один отморозок. Бывает. Со мной, знаешь, сколько раз такое было? Сам уже не помню… — Трумен переводит взгляд на чайник. — Ты не в том виновата, что не задержала преступника, а в том, что растерялась. — Не только в этом, Трумен. Я еще и попятилась от него.