— Она была считай что… Раздетая, в общем. Очень тощая. Волосы выкрашены в ярко-рыжий цвет. Мне показалось, что ее незадолго до этого били. Глаза были заплывшие. Хотя толком я не успел разглядеть. «По крайней мере, жива, — крутится у меня в голове. — Наверное, жива». — Это не всё, — говорит Трумен. — Когда я уже собрался уходить, подвалил какой-то тип — весь такой брутальный, в татуировках. Обрадовался — давно не видел приятеля. «А, — кричит, — Макклатчи! Как живешь, как можешь?» — Макклатчи, — повторяю я. — Именно. — Коннор Макклатчи. Перед глазами фото из «Фейсбука» с подписью «Коннор Док Фэмизол». Трумен кивает. Поводит подбородком на центральную консоль, где лежит лэптоп. — Можно, Мик? — Конечно. Будто старые времена вернулись: мы с Труменом напарники, он занят документацией, я веду машину. Поскольку Трумен на больничном, его логин заблокирован. Диктую свой. Он входит в базу данных. Стараюсь заглянуть в лэптоп, не выпуская руля. Создаю аварийные ситуации. — Господи, Мик! Обоих нас угробишь! Сбавь хотя бы! — восклицает Трумен. Но я не хочу сбавлять. По крайней мере, до тех пор, пока мы не выберемся из этого района, где светиться не следует не только мне, но и Трумену. Смотрю то вперед, то в зеркало заднего вида, почти готовая наткнуться на кого-нибудь из коллег. Или на сержанта Эйхерна. — Читай вслух, Трумен. Он читает сначала про себя. Наконец произносит: — Вот он, голубчик. Макклатчи, Коннор. Дата рождения — третье марта тысяча девятьсот девяносто первого года. Место рождения — Филадельфия. Молодой, — добавляет Трумен, быстро взглянув на меня. — Дальше. Он присвистывает. — Что? Не томи, Трумен! — Не буду. Тут у нас целый букет. От вооруженного ограбления до бродяжничества и нелегального владения огнестрельным оружием. Был под арестом три… нет, четыре раза. Нет, пять раз. Снова следует пауза. — Что молчишь, Трумен? — Похоже, вовлечен в торговлю живым товаром. Значит, еще и сутенер. Кстати, для Кенсингтона это нехарактерно, здесь почти все женщины сами себе клиентов находят. Но нет правил без исключений. — Сейчас отпущен на поруки, — добавляет Трумен. — Это может облегчить нам задачу. — А может и не облегчить, — я хмыкаю. Смотрю на приборную панель, на часы. Смена заканчивается. Пора спасать Томаса от миссис Мейхон. Или наоборот. И слишком долго я не отвечала на звонки диспетчера. — Где твоя машина, Трумен? Он дает координаты. Некоторое время едем молча. Наконец я открываю рот: — Как думаешь, она была в том доме? Трумен отвечает не сразу. — Трудно сказать. Вполне могла быть. На первом этаже я ее не видел. Но есть же и второй этаж. И там, я уверен, что-то происходило. Киваю. — Мики, ты, главное, глупостей не натвори. — Не бойся, не натворю. Звонит его мобильник. Трумен быстро взглядывает на экран, просит остановить — дальше он пройдет пешком. — Да ведь холодно. Давай я тебя до самой машины довезу. — Ничего. Здесь недалеко. Похоже, ему не терпится от меня отделаться. Телефон так и трезвонит, а Трумен не отвечает. Только выскочив из машины, жмет на зеленую кнопку. Тут-то я и вспоминаю, что про встречу с Эйхерном ему не сказала. Если кто и может дать совет, так это Трумен. Но он уже говорит по телефону, удаляясь скорым шагом. Смотрю ему вслед. Интересно, что это за абонент такой засекреченный… * * * Наконец-то можно ехать домой. Всю смену я волновалась: как там Томас? Еще и пять не пробило, а уже темно. Подруливаю к дому. Ненавижу это время — сумерки года. Каждый проблеск солнца кажется бесценным. Стараешься упрятать его в память, как в кладовку, растянуть, как последние припасы, чтобы хватило на всю кромешную зиму. Первое, что замечаю, — темные окна. Ни одно не светится. Под ложечкой екает. Выскакиваю из машины, бегу по снегу. Жму на кнопку звонка. Сразу же начинаю колотить в дверь. Приникаю к дверному окошку. Ничего не видно. Они вообще дома? Я готова ногой по двери садануть. Рука, по рабочей привычке, сама ложится на пояс, где во время дежурства — рукоять пистолета. Господи, почему эта миссис Мейхон не открывает? Вдруг дверь распахивается. За спиной миссис Мейхон полумрак. Томаса нет. Миссис Мейхон моргает сквозь толстенные очки. — А где Томас? — Где ж ему быть? Здесь, конечно. Да что с вами, Мики? Зачем в дверь дубасили? Меня чуть инфаркт не хватил. — Простите. Где мой сын? В это мгновение появляется Томас. Над верхней губой у него «усы», в руках — стакан с чем-то красным, явно сладким. Томас улыбается. — Я дала ему «Кул-эйд»[22]; надеюсь, вы не против, — поясняет миссис Мейхон. — Всегда держу для внучатых племянников. Не видела, чтобы к ней приходили племянники — ни внучатые, ни обыкновенные. Вслух говорю: — Нет-нет, конечно, я не против. Спасибо. — Мы смотрели кино, — с восторгом объявляет Томас. — Как в настоящем кинотеатре! — Томас имеет в виду, что мы приготовили попкорн и выключили верхний свет. Да заходите же, Мики! Не стойте в дверях — вон, холоду напустили! Пока Томас надевает ботинки и курточку, осматриваюсь. В прихожей замечаю старое, пожелтевшее коллективное фото. Полдюжины рядов — дети, от дошколят до подростков. Два последних ряда — монахини. В кардиганах, простых платьях и скромных косынках — такие же носили наставницы в школе Святого Спасителя. Дату определить практически невозможно. Как невозможно представить миссис Мейхон малышкой или юной девушкой. Ищу ее на фото. Вдруг она касается моего локтя. — Знаете, Мики, тот человек опять приходил. Сердце екает. — Томас его видел? — Нет. Я-то из окна его заметила, мигом узнала и услала Томаса наверх. А сама вышла и говорю: не живут они здесь больше. Как вы и просили, Мики. Выдыхаю. — А он что?